Глава десятая С тех пор, как я послал Вере Мейсон последний пост, прошло года два, но от нее ни слуху, ни духу. Вероятно, моя неудавшаяся донор-благодетельница провалилась в интернетовский тартар! Однако, если бы не она, я до сих пор пахал бы в ненавистной мне торгово-посреднической фирме «Tantalum.lTD» супервайзером и периодически выслушивал сентенции этого отставника-зануды Кривошеина! Но, то ли бог Саваоф, то ли Мамона сподобили меня на открытие частного предприятия по обмену валют «Доверие». Долларовым миллионером я не стал, но довольно продолжительное время мне удавалось жить на дивиденды, получаемые от доверчивых сограждан. Однако таких нелукавых соотечественников становилось все меньше и меньше, и мне пришлось поменять сферу деятельности. К этому времени у меня появился компаньон, поляк Тадеуш. У нас, оказалось, были общие интересы: производить продукцию высокого качества, которая была бы востребована не только на украинском и польском рынках. И мы с ним учредили совместное предприятие с частным иностранным капиталом СПЧ “SouthOil”. Продукция нашего «детища» ‒ рапсовое масло. И его мы и стали продавать на рынке Европы. Дело оказалось прибыльным, и мы с моим компаньоном планировали расширить производство, тем более что для этого были все предпосылки. Несмотря на рост дефицита сырой нефти, и производных от нее ‒ бензина и дизтоплива, ‒ племя прямоходящих не спешило пересаживаться с автомобиля на велосипед. А предприятия автомобилестроительной отрасли не переставали клепать-штамповать четырехколесных монстров с двигателями внутреннего сгорания. Но что они собой представляют без горючего — груду металла с потерянной долей добавленной стоимости. И не более того. Следовательно, спрос на рапсовое масло, которое используется в производстве экологически чистого топлива для ДВС, будет расти. «Это же элементарно, Леня!» ‒ артикулировал свою мысль Брейн, выражая нам интеллектуальную поддержку. Единственное, что меня напрягало ‒ это та самая ответственность, которую я ее терпеть не могу. Однако чтобы не разориться, удерживать предприятие наплаву, приходилось трудиться по двенадцать-шестнадцать часов в сутки. Такая само-эксплуатация была сравнима разве что с насильственной эксплуатацией рабов на хлопковых плантациях южных штатов Алабамы в 18-19-ых веках или в Среднеазиатских республиках бывшего СССР. И конца, и края этому не было видно. Кроме того, докучали систематические посиделки в ресторанах с представителями фискальных и других государственных проверяющих органов и солидные суммы так называемых “донатов”, которые перекочевывали из наших с Тадеушем карманов в их бездонные карманы. Это, скажу я вам, такой «ритуал». Его необходимо выполнять исключительно для денежной подпитки наших дружественных отношений с ними. В данной ситуации весьма полезной оказалась моя давняя дружба с Дуней Гермес. К тому времени она поднялась по карьерной лестнице до поста первого заместителя начальника регионального Департамента налогов и сборов. Конечно, я уже не мог называть ее как раньше Дульсинеей, однако мы с ней сохранили подчеркнуто деловые отношения. Получая от меня очередной конверт с деньгами, Дуня говорила: «Кто помянет прошлое, тому глаз вон!» И я не мог понять, что она имеет в виду, но каждый раз после этих слов у меня дергались, сначала левый, а потом правый, глаза. Поэтому меня посещала иногда предательская мыслишка: «А не лучше ли было мне остаться супервайзером!? Зарплата небольшая, зато сон хороший и аппетит отменный!» Но это так, игры праздного ума! За время моей предпринимательской деятельности у меня не только привычки поменялись, но и вкус к жизни изменился. Как говорится, хорошему учишься по-хорошему, и от хорошего только хорошеешь. Взять хотя бы, к примеру, нашу пятничную корпоративную вечеринку ‒ «party», как говорят коллеги-англичане. Мы приурочили ее к началу уборки ранних сортов рапса и предстоящего