Там, где гнездятся иволги...

  Анатолий Михайленко

                     Там, где гнездятся иволги…

                                        

                                                       

   Моросил мелкий как водяная пыль дождик. Мужчина неопределенного возраста, с коротко стрижеными волосами, в парусиновой куртке, в джинсах и летних туфлях на толстой полиуретановой подошве шел по мокрому выщербленному асфальту шоссе. Вдали в полупрозрачной мгле застилавшей округу, как подсиненная марля, проступали абрисы села. Слева от дороги, выбежав в поле, стояли несколько окраинных строений, окруженных купами деревьев. Низкорослые вишенки, подступившие к беленным известью хатам, пытались, казалось, подрагивающей на тонких ветвях листвой защититься от холодной прилипчивой измороси. Справа за деревянным забором с выломанными штакетинами тянулся зеленой стеной парк. Он был заложен в конце девятнадцатого века, когда этими землями владел помещик Жебровский. Возродили его лет десять – пятнадцать спустя после окончания Второй мировой войны. Мужчина смотрел на достигшие зрелости клены, каштаны, акации с чувством ностальгии, ибо среди них было несколько деревьев посаженых его руками, когда он был школьником.

Шоссе плавно перетекло на земляную плотину, обрамленную по краям вербными пеньками, кустившиеся тонкой лозой. С незапамятных времен она сдерживала воды одного из трех сельских прудов. Пруды, особенно этот, находившийся в центе села, был любимым место времяпровождения детворы. Летом здесь купались в мутной прохладной воде, загорали, ловили карпов, зимой, когда становился прочным лед, катались на коньках и санках, играли в футбол. Теперь вместо зеркальной водной глади, отражавшей бездонное небо, куполообразные кроны верб, плакучих ив и пирамидальных тополей стояла высокая густая трава, напоминавшая кустарник. И сюда нередко забредали из ближнего леса дикие кабаны и лисы, по ночам совершавшие набеги на  крестьянские огороды и курятники.  

Миновав плотину, мужчина вышел на перекресток, откуда на юг и север тянулась главная улица села.

«О, та цэ ж Сергий, сын Янка та Ирыны Дудкы, — узнала его одна из встретившихся ему женщин — та, что была постарше. — Якои Ирыны? — спросила подруга. — А тои, що рокив зи трыдцять була у нас головою сильрады», — ответила первая. Поздоровавшись с женщинами, Сергей свернул на раскисшую от дождя грунтовую дорогу, прошел мимо стоявшего на пригорке Дома культуры с облезлой штукатуркой и оказался у  ворот кладбища.

Приоткрыв калитку, несмело ступил на заповедную территорию, поросшую густой мокрой от дождя травой. В нескольких шагах от входа находилась могила отца. Сергей сразу узнал ее по деревянному кресту. Он установил его вместо металлического надгробия. Оно было из дюралюминия, нержавейки с бронзовой солдатской звездой и в 90 – е годы его своровали местные мародеры. Могила была неухоженной, без привычного холмика и почти сравнялась с землей. И на душе у него стало так тоскливо, как и тогда, когда он увидел в одном из носков уже лежавшего на смертном одре отца дырочку, сквозь которую матово светился его ноготь.

Монотонно шелестел мелкий дождик. Атмосфера глубокого безразличия растекалась по кладбищу. «А ведь этой неухоженной могилы и меня самого могло не существовать в природе», — подумал Сергей, вспомнив, как во время войны тяжело контуженного и не подававшего признаки жизни отца подобрала похоронная команда и едва не закопала в братской могиле. Случайно мимо свежевырытой наспех ямы, на краю которой он лежал среди тел погибших солдат, приготовленных к погребению, проходил его земляк — Антон. И он буквально вытащил отца с того света, тем самым продлив ему жизнь.

  Вскоре отец попал в окружение, затем в плен, после плена снова воевал и встретил Победу в Чехословакии под Прагой. Нередко в мужской хмельной компании он не без гордости говорил: «Это мой, послевоенный», - поглаживая жесткой рукой по белобрысой голове Сергея.

Когда отец были моложе, ежегодно 9 мая у них в доме собирались друзья – фронтовики. Захмелев, пели нестройными голосами: «Выпьем за Родину, выпьем за Сталина, выпьем — и снова нальем…».  Однако отец редко говорил о войне. Лишь иногда  он вспоминал какой – нибудь из ряда вон выходящий случай, поразивший его и саднивший как застрявший в теле осколок.

