Перекресток

                            

Анатолий Михайленко

Из книги "Волчья ягода"

ПЕРЕКРЕСТОК

В непролазных

Зарослях на взморье,

Где у рыжих скал живет прибой,

Нет изъяна в лиственном узоре

Над крутой извилистой тропой.

Нет изъяна в первобытных травах,

Что из красной глины проросли

И стоят незыблемой державой

На краю и моря, и земли.

Там судьба в одно соединила

Небо, землю, море и меня,

В ночь роняя, как перо в чернила,

Длинный луч маячного огня.

А когда рассвет бежал по краю

Горизонта, щуря глаз,

Видел я, что и трава морская

Со степной травой переплелась.

Видел: у подножия обрыва

На песок упали зеленя,

Как сплетенная в косички грива

Вороного скифского коня!

                                2

Плыли эллины долго-долго

Вдоль неласковых берегов.

Бухта встретилась им – и только,

Берег пуст, никаких следов!

Зря товарами для обмена

Переполнены их трюма.

Здесь кончается Ойкумена,

Дальше – гибель, снега, зима.

Что ж, напрасно шторма и рифы,

Столько дней без родной земли?!

Вдруг в степи показались скифы,

Их искали – они пришли!

Были жесты и было слово.

Предок тоже ответить смог:

Торговать мы всегда готовы,

Если будет на равных торг.

Можно кожами и грибами,

Мясом сочным степных быков.

Не торгуем мы лишь рабами –

Так как нету у нас рабов!

                         3

Скифы с виду легки на расправу,

Да не зря не взялись за мечи:

Рассудили нескоро и здраво,

Чтоб сошлись меж собой толмачи.

Удивлялись бывалые греки

Новым людям, их мудрым речам,

Представлениям о человеке,

Свету ясному в светлых очах.

А в степи за холмами кочевье

Разводило большие огни:

Скоро сумерки, впору вечерять, -

Время общего сбора родни!

Не спешили в становище гости,

Уважая заморских гостей,

Эта встреча – во времени мостик,

Глупо встать, не узнав новостей.

Впереди лишь ковыльные степи

И пощады не знающий враг, -

В жизни риска высокая степень,

Не дождаться, чтоб встретиться – так!

Потому и взаимно радушье

И так радужно в каждой душе.

Все еще повториться в грядущем,

На ином временном рубеже.

                          4

Сниться степь, загорелые лица,

Я в глаза, как в колодцы, гляжу,

Чтоб из ковшика правды напиться,

Скифским бабам язык развяжу!

Ничего, что сработаны грубо,

Подражания в них ни на грамм.

И в ночи размыкаются губы,

И я внемлю гортанным словам:

- Да, мы помним таинственных шреков,

На закате ходили в их стан,

Чтоб испили кобыльего млека

Те, кто в долгой дороге устал.

И дарили нам эллины бусы,

Гребешки костяные и ткань, -

Те подарки не стали обузой,

Хочешь видеть – за пазуху глянь!

После наши мужи говорили:

Греки, мол, возвратятся опять,

Но, выходит, что нас обдурили –

Сколько лет парусов не видать?!

Может кто-то из нашего рода,

Бросив племя, жену и стада,

Заклинает понтийские воды

Возвратить паруса и суда…

                       5

Это версия только, всего лишь догадки,

Странный сон на морском берегу.

Время с нами играет в забавные прятки

И смеется с издевкой в лицо на бегу.

И движения круг никогда не сомкнется,

Разбежались дороги и стерлись следы.

Так звезда, утонувшая в темном колодце,

Отраженье – не больше – небесной звезды.

Может быть, вот на этой приморской дороге,

У кургана под шорохи диких олив,

Два народа свели первобытные боги,

И в ночи приласкал безымянный залив?

Затерялся бесследно степной перекресток

Там, там где скифы и греки сошлись у огня,

Но в раскопах нашлись гребешок и наперсток,

Потускневшие бусы и сбруя коня…

Все прошло как весны молодая простуда,

А живущим сегодня в наследство дано

Восхищаться античным рисунком сосуда –

В нем далекие предки хранили зерно!

                             6

Видишь, зной упал на побережье,

В русла вымерших когда-то рек.

Над курганами завис и брезжит,

Как мираж, какой-то древний век.

По степи бродяжит ветер скифский,

В небе звезды скифские висят

И вблизи грохочет Понт Эвксинский,

Как и двадцать пять веков назад.