Дня конституции. И все у нас было как у серьезных людей, по высшему разряду: отменная выпивка, изысканная еда, девочки-красавицы из лучшего эскортного агентства. А на десерт — певица: губы у нее — вареники с вишней, голос — у мертвого встанет. «К черту любовь…» — пела она задушевно, сотрясая полной грудью, словно у нее там были вставлены электрические моторчики. А в финале она завопила, исполняя свой, неувядающий шлягер: «А я хочу домой!». И Тадеуш, этот блондинистый поляк с нордическим характером, не устоял перед экстерьером певицы, губами, как вареники с вишнями, увез-таки ее, а куда, я не знаю. Ну, разве такое забывается, разве от такого отказываются?! Я вернулся домой под утро, усталый, но счастливый оттого, что «party» удался, бросил свои кости на водяной матрас и уснул, как говорится, без задних ног. Проснулся я около двенадцати. Опохмелился пивом Kozel, принял душ, перекусил английской ветчиной с испанскими оливками. День был субботним. И я подумал, не пойти ли мне на «Староконный» — это наш одесский «блошиный рынок», говорят, в европейском рейтинге он занимает восьмую строку. Ассортимент товаров, которым торгуют на рынке местные негоцианты, отражает всю тщету, нищету и суетность бытия человека «постсоветской эпохи выживания». Вот, например, один чудак уже лет пятнадцать кряду выставляет на продажу огромный, размером метра два на три живописный портрет Фридриха Энгельса. Как-то от нечего делать, я спросил у него: — Сколько просишь за портрет? — Пятнадцать, — сказал он равнодушно. — Гривен? — Тысяч! — ответил он пренебрежительно, не увидев во мне потенциального покупателя. И, плюнув на асфальт, растер плевок подошвой рваной кроссовки. — Ты что, с психбольницы сбежал?! — взъярился я. — Ну, так он же не один, у меня их целых три, — сказал примирительно торговец шедеврами живописи. — Ну, с Энгельсом разобрались, — сказал я, заинтригованный. — А оставшиеся два, они кто такие? — Как, кто! Ты разве не знаешь эту троицу?! — спросил он, выпучив на меня свои разноцветные глаза, один карий, другой – зеленый, — Кроме Энгельса у меня еще есть портреты двух его собратьев: Карла Маркса и Владимира Ленина, основоположников научного коммунизма и марксизма-ленинизма. Понял? — Так что ж ты выставляешь только одного Энгельса?! — Конспирация, знаешь ли, — признался он. — Фридриха мало кто знает в лицо. А тех двоих, если увидят, сразу узнают. И морду могут набить или портреты порезать… Вообще-то живопись мне по барабану, я коллекционирую блесны, в основном из серебра высшей пробы, хотя рыбалку терпеть не могу. И в тот раз я шел на рынок, чтобы по случаю купить еще одну оригинальную блесну для пополнения своего собрания. Надо же чем-то отличаться в своей среде… Солнце уже поднялось над крышами домов. Двор заполнен до верхних этажей медовым ароматом цветущей липы — сладким и тягучим, как слюна соседской девочки−школьницы, сосущей леденец. Вышел я на улицу Колонтаевскую, смотрю, у ворот стоит «кадиллак», самый, что не есть эксклюзив! Верх открыт, дверь с левой стороны распахнута. Он весь в натуре черный: черный лакированный корпус, салон — черная замша, а в салоне — девушка цвета швейцарского шоколада. И на этом все поглощающем черном как июльская ночь фоне четыре светлых пятна: фары автомобиля и глаза девушки — большие, как серебряные монеты в два евро, пристально уставившиеся на меня. Понравился я ей, что ли? — Мистер Педренгоу? — спросила она, безбожно коверкая мою фамилию. — Да, я Леонид Петрович! — сказал я, еще ни о чем не догадываясь. — А я — Верра, Верра! — проворчала она как голодная кошка. — Верра Мейсон. — Вера Мейсон? — переспросил я, ища ответ в кладовых памяти. «Ага, Вера Мэйсон! Того Ломе, «Кенийские письма» и тому подобное», — подсказал мне Брейн. — О, да! — сказала она, обнажив два ряда ослепительно белых острых как у красивого хищника зубов. Я отшатнулся, а она миролюбиво сказала: — Ну, что