ЛАХУДРА ПИТЕРСКАЯ

                           Владислав КИТИК

          

                             ЛАХУДРА ПИТЕРСКАЯ

    Он был маленьким сухоньким старичком. И ничем не походил на разудалого ротного командира армейской разведки. Ежился от ветра, не любил дожди.

   Покоренный здешним обаяньем южан, он старался подражать их сочному говору и неутомимой манере рассказывать анекдоты. Но легкое оканье и  певучесть, с какой он произносил слова, выдавали в нем исконного питерца.

    Он с сожалением отказался от папирос. Пачка початого «Казбека» с нарисованным всадником лежала на тумбочке под слоем мирной домашней пыли, как неприкосновенный запас. Так же по настоянию врачей пришлось бросать пить. Он согласно тряхнул головой. Но в день Победы неизменно поднимал жгучие  100 грамм. И не было обстоятельств, которые бы могли воспрепятствовать  совершению этого фронтового ритуала. А потом к дому подъезжала «скорая»…

    Еще ее появление совпадало с частыми извещениями, что кто-то из бывших однополчан покинул этот воинственный мир и, козырнув, проследовал в скромный солдатский рай. Торопливый топот врачей обрывался на третьем этаже. А на утро дядя Витя выходил бледный, притихший от немилосердья памяти. Он медленно, как бы нехотя шел по аллейке, здоровался только глазами, слегка прикрывая веки.  Может, чтобы слезы не выкатились. Казалось, они копятся и давят изнутри. Но он держится, как на какой-нибудь одной из своих высоток, и не отступает. Не уступает чувству, готовому захватить врасплох.

   Мы жили на одной лестничной площадке. И часто  встречались, когда он, чинно отворяя дверь, выпускал в божий свет свою сдобную супругу бабу Маню. Выросшая в частном доме на вольных ветрах Слободки, она не уставала ругать «долбаные хрущевые коробки», куда ее, как в угол, загнала судьба офицерской жены. Держась за перила, она валко спускалась по лестнице.

    - Марья Дмитриевна, не серчай. Сейчас сойдем, и станет  легше, - говорил он миролюбиво.

    - О-хо-хо! – шумно вздыхала она. И вставляла для красного словца. – В каждой хате дерьма по лопате.

    - А в какой и по две, - смеялся дядя Витя, певуче отзываясь на одесскую присказку.

    Как сошлись этот вышколенный майор из войсковой элиты, и ворчливая Митриевна, знают, наверное, лишь те, кто заранее определяют, кому дано на роду сходиться и быть вместе, кому порознь. Дядя Витя был воплощением  порядка, отмеренного на весах справедливости. С фотографии, стоящей в рамочке, с прищуром смотрел молодой красавец с прямым носом, тонкими, слегка  надменными губами. Волосы, зачесанные назад по довоенной моде, открывали напористый волевой лоб.

    - Ой, дядя Витя, наверно в молодости своим ленинградским барышням головы чепурили?

    - А то! – подмигивал он. И едва скосив глаза, показывал на бабу Маню. Она недовольно фыркала.  И поджав губы, потемневшим взглядом впивалась в телевизор.

     – Да-а, было время, - тянул он и с сожалением смотрел на свою искалеченную руку. - Осколком перебило.

    О том, какую роль сыграло ранение в его жизни, он рассказал однажды, когда, не выдержав одиночества, постучал ко мне вечером: «Здорово, сосед, я тут… со шкаликом. Пустишь?»

    Его благоверная второй день маялась в травматологическом отделении горбольницы. Причиной ее беды была ревность и непокорный характер.  Я, тогда совсем молодой человек, и мысли не допускал, что в отношениях стариков, которым, невроку, уже по 75, бушуют шекспировские страсти.

    - Моя бабка та еще леди Макбет, – обронил как-то дядя Витя.

   А из ворчанья Мани вырисовывалось, что до нее у Виктора Андреевича была жена. И он, «старый сучок», до седых волос сохнет по своей крале. А она никакая не краля, а кошка драная. Но все неприятности из-за этой размалеванной  питерской лахудры.

    Сцена обвинения в супружеской неверности разгорелась при мне, когда я зашел к ним по-соседски попросить спички. Магазины тогда закрывались в 20.00. 

   - А-а! – понимающе взглянул на часы дядя Витя. И упредив мое замешательство, указал на диван.    

   - Садись пока. Дай досмотреть.

   Шла проблемная передача о СПИДе. Врач, дававший в студии интервью, многозначительно заканчивал перечислять причины этой африканской хворобы «… и , конечно, передается со случайными половыми связями».

   - И ведь надо же: со случайными половыми связями, - произнесла Митриевна, как крестом оградилась.

   - Ах, вот что тебя волнует! Бабушка, стыдитесь, в ваши-то годы, - пожурил дядя Витя. Но как-то невесело. Видимо, ссора уже зрела в доме. И у нее были причины.