Волны жадно слизывают берег,

Чайки рыб невиданных клюют,

Из Пирея грузные триеры

С полным грузом в Ольвию плывут.

А навстречу параллельным курсом –

Корабли сегодняшнего дня!

Разошлись они в пространстве узком,

Но задели невзначай меня.

И волна на гребень подхватила,

Все смешала – вымысел и быль,

Или надо мною подшутила

Эта скифская трава – ковыль?..

В Красной книге нет ее в помине,

У нее иная доля и причал.

Вот, ее на жесткой красной глине

Ветер черноморский укачал!

 

   

       

 

Анатолий Михайленко

                                              Гадание на волнах

           

Анатолий Иванович Михайленко.

Выпускник филфака Одесского государственного университета им. И. Мечникова. Стихи публиковались в целом ряде коллективных сборников и альманахов. Издал несколько сборников стихотворений: «Волчья ягода» (1997), «Амоr fati» (2000), «Спроба втечi» (2003), «По слогу, по слову, по строчке…» (2004)

Член Национального союза журналистов Украины и Конгресса литераторов Украины. Лауреат литературной премии им. К. Паустовского (2003)

   гадание на волнах

Вечер наступает из-за моря,

Крадучись по гребням зыбких волн,

И нерукотворные узоры

Напоследок дарит небосвод.

И уходит ощущенье тверди

Из-под ног, как вымысел ума,

И уже зажгли огни на рейде,

И вот-вот затеплят их в домах.

Сумерки загадочней и гуще,

На песке не различить следы.

Попытаюсь на волне бегущей

Угадать мерцание звезды.

                  

              

                                            залив

Наш залив обошли холода стороной,

Облака не зашторили небо залива.

Синий вечер в воде отразился луной

И упавшей звездой, как червивая слива.

И сигарой горел Воронцовский маяк,

В нем огонь угасал и опять разгорался,

И рубиновый луч окунался во мрак

И в его глубине без следа растворялся.

Без следа? Да возможно ли так на Земле?

Даже мысли такой не допустит природа!

Луч скользил по крутой корабельной скуле

И рябинкой попал на зрачок морехода.

А какие он чувства в душе пробудил,

Не узнаем ни я, ни сосед, ни подруга,

За борт пепел табачный моряк уронил,

Что при этом сказал – все прошло мимо слуха.

Мимо слуха, да, видно, не мимо судьбы,

Чай, осталась она к моряку справедлива,

И вставали над ним световые столбы,

Уходя корневищами в недра залива.

Душу крепко ветрами морей просолив,

До конца исполняя старинный обычай,

Он свой подвиг свершил, он вернулся в залив,

А тебе предстоит лишь идти за добычей.

За добычей – за килькой, за мелкой хамсой, -

С ожиданьем удачи в прищуренном взоре,

И горчит это странное счастье, как соль,

На морском, на качающем сейнер просторе!

                     

         

      НА КИНБУРНСКОЙ КОСЕ

                               

В терпких водах лимана купается солнце,

Чайки вспышками магния слепят глаза,

И горят чешуи золотые червонцы

В темной чаще, где к небу взметнулась лоза.

Ветер моря и ветер степного простора

Над полоскую суши по-братски сошлись.

В это время душа, очищаясь от сора,

Принимает и славит, и празднует жизнь.

Пахнет «лидией», рыбой, увядшей травою,

Воздух влажный пьянит и тревожит меня,

Жесткий полог ветвей, как окошко открою

В необъятную ширь просветленного дня.

Но гряда облаков горизонт увенчала,

Перелетная стая упала на плес.

Обнажились в природе концы и начала –

Что-то кончилось, что-то уже началось.

                                   

                       

                     

                          из письма к другу

В общем, да и в частности, прогнозы

Далеки еще от совершенства:

Если холода не доконают,

То сгорим, как мотыльки сгорают.

Выбор нам достался небогатый,

Но какой ни есть, а все же выбор,

С чем тебя, мой друг, и поздравляю,

Ибо с чем тебя еще поздравить?

А пока что черноморский август

Нам свои объятья простирает,

Ветер с облаками интригует,

И зеленым зацвела софора,

Потому что, говоря по правде,

Жизнь – она хоть чем-то, но волнует!

С чем тебя, мой друг, и поздравляю,

Ибо с чем тебя еще поздравить?

Я намедни поклонился морю,

Глине и песку на старом пляже,

Где на желтом камне у прибоя

До сих пор тоскует наша юность:

Если по боку отбросить годы,

Там осталось все, как было прежде,

С чем тебя, мой друг, и поздравляю,

Ибо с чем тебя еще поздравить?!