« Вийна закинчылась, — рассказывал он. — Декилька днив потому зибрав нас командыр девизии. А нас залышылося вжывых не бильше роты. Генерал подывывся на ци жалюгидни залышкы своих бийцив й спытав хрыпкым голосом: «Кто еще не награжденный?» — «Я, я…», — почулося з шеренги. — «Начальник штаба, составьте список, я подпишу наградные листы, пока еще нахожусь у власти…», — промовив стиха вин. А потим зняв фуражку й голосно сказав: «А главная наша награда, ребята, вот она, вот она!!!» — и килька разив з сылою вдарыв долонею по своий лысий голови. И видвернувся, щоб мы не бачылы його слиз. Писля чого, крутнувшись на каблуках, пишов геть.»  — Может быть, поэтому отец не мог смотреть героические кинофильмы о войне.

С запада со стороны Днестра широким фронтом ползли низкие тучи, едва не касаясь сизым брюхом верхушек деревьев. На кладбище стало сумеречно. Мокрая трава под ногами, листья деревьев и кустарники приобрели насыщенный темно – зеленый как у папоротника цвет. Плутая среди цивильных надгробий и крестов, Сергей, наконец, нашел могилу матери. Металлическая ограда и надгробная стела из мраморной крошки, установленные еще при жизни отца, были в целости и сохранности. Невредимым оказался овальный медальон с фотографией мамы в белом крестьянском платке. Ее лицо было таким же грустным и усталым, каким оно запомнилось ему со времени последней их встречи, когда он приехал домой на летние каникулы. Был ясный солнечный день второй половины августа, легкий прохладный ветерок, дувший с полей, раскачивал в саду кроны молодых слив и яблонь. Во дворе за домом Сергей колол дрова, чтобы родителям было чем зимой растапливать печь. Мать развешивала на растяжки постиранное белье. Она спрашивала его, как он живет в далеком и чужом городе, есть ли у него девушка и не собирается ли он завести семью. Сергей только отшучивался, переводил разговор на хозяйственные темы, говорил о необходимости вскопать огород, пока не пошли дожди.

— Знаеш, Сергию, мы з твоим батьком прожылы важке жыття, и я видчуваю, що й вам з братом буде не легше, — сказала неожиданно мать, и устало присела на стоящую рядом табуретку. Он посмотрел в ее голубые поблекшие глаза, на распухшие от многолетних трудов ноги и руки. И сердце его сжалось от жалости и невысказанной любви к ней. «Ничого, мамо, я скоро закинчу универсытет, пиду працюваты и все у нас буде тип – топ», — ответил он излишне бодрым тоном.          

Спустя два месяца матери не стало. Она ушла тихо на рассвете, как и просила у Всевышнего, не мучая себя и других. Чтобы успеть к похоронам, Сергей летел из Одессы самолетом. «АН–2» — они тогда регулярно совершали рейсы во все областные и некоторые районные центры страны. Самолет, натужно ревя мотором, преодолевал пространство. Его как стрекозу бросало в разные стороны, он постоянно проваливался в воздушные ямы и взмывал резко вверх, попадая в восходящие потоки. От этого внутренности Сергея то поднимались к горлу, то резко опускались до самых пяток, и он с трудом сдерживал рвоту. Но эти физические муки отвлекали от душевных страданий, и он покорно терпел их, тупо уставившись в иллюминатор на проплывающий внизу ландшафт. 

 Потом он еще долго и неприкаянно бродил по автовокзалу и привокзальной площади, не решаясь сесть в автобус, шедший в их село. Случилось неотвратимое, но он не хотел в это верить и не мог заставить себя сделать еще один шаг навстречу с уже покойной матерью. Затем он взял такси и попросил водителя ехать быстрее. Не доезжая к родительскому дому, вышел из машины. И последних метров сто прошел пешком. Мать лежала в гробу маленькая, постаревшая. Ее лицо, обрамленное белым батистовым платком, выражало легкую обиду и скорбь, как будто она хотела напоследок сказать что – то очень важное, но не успела. И это ее опечалило. И печать этой печали отразилась в каждой черточке ее уже холодного, отчужденного лица…