ты стоишь? Садись скорее в машину! Включай зажигание, жми на газ! И я без сопротивления последовал ее приказу, и мы покатили улицами Одессы. Я показал Вере лучшие заповедные места и достопримечательности города. Она только вертела своей кукольной головой туда-сюда, не скрывая восхищения, и повторяя как заведенная: «О! Окей! Вери вел!». На Приморском бульваре Вера пришла в дикий восторг, увидев на гранитном пьедестале памятник из черного чугуна, подумав, вероятно, что это запечатлен в металле кто-то из ее соплеменников-африканцев, что было правдой лишь отчасти. — Это памятник Пушкину, — сказал я. — Но он не душа Одессы, он ее мимолетная иллюзия. Одесса — это Бабель! — О! Бабел, Айзек Бабел, я читал эго «Red кафалери». Я показал Вере также памятник Дюку де Ришелье, Воронцовский дворец, Колоннаду, Тещин мост и мой любимый кривоколенный переулок, соединяющий, проходя по задворкам, Приморский бульвар с Екатерининской площадью. — О, эта как Марселе! — сказала она, когда мы проезжали по Воронцовскому переулку, переименованному большевиками в переулок Краснофлотский. На Екатерининской площади, я сделал два круга, объезжая памятник дебелой царице с обвислым бабьим задом. Посигналил юным мажорам, пялившимся, облизываясь, на «кадиллак». Затем, нажав на педаль газа и, оставив после нас сиреневое облако от сгорания высокооктанового бензина, я рванул вверх по улице Екатерининской, останавливаясь лишь на перекрестах, нетерпеливо урча двигателем. Мой мозг не подавал сигналов тревоги. И, обеспамятевший, я вел машину, не зная, куда и зачем. Спустя минут тридцать-сорок, проскочив, как заправский гонщик, улицы Разумовскую, Грушевского, пригородные кварталы, поселок Алтестово, мост над Хаджибейским лиманом я выехал на киевскую трассу. На пригорке, у одноэтажных строений, прикинувшихся этаким загородным торгово-развлекательным центром с рестораном, я притормозил и скосил глаза на Веру. Тонкое фиолетовое трикотажное платье плотно облегало ее тело, подчеркивая экспрессию линий изящной девичьей фигуры. На предплечье левой руки татуировка: кобра, свернувшаяся кольцом для прыжка, и поднятой плоской головой с открытой пастью. — Вера, а куда мы, собственно едем? — спросил я без задней мысли, потому что передней у меня на этот счет не было. — О, Лео! Я обещала провернуть с тобой выгодную сделку, но у меня ничего не получилось. И я хочу подарить тебе немного счастья, — сказала она. — Ты не пожалеешь. — А я подумал, что ты хочешь посмотреть на красоту нашей украинской степи, — сказал я, надеясь на продолжение деловых отношений с этой женщиной. — Да, мне интересует ваше зерно, Лео! Африка очень нуждается в продовольствии. Я, кстати, принимала участие в Украинском форуме зерновых трейдеров, — сказала Вера. — Так ты была на зерновом форуме? — Да, да, я там была, и вот заехала к тебе. — А рапсовое масло африканцев не интересует? — Что, масло? — Я хочу предложить тебе покупать у нас рапсовое масло. — Да, да, и масло тоже… После этого Вера прикоснулась своей розовой ладошкой к моему затылку, потом кончиками большого и указательного пальцев взяла мочку моего левого уха и слегка надавила на нее. «Что за ласки! И чем это закончиться?» Подумал я, внутренне содрогнувшись. И на душе вдруг стало так хорошо и тепло, что я почувствовал себя милым псом, сидящим рядом с любящей меня хозяйкой, и едва не залез Вере на колени. И, честное слово, я бы сделал это, если бы не надо было держать руками баранку и следить за дорогой. Когда мы проезжали по трассе мимо села Старые Маяки, Вера включила магнитолу. И неподражаемый голос Эллы Фитцджеральд, одновременно успокаивающий и зовущий куда-то вдаль, к горизонту, заполнил собой все пространство. Как он пришёлся этот голос к месту и, кстати, в этой черноморской, задыхающейся от июльского зноя, степи! — Закурить хочешь? — спросила меня Вера, когда мы проехали мост через Южный Буг. Притормозив, я съехал