       

                                     Х  Х  Х

                             

Снам неведомы ни время, ни барьеры,

И однажды ночью расступился мрак.

Надо мной склонился то ли Алигьери

 Данте, то ли современник Пастернак:

- В мировой истории литературы

Несть числа страницам судеб роковых,

Если же кого щадили пули - дуры,

Дуры - склоки не оставили в живых! –

Так вещал он, раздвигая шире шторы,

Чтоб увидеть встречу сада и звезды:

- Среди многих разновидностей террора

Самый непредвиденный террор среды, -

Говорил, а я прислушивался к слогу,

До сих пор слова его звучат в ушах:

- Не беда, когда один идет не в ногу,

Остальные после выровняют шаг.

                            

                 

                Х  Х  Х

И я был слеп, как годовалый щен,

И в страхе жил, касаясь края ада.

Расцвет империи не хуже, чем

Империя периода распада.

Давайте тем, кто вовремя удрал

Во имя сохранения породы,

Воздвигнем на костях мемориал

Почти достойный статуи Свободы.

А сами будем жизнями сорить

В развороченных нами же просторах,

И, может быть, выказывая прыть,

О нас расскажет будущий историк.

Мол, жили и ушли в один момент,

Как некогда кочующие скифы,

От них остался страшный монумент

Чернобыля и мифы, мифы, мифы…

   

               

                                                

                                               Х  Х  Х

Кончатся страсти – начнутся напасти,

Ну, а пока, избежав дележа,

Сочный арбуз, разрезая на части,

Пенку искристую слижешь с ножа.

Черные семечки в мякоти красной

Светятся словно турчанки глаза,

Значит, ничто не проходит напрасно –

Краткое лето, любовь и друзья.

Жизнь истончилась, и с ней не поспоришь,

Тяжко и страшно, а нравится жить.

Счастье мое – непутевый оборвыш,

Бабочка осени, где твоя прыть?

Вот, на обочине – корки арбуза

И перламутр обездоленных крыл,

И никаких, понимаешь, иллюзий,

Все, что судилось – открыл и прикрыл.

Только б судьба под себя не подмяла

И равнодушье не взяло бы верх, -

Радости в жизни ни много, ни мало,

Если не жадничать, хватит на всех.

Деньги ночуют в карманах у скряги,

Если же нет за душой ни гроша,

Хватит для счастья и стопки бумаги,

Даже в отсутствие карандаша.

           

              Х  Х  Х

Поначалу сумерки, сгущаясь,

Ткут из воздуха не певчих стаю.

Вот они на бреющем летают,

Сколько их, поштучно не считаю.

Да и как пернатых сосчитаю,

Чтоб не сбиться впопыхах со счета,

Если эволюция полета

Птиц стремиться к плотности болота?

Заходя неспешно на посадку,

Совершают плавные глиссады;

Глядя в омут городского сада,

Сели в точности, куда им надо.

И когда пойду гулять по саду

Ночью, буду ожидать, как чуда,

Шелестенье крыльев отовсюду

Стаи, прилетевшей ниоткуда.

            

                                        

                                             

                                           Х  Х  Х

Первый лист осиновый сорвался

И пошел кружиться в темпе вальса,

Чтоб закончить путь прощальным маршем,

В назиданием за ним опавшим.

Но не надо плакать и бояться:

Там, где будем, сны такие снятся,

Как во чреве материнском снились,

А потом по глупости забылись.

Пусть же обещает нам челеста,

Что и нам найдется где-то место,

Ну а мне привиделась дорога

По наклонной, в область Козерога.

Мне недолго в путь мой собираться,

Мне бы днем грядущим надышаться:

Я смиренно попрошу у бога,

Чтобы подождал еще немного.

                                                        

                                                           Х  Х  Х

Движенье души виртуальней, чем поступь Господня,

Поэтому глупо и тщетно кому-то пенять,

Когда по пути невзначай попадешь в преисподнюю,

Хотя до желанного рая рукою подать.

Как будто нечаянно вытянул черную метку,

Игрой сумасшедшей в реальное счастье греша,

И в адовом пламени гибнешь, и словно в отместку

Над пеплом и прахом парит и смеется душа.

- Постой! Погоди! Не выказывай норов, дуреха!

Не ту и не вовремя клавишу сдуру нажал…-

Но все причитанья, увы, как об стенку горохом,

Такого конца не хотел, не предвидел, не ждал.