Мать была ровесницей ХХ – го века и почувствовала на собственной шкуре все, что он принес с собой: революции, войны, голодовки. Бывшая батрачка, она вступила в комсомол, затем в ВКП (б). Как член партии и сельский голова, она закрывала местную церковь, уверенная, что так строится социализм. Верившая коммунистическим вождям, она вряд ли сомневалась в правильности своих действий.  Как – то еще мальчишкой, сказав о вожде — его большой портрет висел на видном месте в одной из комнат, — кривое слово, услышанное от кого – то из взрослых, Сергей сразу же получил от матери подзатыльник. «Ты чого, мамо, адже вин намальованый й ничого не чуе…» — ощетинился он, морщась не столько от боли, сколько от обиды. «Сталин все чуе и все бачыть», — ответила она, оглядываясь по сторонам, хотя в доме кроме них двоих никого не было…

В марте 1953 Сталин умер. Сергей смутно помнил тот неуютный промозглый день. На дворе было слякотно, шел редкий колючий снежок. Из репродуктора доносилась пронзительная раздирающая душу музыка. Мать плакала, как будто потеряла самого близкого человека, собираясь в сельский клуб, где должен был состояться траурный митинг. Проникшись ее настроением, Сергей, и сам готов был разреветься. На улице он увидел соседа, деда Степана, стоявшего за забором под соломенной стрехой сарая. Старик, молча, улыбался в седые прокуренные усы. Это подействовало на мальчика успокаивающе, и он стал беззаботно смотреть по сторонам. На улице никого больше не было. Только по редким желтым дымкам над низкими дымоходами можно было догадаться, что за глинобитными стенами хат сидят настороженные люди, скрывая от посторонних глаз свою неизбывную тоску, а может быть, радость и смутную надежду.

Сергей часто вспоминал слова матери, сказанные ему в их последнюю встречу. И с каждым последующим годом и десятилетием не переставал удивляться ее проницательности. Особенно остро он почувствовал горечь ее предсказаний, когда развалилось страна, которой она служила верой и правдой, и начался кровавый передел народной собственности. А они с братом оказались в разных государствах. Его и теперь не покидала мысль: неужели мать могла это все предвидеть? Или она имела в виду что – то совсем другое?

Мать родилась в одном из сел,  расположенных на левом берегу Днестра – служившем естественной границей между Румынией и СССР. Там, в средине тридцатых прошлого столетия, она и познакомилась со своим будущим мужем. В те далекие времена в селах не было ни клубов, ни библиотек и молодежь собиралась обычно на посиделки в доме у одной из незамужних девушек. При лучине ткали из овечьей шерсти ковры, вязали платки, носки, чулки и рукавички, пели песни, танцевали с заходившими на огонек вероятными женихами. В то воскресенье была очередь Ирины принимать гостей. Молодежная вечеринка только началась, когда в хату тихо вошел его будущий отец и скромно сел у двери.

«Прыйшов Янко, — вспоминала мама, — такый соби тыхый непрымитный хлопець, невысокого зросту, коротко стрыжынный. Я на нього й увагы не звернула. Та коли вин  узяв в руки гитару й заспивав, я вже бильше ни на кого не дывылася», — тем самым она как бы подчеркивала, что не он, а она его выбрала. После этой встречи, ближе к полуночи, отец возвращался домой в соседнее село. Выйдя за околицу, услышал за спиной лошадиный топот. Оглянувшись, увидел факелы и догадался: это местные парни решили догнать его и поквитаться с ним за то, что он хочет увести одну из их девушек.

« Нич була темною, так що ця зустрич  ничего хорошого мени не обицяла, моглы й убыты, — рассказывал спустя годы отец. — Тикаты було никуды, я пишый, а воны верхы. Злякавшись, я выскочыв на зоране поле, навпомацкы видшукав глыбоку борозну, впав в неи нышком й затых. Вершныки мене не помитылы й поскакалы дали, розмахуючы над головамы смолоскыпами. Почулося килька выстрилив з обриза. А я лежу в борозни, не пиднимаючи головы. Через деякый час мои переслидувачи повернулысь  — я це зрозумив, почувши фырканя коней, стук копыт й голосы, яки лунали в темноти. — «Утик, гад!» — сказав хтось из ных. — «Ничого, мы його ще зустринемо!»  — видповив иншый»…