на обочину и посмотрел на шоколадный профиль Веры: высокий лоб, прямой нос с широкими крыльями, припухшие, как у девочки-подростка, губы, немного выдающийся вперед, овальный подбородок, тонкая шея с пульсирующей сонной артерией. Вдохнул сладковатый запах ванили и сандалового дерева, исходящие от ее молодого цветущего тела, я задумался… Вера, не дождавшись от меня ответа, свернула цигарку, тонкую трубочку с табаком, провела влажным языком в месте соединения бумаги. Закончив скрутку, она прикурила, сделала несколько глубоких затяжек и артистично вставила цигарку в мои пересохшие губы. Я затянулся. Потом затянулся еще и еще раз. Сладковатый зеленоватый дым африканского табака проник в мои легкие, смешался с кровью и достиг моего, ничего не подозревающего сердца. И я провалился в небытие. Вероятно, Вера умела и могла по своему желанию преобразовывать время и пространство: часы она спрессовывала до минут, а с пространством поступала как домохозяйка с ковровой дорожкой, то сворачивала его в рулон, то разворачивала, возвращая в обычное состояние. Иначе как объяснить тот факт, что в мановение ока — во всяком случае, так мне показалось! — мы оказались в Раве-Русской, на украинско-польской границе? Хотя спидометр на приборной доске «кадиллака» показывал, что в действительности мы проехали несколько сот километров. Я смутно помню как пограничники и таможенники двух стран, стоя по стойке смирно, отдавали нам честь. Тем не менее, я не могу сказать, что на самом деле происходило на том пограничном переходе? И я не взялся бы объяснять, как меня, без заграничного паспорта, пропустили в Польшу? — Не волнуйся, Лео. Ты со мной и все будет хорошо! — сказала Вера, когда мы с ней вошли в номер краковской гостиницы Atlantis. Пока я приходил в себя, Вера распаковала чемодан, в котором, кроме женского белья и кое-какой верхней одежды, ничего больше не было. Затем она выскользнула из своего трикотажного платья, словно змея из кожи во время сезонной линьки, сняла голубые трусики (лифчика на ней не было), и предстала предо мной в одеянии Лолит. И, как ни в чем не бывало, направилась в ванную. Включил телевизор, я стал смотреть последние новости. И хотя польский и украинский языки родственные, я не все понимал из того, о чем говорила диктор. Когда начали транслировать репортаж из Донецкой и Луганской областей, которые отошли к Российской Федерации, о чем настаивала сама Украина, выиграв международные суды и получив по этому решению поддержку ООН и Евросоюза, я с облегчением вздохнул. «Наконец-то завершилась эта многолетняя гибридная война, теперь в стране начнутся настоящие реформы. Господи, благослови Украину!» — сказал я вслух и, прикрыв глаза, помолился за нашу многострадальную родину и ее терпеливый народ. Когда диктор перешла к спортивным новостям, из ванной вышла Вера. Теперь пришла моя очередь принять душ. Стоя под горячей струй воды, я думал о Вере, представляя себе ее совершенное обнаженное тело. «Игра разума рождает… — подумал я, и замешкался с продолжением. «Веру Мейсон!» — закончил фразу вместо меня Брейн. — Не умничай. Игра разума рождает прекрасные видения, — сказал я, из чувства противоречия. И, насвистывая мелодию «Тореадор смелее в бой!», вошел в комнату. Вера, укрывшись простыней, мирно спала. Меня возмутило, что она заняла на кровати место справа, где, люблю спать я. И в пику ей, я устроился на кожаном скрипучем как седло польского кавалериста времен Пилсудского диване. И забылся тревожным сном. Всю ночь рядом с диваном ходил черный пудель, словно сошедший со страниц «Фауста» Гете. Я слышал, как стучат его когти по паркету, видел как животное, зевая, открывает алую пасть с острыми клаками и вязкой слюной, стекающей с нижней челюсти. Когда же этот черношерстный зверь, приблизившись вплотную ко мне, лизнул шершавым языком мой вспотевший лоб, я в ужасе открыл глаза и… увидел перед собой лицо Веры Мейсон…