- Ах, господи правый, ну что ты за птица такая,

Душа, что без видимой плоти, пера и крыла!..-

И вдруг спохватилась она, в небеса отлетая,

Вернулась, но бренного тела уже не нашла.

               

                                          

                     СОТВОРЕНИЕ МИРА

Если Бог сотворил этот мир от ума,

Он, конечно же, был величайшим эстетом.

Ибо мудрость метафор и легкость письма

Таковы, что навряд ли доступны поэтам

Из сегодняшних, да и прошедших времен, -

Впрочем, сравнивать может один лишь безбожник

То, что с хаосом девственным вытворил Он,

С тем, что пишет всю жизнь импотентный художник.           

Мощь и силу Всевышнего видно во всем,            

Щедрость чувства и мысли не знала корысти,

И когда бы сумел ты постигнуть умом

Это все, то забросил бы перья и кисти.

Потому что, какую б не выказал прыть

В сотворении мира, сумеешь немного.

Допускаю, что можно деталь повторить,

Но нельзя, даже в малом, соперничать с Богом.

                          

               

                                     

                                            

                                            ЗВЕРИНЕЦ

Мир и город давно и серьезно больны,

А причины беды никому не ясны

И угадывать их дуракам не уместно.

Кто готов к перемене судьбы или места,

Улетайте, плывите, ловите судьбу,

В рай въезжая на собственном честном горбу.

Ожидают суда, поезда, самолеты,

Обещают в посольствах и визы и льготы.

Кто –то выехал, кто – то вернулся назад,

В наш открытый дождям и снегам зоосад.

Вот сидим с ним, вдыхая по маленькой рюмке,

Говорим, вспоминаем. И что же мой Юрка?

- Знаешь, Толь, - говорит, - я вернулся домой

Все, что было, осталось во мне и со мной…

Что еще я хотел от приятеля слышать?

Как платаны парижские осенью дышат?

Как изгои живут по чужим заграницам?

Да не лучше, не хуже чем в нашем зверинце!

Мир и город давно и серьезно больны,

А причины беды никому не ясны.

На хронометрах бешено прыгают стрелки,

Время волка, какие грядут перестрелки?!

Не спасут нас ни Случай, ни Бог,

Остается надежда на наш диалог.

Поспешим, ибо все обернется гротеском,

Гробовой тишиной и – беседовать не с кем!

                          

                          

                           

                             кругооборот возмездия

По мне мнению Урсулы,

Время подвержено порче –

Такое у времени качество:

Сбиваться с оси и сходить с ума,

А потом возвращаться на круги своя –

Если когда-то распяли Христа,

Когда-нибудь распнут и Варраву,

А, может быть, и бен Ладена

На одной и холодных афганских голгоф,

Но сначала растопчут страну-иноверца,
Не соизмерив грехи с тяжестью наказания,

Ибо время и люди подвержены порче,

Как сказала уже Урсула.

И только главного не ведают грешники:

Как смотрел бы на это, пророча, Иса,

Какие ответные меры предпримет

Всевышний, и возвратится ль на круги своя

С – ума-сшед-шее время?

Ковчег неудачников

           Из книги «Любая столица провинция»          

                                           Ковчег неудачников

                                           

                                                                                      Валерию Шаронову

  Сергей допил фужер терпкого с приятной горчинкой каберне и встал из-за стола. Поднимаясь по мраморным ступеням лестницы к выходу из бара, он заметил плакат со стихами: «Уменье пить не всем дано,/ Уменье пить — искусство,/ Тот не умен, кто пьет вино/ Без мысли и без чувства». Зарифмованная восточная мудрость отложилась в его механической памяти, но не согрела славянского сердца: уходящий день был омрачен неудачным свиданием с Евгенией — милой работницей одной из швейных фабрик.

В Городской сад на место назначенной встречи юноша пришел загодя и строил планы на предстоящий вечер. В кино идти не хотелось, и он решил предложить девушке прогулку на катере вдоль морского побережья. Евгения, неожиданно вынырнув из боковой аллеи, спросила, виновато улыбаясь:

— Привет, я не опоздала? —

Девушка была в белой шерстяной кофте, светло – зеленой юбке и ярко – красных туфлях на высоком каблуке. Как ему показалось, они диссонировали с остальными частями ее одежды. Ему бы не акцентировать на этом внимание, промолчать, но из него так и лезло его провинциальное невежество.

— Это такая безвкусица! — сказал он, указывая на красные туфли.