Сергей стоял на кладбище, вспоминал. Он покинул родительський дом, едва ему исполнилось шестнадцать. Многое из того, что было с ним в детстве и в ранней юности, стерлось с памяти или застряло в склеротическом мозгу так, что и не вуколупаешь. Но некоторые картины былого всплывали из его глубин. Это было, кажется, на Троицу. Они все вместе — отец, мать, старший брат и он, — выбрались на ближний пруд. День был ясным солнечным. Глянцевые воды пруда отражали редкие перистые облака, висевшие неподвижно в синем прозрачном как стекло небе.  Ласточки черными молниями проносились в воздухе, громко квакали лягушки, пахло мятой и еще чем – то болотным.

Мать, устроившись под кустом терновника, мечтательно смотрела вдаль, расчесывая гребенкой свои прямые пепельного цвета волосы. Отец из подручных материалов мастерил рыболовную снасть. Леской ему служила суровая нитка — шпагат, крючком — мамина английская булавка, поплавком — пробка из – под вина . За удилище сошла лоза вербы. Но удивительное дело! Карпы и караси, словно заколдованные, шли на эту самодельную удочку.  Сергей, по – детски радуясь каждой удаче отца, судорожно хватал руками сверкающие серебром рыбешки, снимал их с крючка. Иногда шустрый карасик вырывался из его неумелых детских рук и, трепыхаясь в воздухе,  возвращался в свою стихию, подняв фонтан брызг. А он заходился безудержным звонким хохотом, поощряемый добрыми взглядами матери и отца…

Тучи, наконец, рассеялись. Солнечные лучи волнами накатывали на округу. Сельский погост засверкал мириадами капелек, оставшихся на траве и листьях после недавнего дождя. В полный голос зачирикали воробьи, зазвенели синички. Неожиданно, как короткая пулеметная очередь, ударил по трухлявому стволу дятел. В густой листве старого ясеня что – то зашевелилось. И вдруг выпорхнула золотая птица с черными как агат крыльями. «Иволга!» — узнал Сергей любимую птицу матери. Через минуту – другую донеслось ее пение, подобное грустным звукам флейты. Как будто кто – то начинал и не заканчивал музыкальную фразу. Не закончив — начинал снова. Уже за воротами кладбища он оглянулся и увидел в вышине два белых прозрачных облачка. «Это души отца и матери спустились с обетованных небес провести меня в дальний путь», — подумал он. И, сделав над собой усилие, повернулся спиной к погосту. Надо было уходить, чтобы успеть на последний автобус.

Самогон из дюшеса

       

Анатолий Михайленко

                                              Самогон из дюшеса

Берта Моисеевна строчила короткими очередями, сидя за пишущей машинкой «Лиственница». Она была сосредоточена как Анка-пулеметчица в знаменитом фильме братьев Васильевых «Чапаев» и, вероятно, воспринимала каракули моей рукописи, как та белых офицеров, идущих в психическую атаку. Поэтому и не отрывала пальцев от гашетки, то есть от клавиатуры, пытаясь как можно быстрее и лучше справиться со своим «боевым» заданием.

Берта Моисеевна – женщина в возрасте, пенсионер, но по мастерству могла дать фору любой из молодых коллег. Потому что с младых ногтей занималась машинописью в крупных изданиях и печатать могла, как говорится, вслепую. Кроме того, она хорошо знала грамматику и в работе не допускала ошибок, а если они попадались в рукописях, по ходу исправляет их сама.

Выйдя на заслуженный отдых, она вынуждена работать. Ее сын Михаил развелся, а у его бывшей жены осталось двое детей, и Берта Моисеевна, как патриарх рода, считала, что несет за них персональную ответственность. «Нужно помочь внукам встать на ноги», – повторяла озабочено она, отвечая на мои нескромные вопросы.

– Берта Моисеевна, неужели и у евреев случаются разводы?! – удивился я.

– Случаются, Леонид, к сожалению, случаются, – отвечала она. – И самое печальное, что такая беда пришла именно в нашу семью…

Машинистка строчила. А я сидел за столом напротив и смотрел в окно на скучный заводской пейзаж.