   - Приезжала твоя бывшая. У! Б… балерина с подагрой, - выпалила баба Маня.

   - Не серди меня, - раздраженно вскрикнул дядя Витя.

   - Я уйду от тебя, - с силой рявкнула Маня. Она грузно поднялась, решительно двинулась прочь. Щелкнул замок. Хлопнула дверь. Виктор Андреевич побагровел. Я смотрел на него и не знал, что делать.

   Пауза оборвалась воплем Мани: «Помогите! Ой, рятуйте. Нога! Моя нога!»

   Мы бросились на крик. Митриевна прошла не более пролета лестничного марша, на ступеньке подвернула ногу и теперь беспомощной массой, как тесто, лежала на кафельной площадке.

   Фельдшер-практикантик,  растерялся. И мне с водопроводчиком Димой, жившим напротив, пришлось поднять ее, усадить на стул и в таком виде тащить вниз. Так ее и занесли в карету скорой помощи.

   Виктор Андреевич остался горевать в опустевшей квартире. Тогда он и явился со шкаликом. Водка, выпитая не со зла, размягчает и побуждает каяться. И старый разведчик  облегчил душу исповедальной историей. Простой и мучительной.

   Он как коренной ленинградец унаследовал строгий нрав своего гранитного города.  У него был роман с актрисой, потом они поженились. Поклялись в верности друг другу, когда он уходил на фронт. После ранения ему дали побывку на три дня. С рукой на перевязи он поспешил домой.  В прихожей чуждо пахла сырым ворсом незнакомая шинель. Свесили лощеные голенища офицерские сапоги. В дыму и бледном свете абажура Виктор увидел, как их хозяин сидел за столом в майке, с плеч его, как лямки за кулисами, свисали помочи. Ненаглядная сидела рядом, положив руку ему на плечо там, где должен быть погон. Она вскрикнула, прикрыла  пальцами рот. Сверкнул маникюр, как капли крови.

    Виктор ничего не  сказал. Повернулся кругом, как на строевых, и вышел.

    - Хотел задушить. Но рука не позволяла, - промолвил он. И налил еще.

   Женщина пробежала босыми ногами по холодным ступеням, догналав подъезде. Но он произнес только: «Уходи».

   История короткая. Но сколько силы тогда зазвучало в человеке, который перешагнул через самолюбие и боль, не стал унижаться сам и унижать ту, которую безуспешно забывал всю жизнь.

   - Она не билась в истерике, не плакала. Только вслед тихо молвила: «Я всегда буду ждать тебя», - прошептал он. - И выполнила обещание.

   Она долго искала его. Болела. Работала диктором, снималась в тривиальных фильмах. Разыскала его только сейчас, когда он, отвоевав, получил назначение в Одесский округ, вышел в отставку. Когда уже давней была его встреча с пухленькой сестрой-хозяйкой из госпиталя. Когда она, млея о страсти к орденоносцу, властно оставляла на его щеке красный бантик от помады.  Они поженились. С тех пор она охраняла его, как самое дорогое, что имела в жизни.

   Актриса постарела. Собственно, уже и не актриса. Она словно всю жизнь каялась и искала своего разведчика. Нашла. Приехала. Набравшись духу, поднялась.  И тут услышала все, что было в лексическом арсенале разгневанной слободской фурии.  Маня словно берегла пушечные слова на этот случай. Самое приемлемое для цитирования было знакомое уже «Лахудра питерская». А как же: вся горечь, что единственная – не она, все подозрения, все беспокойства были из-за кого? Только из-за нее!

Нежданная гостья постояла на улице, теребя шляпку. Поклонилась фасаду. И растворилась в тени июньских каштанов.

   - Любил я эту женщину, - признался Витя. –Забыть не могу. И простить не могу. Отрезал – не пришьешь.

   Маню мы забрали на следующий день. За стеной было слышно, как она стукала по полу, передвигаясь с загипсованной ногой.

   А на утро она снова кричала: «Помогите-е!».

  - Что еще? - спросил  я, толкнув их двери.

  - Витя умирает, - прокричала она и задохнулась от своих слов.

   Виктор Андреевич лежал а диване.  Конвульсии, как пружиной,  подбрасывали его.

   - Может, врача вызвать, - выдавил я дежурную фразу.

- К черту. Подними меня, я офицер, хочу умереть стоя.  

   Я взял его под локоть. Он с трудом сел. Подтянул подушку на колени, оперся на вышитых лебедей. Глянул куда-то невидящим взглядом. Может, туда, где в далеком северном городе терзалась непрощенной виной его актриска. Выдохнул. И с этого мига сухонькое восковое тело могло принадлежать только земле. Маня выла, закусив платок. 

   После похорон ее забрал сын в Тирасполь. Квартиру продали. По слухам, скоро  и ее дух отправился на поиски того, кого любила, как могла. И еще больше убыло в полку людей того поколения, где никто не сдавался. Хотя и каждый по-своему.