   Лицо Жени покрылось румянцем, она бросила быстрый взгляд на свои модные туфельки, за которые выложила едва ли не половину своей зарплаты, потом посмотрела растеряно на Сергея.

— Зачем ты так, Сережа? — спросила она. И, не получив вразумительного ответа, резко развернулась и ушла, ускоряя шаг, в сторону улицы Гаванной.

Только после этого Сергей осознал, что обидел девушку. Он хотел было броситься ей вслед, но не сдвинулся с места, догадавшись, что сейчас его запоздалое раскаяние только усилит ее неприязнь к нему. Чувствуя досаду и злясь на себя за свою бестактность, он, миновав ротонду, неработающий фонтан, бронзовых зеленых от патины львов, гордо, по – царски, державших головы, и вышел на улицу Дерибасовскую. А потом, ничего лучшего не придумав, направился в «Оксамыт Украины»…

        Когда он спускался в дегустационный зал, где подавали исключительно вина украинского производства, еще было светло. А сейчас над городом уже повисли фиолетовые сумерки. Желтоватый свет электрических лампионов едва пробивался сквозь густые листья каштанов. На противоположной стороне улицы золотом горела витрина кондитерской «Лакомка», напоминая подсвеченный аквариум. И там за стеклом беззвучно шевеля губами, подобно рыбам, толпились любители сладостей.

     Наблюдая за жизнью вечернего города, юноша докурил сигарету и направился нехотя в общежитие порта, где был прописан и жил. Он никогда не спешил в это пристанище советских люмпенов мало чем отличавшееся от других ему подобных. И когда после смены кто – то из его коллег спрашивал: «Куда ты идешь?», неизменно отвечал:

— В ночлежку!..

Не спеша он вышел на улицу Пушкинскую. В воздухе ощущался свежий и терпкий аромат моря. Огромные платаны, раскачиваясь на ветру, с легким треском освобождались от прошлогодней сухой коры.

Ему нравилось гулять вечерними улицами, наслаждаясь одиночеством и таинственным шелестом осенней листвы над головой. Но сегодня был не тот случай. Он думал о том, как ему лучше оправдаться перед Женей, и примет ли она его извинения? И вдруг, устав от этого самоедства, воскликнул:

— А в чем я, собственно, виноват? Красное с зеленым — разве это не вульгарно?!.. — Сергей произнес это так громко, что на него оглянулись редкие прохожие.

Он шел темной улицей, одинокий, ссутулившийся, опустив голову, вспоминая полные неизбывной тоски строки Ивана Бунина:

     У зверя есть нора, у птицы есть гнездо,

     Как бьётся сердце, горестно и громко,

     Когда вхожу, крестясь, в чужой, наёмный дом

     С своей уж ветхою котомкой…

«В самом деле, — размышлял он, — можно ли общежитие называть домом в привычном смысле этого слова? Нет, это, действительно, ночлежка, место для отдыха тела, изнуренного непосильным трудом в порту, чем для души».

Даже быт в общежитии был устроен соответствующим образом. В комнатах жили по три – четыре человека, у каждого была казенная панцирная кровать, прикроватная тумбочка и общий для всех платяной шкаф. Умывальник и туалет тоже общего пользования находились в длинном «П» – образном коридоре, а душ — внизу на первом этаже. Единственным местом для отдохновения оставалась библиотека и небольшой читальный зал, где можно было почитать книгу, полистать журналы и газеты. 

Все это отлично вписывалось, как ему казалось, в социальную доктрину государства, не сумевшего обеспечить своих подданных нормальным жильем, но остро нуждавшегося в дешевой рабочей силе. В итоге в стране выросло несколько «поколений бездомных», ютящихся в бараках, коммуналках, холостяцких и семейных общежитиях. «Мой адрес не дом и не улица, мой адрес — Советский союз!» - эта нехитрая песенка, которую постоянно крутили центральные радиостанции, могла бы стать гимном для этих людей.

Вот и Сергею, отслужившему два года в армии и поступившему на работу в порт, было предоставлено в общежитии койко – место. Именно так называлось то, что официально считалось его жильем. По молодости лет он воспринимал такой образ жизни как данность временного характера. Ибо сегодняшнее настоящее он не воспринимал еще как саму жизнь, а только как ее преддверие. Юноша надеялся, что «кривая» судьбы его куда – нибудь да вывезет. Хотя сам не имел определенной цели, не знал, чем займется в будущем. В его голове царил хаос, который надо было как – то упорядочить, систематизировать. Но он к этому еще не был готов.