  Наконец, Берта Моисеевна, закончив работу, ушла домой. А я продолжал сидеть за столом, не зная, чем себя занять. Хотелось чего-то большого и красивого, а вокруг только одни серые закопченные цеха, штабеля металла, станки, верстаки, портальные краны, ржавые суда у заводских причалов.

И вдруг, когда я уже чуть, было, не озверел от грустных и глупых мыслей, раздался звонок старенького массивного, оставшегося, вероятно, еще со сталинских времен телефонного аппарата.

– Алло, это Леонид? – услышал я глухой голос в трубке.

– Да, – ответил я, не ожидая ничего хорошего от этого звонка.

– Ленчик, это Иван Кузьмич из доково-такелажного, быстро иди в цех, ты нам срочно нужен.

– А что случилось? – спросил я, не имея никакого желания переться, неизвестно куда и зачем?  Тем более, что и шабашить уже было пора.

– Говорю тебе – срочно! Придешь, узнаешь сам, – настаивал Кузьмич.

Собравшись с силами, я поплелся по вызову мимо тех же серых зданий цехов, штабелей металла, железнодорожных путей. Наконец и серое приземистое двухэтажное здание доково - такелажного цеха. Поднялся на второй этаж, зашел в комнату мастеров, где уже собралась теплая компания.

– Иван Кузьмич, что тут у вас случилось?

– О, Ленчик, ты уже здесь! Да вот, взяли на Втором заливном самогонки и решили тебя угостить. Ты такой еще не пробовал…

 – И это называется срочное дело!? – возмутился я. – Бежал к вам так, что чуть сердце из груди не выскочило.

– А скажи я по-другому, ты бы не пришел, –ответил, довольно улыбаясь, старший мастер. – Так что, не стесняйся, проходи, сейчас начнем.

Наконец сели дружно за большой деревянный стол. На нем – какая ни какая, а закусь. Участники нынешней дегустации самогона достали ее из своих «тормозков», прихваченных из дома – обычный «джентльменский» набор: сало, вареные яйца, домашние пирожки, селенные огурчики. А в центре стола – большая трехлитровая бутыль с прозрачной как родниковая вода жидкостью. Она матово светилась в лучах заходящего солнца, проникавших сквозь стекла давно немытых окон.

По традиции право раздачи предоставили старшему из присутствующих – такелажнику Ивану Свидюку. Он принялся за дело со всей серьезностью, аккуратно, чтобы, не дай бог, не проронить ни капли драгоценной жидкости, разлил ее в емкости для питья – в стаканы и эмалированные кружки. Налил и мне в граненный двухсотграммовый стакан. Я настоял, чтобы не больше половины. 

– Ну, вздрогнули, – сказал Кузьмич, окинув присутствующих дерзким взглядом.

– Будем живы – не помрем! – откликнулся неожиданно из дальнего угла обычно молчаливый Марк Шехтер, единственный еврей в нашей компании.

Вместе со всеми и я поднес стакан к губам, ощутив тяжелый приторный запах самогона, напоминавший испарения какой-то эссенции. Но делать было нечего, и я опрокинул ароматную жидкость в рот и, едва не задыхаясь, судорожно глотательными движениями протолкнул ее в горло. И, наконец, почувствовал, как она, обжигая гортань, по пищеводу опускается ниже и проваливается в желудок, не ожидавший от меня такого «подарка». Противнее я еще никогда ничего в жизни не пил! 

– Ну и ядреная, зараза! – произнес кто-то из такелажников на выдохе.

– Ну как, пошла – спросил меня Кузьмич.

– Пошла,– откашливаясь, ответил я. – А из чего самогон-то гнали, у него запах – одуреть!?

– Ленчик! Не прикидывайся дурачком!  – возмутился он. – Ты же знаешь, что сахар отпускают только по талонам и не больше килограмма в одни руки. Поэтому люди и гонят самогон, из чего только не придется, даже из томатной пасты. Но этот – чистейшая карамель. Ты только принюхайся – улавливаешь аромат дюшеса?!

Закусили. И снова выпили. Глаза у всех заблестели, разговор стал раскованнее и откровеннее, как всегда в дружеской компании после выпитого. Говорили о перестройке, о борьбе с пьянством и алкоголизмом, затеянной Горбачевым с Лигачевым, о рыночной экономике и, конечно же, о дефиците продовольственных товаров, которые практически исчезли с прилавков, а те, что еще осталось, отпускают в магазинах исключительно по талонам.