   Летом свободные от работы часы он проводил на море. Вечерами ходил на танцплощадку «Огни маяка» в парке Шевченко, прозванную молодежью «Майданом», зимой посещал Дворец моряков или другие места, где на танцевальных вечерах собирались такие же, как и он, молодые люди без определенного будущего.

    На одном из них он и познакомился с Евгенией.  Девушка стояла особняком, с грустным выражением лица, уже потеряв или теряя надежду быть приглашенной кем – нибудь на танец. И Сергей подошел к ней.

Танцуя медленное танго, он почувствовал, как  вспотела в его руке ее узкая почти детская ладошка. Но не подал виду, что заметил этот явный признак волнения. После танца галантно взяв девушку под локоть, провел ее к месту, где она стояла до этого. Потом они танцевали вместе еще и еще. И так само собой получилось, что Сергей пошел провожать Женю домой…

Свернув на улицу Жуковского и перейдя Новиков мост, Сергей оказался у дома, в котором жил его приятель Шарик — библиотекарь портового общежития. И вспомнил, как они познакомились. Случилось это в один из мерзких слякотных дней то ли в конце осени, то ли в начале зимы. От нечего делать Сергей зашел в библиотеку. Шарик или официально Валерий Павлович, увидев его впервые в своих «владениях», посмотрел на него с нескрываемым интересом — не так уж часто молодые грузчики заглядывали в библиотеку. Затем, спросив, что бы он хотел почитать, заполнил формуляр, после чего ненавязчиво пригласил его на лекцию о современной живописи.

— Лекцию будет читать интересный человек, художник Олег Соколов, — продолжил он, пытаясь хоть чем – то увлечь юношу. — Речь будет идти о цветомузыке, думаю, тебе понравиться.

Шарик был стройным молодым человеком восточной внешности с темными глазами и небрежно – ироничной улыбкой на тонких губах. Впрочем, все у него было тонким и хрупким — и лицо, и руки с изящными почти женскими пальцами, не знавшими тяжелого физического труда. И мыслил и говорил он не так как остальные обитатели общежития. По определению юноши, он представлял собой тип хлипкого интеллигента, волей случая попавшего в среду портовых грузчиков.  

 Позже, когда они сдружились, Валерий приятно удивил Сергея своей эрудированностью и широким кругом интересов. Он хорошо знал современную зарубежную литературу, разбирался в изобразительном искусстве, мог запросто рассуждать об экзистенциализме или о «потоке сознания» Джойса и Марселя Пруста, едва ли не на наизусть цитировать Жан-Поля Сартра, Камю и Кафку.

Все, о чем он говорил, Сергею было в новинку. Вечерняя школа, которую он закончил около трех лет назад, потом служба в армии, а теперь работа грузчиком в порту не очень располагали к интеллектуальному развитию. И юноша невольно потянулся к своему новому знакомому — не только как младший к старшему по возрасту, а как менее образованный к более начитанному и знающему. От Шарика он узнал о творчестве импрессионистов и постипрессионистов — во время хрущевской «оттепели» и после нее они снова завладели умами молодых людей, интересующихся искусством. А «Любительница абсента» работы Пабло Пикассо стала даже героиней одного из его стихотворений, такого же наивного, каким был он сам. 

До армии и во время службы Сергей изводил своими писаниями общие тетрадки, как заядлый графоман, слабо разбираясь в тонкостях поэтики и языка. Поэтому, естественно, ему все чаще приходили мысли о дальнейшей учебе. Но теперь это не казалось настолько несбыточным как раньше. Валерий как студент – заочник филологического факультета служил ему лучшим примером.

   — А почему бы нам не издавать журнал? —  спросил как – то Шарик Сергея. — Я и название придумал «Слово». — И посмотрел на юношу своим настороженным и одновременно пытливым взглядом. Его глубоко посаженные глаза матово светились как два кофейных зернышка. — Будем публиковать литературные опыты портовиков. — Продолжил он после небольшой паузы.

  Сергей, еще не видевший своих стихотворений опубликованных в каком – либо издании пусть и рукописном, с радостью воспринял эту идею. Неожиданное начинание библиотекаря поддержала едва ли не вся молодежь из их небольшой компании. Тем более что редактировать рукописи, заполнять от руки журнал брался сам Шарик, а иллюстрировать — Вовка Хабаровский, работавший грузчиком на втором районе порта.