По талонам - горькая,

По талонам - сладкая.

Что же ты наделала,

Голова с заплаткою! –

пропел, как прокукарекал, Марик частушку, посвященную неизвестным автором Михаилу Горбачеву. Эта «заплатка»,  то есть родимое фиолетовые пятно на лобной части головы генсека, и стала причиной того, что к нему как приклеилась обидная, но справедливая поговорка: «Бог шельму метит!»…

  Молчавший до этого бригадир маляров Анатолий Тимченко многозначительно изрек:

 – А мне кажется, что эти «кремлевские мечтатели» снова ставят над нами очередной опыт. Очень у них все хитро и ладно получается: сбережения в сбербанке заморозили, зарплаты понизили, цены пошли в рост…     

– Да плевать мне на их эксперименты или экскременты! – сказал, как выругался, Кузьмич. –  Они с семнадцатого года их проводят и никак не закончат. Просто житья от них нет!

 – Пусть бы они сначала поэкспериментировали на обезьянах, – продолжил мысль электрик Василий Собчак. – А потом уже на людях.

          – А что, обезьян вам не жалко? – не согласился с таким выводом изрядно захмелевший Шехтер.

 – Да они нас давно за обезьян считают, – сказал, разошедшийся не на шутку, Тимченко. – В отделениях милиции камеру для задержанных так и называют – «обезьянник» и бросают туда правых и неправых. А, не дай бог, унюхают запах алкоголя, без разговоров везут в медвытрезвитель. Это же полнейший беспредел!

 – Вот - вот, - поддержал его Собчак,– по вечерам стало опасно в город выходить. По улицам ездят «луноходы», как в тридцатые «черные воронки», и подгребают, всех, кто ни попади.

 – Хорошо еще, что сразу не расстреливают, – грустно пошутил Кузьмич.

 – А знаете, что написал по этому поводу Василий Федоров? – спросил я товарищей.

  – Нет, не знаем! – ответили мои захмелевшие друзья. – А кто это такой, Василий Федорович?

   – Не Федорович, а Федоров, - поправил я и прочитал полюбившиеся мне стихи поэта:  «Скажу, невзирая на лица:/ Маяковский лжет! /Меня моя милиция /– Не бережет!»…

   – Ну и молодец, твой Федорович,– сказал, едва не прослезившись, Тимченко,–прямо за живое задело.

– Самое смешное, что написал он это задолго до перестройки, – заметил я.

– А все - равно,  зато очень тонко подмечено, – ответил он…

   Так мы и сидели в прокуренной комнате мастеров, шутили, спорили и никто из нас представить не мог, что пройдет еще несколько лет, и все мы будем жить уже в другом государстве, что разворуют завод, на котором мы работали, как и многие другие заводы и фабрики. А Марик Шехтер, вероятно, предчувствуя, что эксперимент над нами будет продолжаться еще не один год, смоется из «наших палестин»,  поменяв не только страну проживания, но и континент. И никогда уже нам не сидеть с ним в одной компании, не дегустировать самогон из дюшеса.

Январь-апрель 2013 г.

                                         Коррупция: из истории явления 

    

     Коррупция настолько глубоко вошла в сознание человека и повседневную жизнь общества, что никакие катаклизмы, в том числе мировые войны и революции, уничтожившие целые сословия, не смогли выбить из-под нее почву.

     Достаточно напомнить, что большевики, захватив власть, принялись наводить порядок жесткой рукой. Уже на третий день после свержения временного правительства Владимир Ленин подписал декрет о создании рабоче-крестьянской милиции, а 20 декабря 1917 года - о создании Всероссийской Чрезвычайной комиссии (ВЧК), в составе которой были образованы отдел по борьбе со спекуляцией и отдел по борьбе с преступлениями в государственном аппарате, превышением власти и взяточничеством. 