Обсуждать содержание очередного номера «Слова» собирались в библиотеке. Особых разногласий практически никогда не возникало. Да и последний вердикт всегда выносил «главный редактор», в роли которого выступал Шарик.  

К ним на «огонек» порой заглядывал никогда не унывающий, всегда под легким хмельком Генка Петров — молодой человек мощного телосложения с широким круглым лицом владимирского мужика в неизменном джинсовом костюме и прической «а ля Кеннеди», за что и получил от кого – то из ребят прозвище «русский американец». Он любил играть в настольный теннис и заниматься гиревым спортом, настойчиво и с завидным упорством качая мускулы.

 — С вами хорошо, а с Веркой — лучше! — неоднократно повторял Петров, и неожиданно покидал компанию, отправляясь на встречу со своей пассией. А этот его афоризм «о Верке» был представлен в одном из номеров «Слова», как образец портового фольклора.

За короткий промежуток времени свет увидели несколько книжек журнала в синей коленкоровой обложке, в которых, так или иначе, отразилось творчество обитателей общежития. В том числе кое – что из написанного в то время Сергеем:

Я так живу. Мне по плечу

Такая жизнь. Придут стихи —

Я руку слову научу.

Я верю твердости руки!

Смотри: на белизне листа,

Как птичий след, лежат слова.

А сколько стоили труда,

Ты догадаешься едва, —

утверждал он самонадеянно. 

      Однако мало кто из авторов журнала догадывался, что этот невинный самиздат был ничем иным как личным протестом интеллигента и интеллектуала, каким был Валерий, против гнетущего официоза, пронизавшего все стороны жизни.  

     Сергей заходил иногда к Валерию домой на Жуковского. Юноше было приятно хоть на время оказаться в домашней обстановке. Хозяин проявлял достаточно гостеприимства, давал ему посмотреть редкие художественные альбомы и журналы, угощал крепкими настойками, читал свои эссе и рассказы.

   Устав от «интеллектуальных» занятий и расслабившись, они играли с сыном Валерия Стасом в оловянных солдатиков. Игра мальчику быстро надоедала и он уходил в другую комнату. А взрослые продолжали строить игрушечные войска, пускали вскачь кавалерию, высылали на фланги противника бронированную технику. Увлекшись детской игрой и ничего не значащими разговорами, они и не представляли себе, что так же, как они с солдатиками, Провидение поступает с ними, передвигая по клетчатой черно – белой доске жизни, не спрашивая на это их согласия…

Питие было одним из развлечений их дружной компании, в которую входили Кот, Щульц, Косой и он, Малый — так называли Сергея за его небольшой рост и юный возраст. К ним, когда у него было свободное время, присоединялся и Шарик. Собравшись вместе, они совершали походы по винным погребкам — были тогда в Одессе так называемые «большой круг» и «малый круг» питейных заведений, где сухие и крепленые вина продавались на разлив. Их посещение стало традицией, которой свято следовало не одно поколение южан — ценителей солнечного напитка.

Маршрут был привычным. Начинался с «Нового рынка» и заканчивался «Привозом» или наоборот. Совершая эти вояжи, молодые люди поочередно заглядывали в «Аист», в «Оксамыт Украины», в «Два Карла», в другие винные подвальчики, встречавшиеся на их пути. Там не спеша, смакуя, пили алиготе, рислинг или каберне, закусывая яблоками или карамелькой. Иногда, для разнообразия, смешивали сухое с портвейном. Так за пустыми, но веселыми разговорами они и коротали время, не зная ему цены и не ощущая его скоротечности.

  Своеобразно складывались отношения обитателей общежития с женщинами. Вовнутрь здания как в мужской монастырь их не пускали. Поэтому своих возлюбленных они дожидались или у входа в общежитие, или на противоположной стороне улицы. А затем влюбленные уходили в парк, на приморские склоны. Там на свежем воздухе под ритм морского прибоя они и зачинали потомство, которое, скорее всего, ожидала незавидная участь их родителей.

Многие из команды этого пяти – палубного «ковчега неудачников» женились на горожанках. Но не всем удавалось прижиться в чужой семье. Поэтому разводы случались не реже, чем свадьбы. Самые «мудрые» из портовиков поступали весьма предусмотрительно: женившись, делили с женщинами кров, постель и стол, но не выписывались из общежития и не отказывались от своего койко – места. То есть оставляли за собой на всякий случай путь для отхода. Независимость, индивидуальная свобода ценились превыше всего.