    И такие скоропостижные действия были связаны не только с бессовестным разграблением всего, что плохо лежит, развалом экономики, но и мздоимством новой администрации, стремящейся к личному обогащению. Как свидетельствуют документы того времени, уже на шестом месяце революции, в марте 1918 года Московский революционный трибунал осудил не кого-нибудь, а четырех сотрудников следственной комиссии, обвинявшихся во взяточничестве и шантаже, и приговорил их к шести месяцам тюремного заключения…

    Такой мягкий приговор не мог не возмутить председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) Владимира Ленина. И он распорядился пересмотреть дело и трое из четырех обвиняемых получили по десять лет лишения свободы. Но вождь революции на этом не остановился. И 8 мая 1918 года по его указанию СНК издал декрет «О взяточничестве», в котором прописывались строгие наказания за эти деяния.

   Однако увеличение сроков наказания  не смогло остановить коррупцию. Она продолжала прогрессировать в стране победившего пролетариата. И уже 1 июля 1921 года свет увидел совместный декрет ВЦИК и СНК РСФСР «О мерах по борьбе с хищениями из государственных складов и должностными преступлениями, способствующими хищениям». В нем, в частности, говорилось, что к должностным лицам, способствующих хищениям, при наличии отягчающих обстоятельств может применяться высшая мера наказания - смертная казнь.

   Взяточничество, коррупция набрали такие обороты, что в следующем,  1922 году по настоянию Ленина в первый советский Уголовный кодекс была внесена в качестве наказания за взятку смертная казнь. Впервые, спустя двести лет после реформ Петра Первого.

    Не улучшилось положение и с началом новой экономической политики (НЭПа). Ленин в письме к своему заместителю Каменеву жаловался: «…иностранцы теперь взятками  покупают наших чиновников и вывозят «остатки» России». А руководитель ВЧК Феликс Дзержинский говорил, что, если «Советская власть не справится с взяткой, то та ее доконает»…  

    И молодая Советская власть начала бороться с коррупцией самыми жестокими, репрессивными методами, ставя к стенке взяточников, невзирая на их прошлые заслуги. Так, в мае 1924 года Верховный суд рассматривал дело по обвинению во взяточничестве 42-х следователей и судей Ленинградского губернского суда, 17 из них были приговорены к высшей мере. Подобных громких коррупционных судебных процессов, как свидетельствуют доступные нам материалы, в годы нэпа было немало. И большинство из них заканчивались расстрельными приговорами.

    Только в 1927 году смертная казнь за должностные и хозяйственные преступления была отменена. Вероятно, с учетом того, что коррупция пошла на убыль. Или преступления такого толка стали более скрытыми, а их участники - более осторожными.

                                Возвращение из небытия

   Фонды Одесского литературного музея пополнились еще одним ценным приобретением – творческим архивом Михаила Ивановича Жука (1883 – 1964), - одного из первых украинских художников-модернистов, литератора, поэта и преподавателя. Это стало возможным, благодаря известному меценату, народному депутату Сергею Гриневецкому, передавшему опубликованные и рукописные материалы этого незаурядного человека в руки музейщиков.

    Михаил Жук родился 2 октября 1883 года в Каховке тогдашней Таврической губернии в семье маляра, занимавшегося также ремонтом храмов, и работницы паровой мельницы. У парня рано проявилась тяга к рисованию и музыке. Постичь азы этих искусств молодому Жуку помогли друзья отца: художник-иконописец Мелехов, музыкант Кузьменко.

    В 1896 году Михаил, переехав вместе с отцом в Киев, поступает в школу рисования Николая Мурашка, в которой провел около трех лет, а затем в течение года учиться в Московском училище живописи и архитектуры, у Валентина Серова. Завершает он свое образование в Краковской академии искусств, где его учителями были известные деятели польской культуры Станислав Виспянский, Йозеф Мекомер, Ян Станиславский.

   Закончив с двумя серебряными медалями факультет монументально-декоративной живописи, в 1905 году Михаил Жук с родителями переезжает в Чернигов. Преподаёт в частной женской гимназии и духовной семинарии, принимает активное участие в работе культурно-просветительского общества «Просвіта». Здесь же он знакомится с известным уже в то время украинским пистелем Михаилом Коцюбинским.  Часто бывает в его усадьбе, где пишет портреты самого Михаила Михайловича и его дочерей Оксаны и Ирины.

   Под воздействием Коцюбинского Михаил Жук начинает заниматься литературным творчеством, издаёт свои поэтические сказки, иллюстрируя их. На литературные субботы к Коцюбинскому он приводит молодых украинских литераторов Павла Тычину, Василия Блакитного, Аркадия Казку, Александра Соколовского.