      Сергею не нравилось, когда девушки встречали его у проходной порта или ждали у входа в общежитие. Он считал это унизительным и для себя и для них. Поэтому назначал свидания на нейтральной территории — или в том же Городском саду, или у кинотеатра, если предстоял поход в кино. Даже вступив с Женей интимные отношения, он не позволял ей ходить за ним по пятам.

Случилось это на лужайке одной из кленовых рощиц на том же взморье. Девушка, уступив настойчивости юноши, сама не отвечала на его ласки. Она смотрела каким – то странным отсутствующим взглядом в белесое летнее небо, вероятно, сожалея, что отдалась ему так быстро, не в том месте и не так, как себе это представляла…   

В жизненной суете никто из их  компании не заметил, или из этических соображений не подавал вида, что  жена Шарика перестала ходить на их «творческие вечера». Как потом оказалось, они развелись, и Татьяна ушла жить к своим родителям.

  В порту тоже происходили серьезные перемены. Там начали претворять в жизнь модный на ту пору лозунг: «Сегодня рекорд, завтра — норма!». Это была весьма успешная попытка руководства предприятия повысить производительность труда — без внедрения каких – либо новых технологий или механизмов. В результате расценки снизились, а степень эксплуатации грузчиков возросла. И это до глубины души оскорбляло Сергея, пытавшегося изжить рабскую психологию, укоренившуюся в нем с детства, а может перешедшую к нему генетически от родителей и дедов –прадедов.

  Следом пришло еще одно неприятное известие: арестовали Вовку Хабаровского. Поговаривали, что кто – то из его приятелей из зависти настучал на него. При обыске в комнате, где он бытовал, милиционеры обнаружили целый склад контрабандного товара: джинсы, болоньевые плащи, блоки американских сигарет. Стоимость конфискованного «добра» потянула на три года строгого режима.

Суд был показательным и проходил в «красном уголке» общежития. Во время судебного заседания Хабаровский вел себя сдержано и когда объявили приговор, он только долгим и грустным взглядом посмотрел на товарищей, с которыми ему предстояла долгая разлука. Но больше всего Сергея удивила реакция ребят, работавших и живших вместе с Владимиром. Никого, кроме самых близких друзей, случившееся с ним особенно не затронуло. Мол, судят не за то, что занимался контрабандой, а за то, что попался.

   Не потряс обитателей общежития и другой, трагический случай, когда изрядно подвыпивший молодой грузчик, разбежавшись по длинному коридору, выпрыгнул из окна пятого этажа.

— Нас голыми руками не возьмешь! — успел прокричать отчаявшийся парень, пока несколько секунд пребывал в свободном падении.

Тело самоубийцы до приезда милиции и скорой помощи еще долго лежало распластанным на асфальте, напоминая смотревшим из окон верхних этажей распятие. Проходившие мимо него грузчики, каждый по – своему оценивали этот отчаянный поступок.

 — Дурак! — говорили одни.

 — Отмучился! — констатировали другие, вспоминая судьбу патриарха — Жданова.

 Этому человеку, отдавшему всю жизнь и здоровье порту, так и не удосужились предоставить отдельную самостоятельную квартиру или хотя бы комнату в семейке. И выйдя на пенсию, он продолжал жить в холостяцком общежитии.

Выживший из ума старик, заблудившись в коридоре первого этажа, бродил по его закоулкам и монотонно повторял, разговаривая сам с собою: «Куда ты идешь?  Куда ты идешь?». И, упершись в простенок, возвращался. И снова брел, одинокий, никому не нужный старик, в никуда.

 У Сергея при встречах с несчастным ветераном всегда портилось настроение, и появлялась банальная мысль о бренности человеческого существования…

 Миновав бывшие Собанские казармы, Сергей вышел на пустынную в этот час улицу Маразлиевскую. Слева тянулся темный парк с динамичным памятником Тарасу Шевченко. Вглядываясь в его мощную фигуру, юноша вздрогнул: ему показалось, что металлический Кобзарь неожиданно, словно ожил, сделал резкий выпад вперед, как будто пытался сойти с пьедестала, на который был водружен. «А почему бы и нет? — подумал юноша. — Может быть, и памятники не всегда довольны своей участью»…

   Это странное видение подействовало на него как холодный душ, разогнав долгую и тяжелую дремоту. В его голове начал созревать план дальнейших действий. Поднимаясь по лестнице к своему койко – месту, он уже точно знал, что уволится с порта и навсегда покинет этот странный дом, в стенах которого погибла не одна мечта.