    После октябрьского переворота размеренный ритм жизни нарушился. После поисков работы и невозможности учить своих детей на украинском языке Михаил Жук обращается к правительству Украины с просьбой помочь с работой или позволить иммигрировать. В 1925 году ему предлагают работу в Одесском политехникуме искусств, ныне – это Одесское художественное училище имени Грекова. С того времени до последних свих дней М. Жук с семьей живёт в Одессе. Он много работает, создает целый ряд портретов, жанровых полотен, эскизов, изучает разные художественные техники, пишет искусствоведческие статьи.

   Образ Михаила Жука как педагога, ярко показан в дневниковых записях П. Тычины. Одно из кредо Жука-преподавателя заключалось, в частности, в том, что отсутствие тесной связи профессионального искусства с искусством народным нивелирует творчество и ведет к проявлениям формалистических течений и космополитизму. В 1928 году по его инициативе на архитектурном факультете открывается отделение майолики, которое со временем перерастает в факультет керамики, на котором воспиталась целая плеяда художников - керамистов.

   Однако, как свидетельствуют доступные нам источники, Михаила Жука, человека образованного, интеллигентного, тесно связанного с украинской культурой и с ее выдающимися деятелями, не могли не затронуть репрессии большевиков. По этой причине ему так и не удается издать книгу поэзий «Металеві дні», подготовленную еще в 1918 году. А в феврале 1931 года он был арестован. Но, спустя около полугода отсидки, его выпускают и восстанавливают на работе в институте.

    Однако, не осознав до конца причин ареста, художник хорошо понял этот многозначительный намек НКВД. И, спасаясь от дальнейших преследований, которые для него, как и для многих, могли быть фатальными, он уезжает в Москву, где продолжает заниматься творчеством. А в конце тридцатых возвращается в Одессу. В 1940 у него появилась, наконец, возможность при помощи своего бывшего ученика Павла Тычины издать свою книгу, но начинается война. Во время оккупации Михаилу Жуку, чтобы выжить и обеспечить семью, пришлось работать оценщиком у одного из одесских антикваров. Одновременно с этим он вместе с друзьями занимается менее заметной деятельностью –собиранием и хранением художественных ценностей, которые горожане приносили на комиссию в частный магазин. После освобождения они были переданы государству. И тем не менее это не давало художнику гарантий от новых репрессий. Но опять-таки ему на помощь от нового ареста его спасает тот же П. Тычина, который в то время был министром культуры Украины…

  И вот, благодаря сохранившемуся архиву, мы получили возможность более полно узнать о жизни и творчестве этого незаурядного человека и художника.

   - Творческий архив Михаила Жука состоит из 10-ти рукописных книг с многочисленными рисунками автора, 4-х общих тетрадей с рабочими записями, литературного дневника начала ХХ века, рукописей 20-ти рассказов, 32-х сказок, 3-х пьес, большого количества стихотворений, 4- переводов на украинский язык пьес О. Уальда и А. Блока, воспоминаний о М. М. Коцюбинском, И. С. Нечуй-Левицком, Академии искусств и других неизвестных до сих пор материалов, и охватывает период с 1903 по 1953 годы, - рассказывает заместитель директора Одесского литературного музея по научной работе Алена Яворская. – Свои произведения Михаил Иванович неоднократно переделывал, поэтому практически все они, кроме черновиков, имеют еще по три-четыре варианта рукописей и машинописей. Большинство его произведений по известным причинам ранее не были опубликованы. Поэтому музейным работникам предстоит большая работа по изучению трудов незаслуженно забытого деятеля украинской культуры и возвращению в историю украинской литературы и культуры его имени.

   Надо сказать, что одна из первых попыток восстановить историческую справедливость была предпринята Одесским отделением Украинского фонда культуры, в частности, первым заместителем председателя правления отделения, заслуженным работником культуры Украины Тарасом Максымюком, оказавшему, кстати, содействие автору в написании этой статьи. Именно при его непосредственном участии была изготовлена и установлена в 2004 году мемориальная доска в память о Михаиле Жуке на улице Канатная, дом №76, где он жил более двадцати лет.

  Анатолий Михайленко,

  «Одесские известия»