Как в Одессе на Дерибасовской...

                                                   КАК В ОДЕССЕ НА ДЕРИБАСОВСКОЙ...

                                                                       (Фрагмент)

…Острая боль пронзает мочку моего уха. Я вскрикиваю. Рука инстинктивно бросается к очагу боли, пальцы натыкаются на что-то мягкое, тёплое, мокрое и мерзкое. «Крыса!» – в доли секунды сознаю, еще не проснувшись. И рука сама, автоматически, хватает грызуна и отшвыривает его в темноту. Слышно, как он глухо ударился о противоположную стену, и с лёгким шлепком опустился на пол. 

После этого просыпаюсь окончательно, открываю глаза. Прижав ладонью прокушенное крысой ухо, вглядываюсь в темноту. Пытаюсь понять: где я? «Где? Где? Во французской каталажке!» – подсказал мой недремлющий мозг. И я едва не сваливаюсь с третьего яруса шконки вниз. Впрочем, куда ещё ниже?!

Моя возня разбудила моего сокамерника, Лешика Герека. Покряхтев, он спрыгивает со своего насеста на втором ярусе шконки на пол.

– В бога душу мать! – вдруг оглашает  камеру русский мат.

– Лешик, что там случилось? – спрашиваю, свесившись с койки.

– Опять прорвало канализацию, курва моя мама! – отвечает Лешик, матерясь уже по-польски. И продолжает по колена в фекалиях брести к намеченной цели – унитазу. 

– Это уже второй потоп с тех пор, как меня запроторили сюда! – говорю я.

– А я тебе говорил, Лео, марсельская тюрьма Baumettes самая дрянная дыра из тех, в которых мне посчастливилось побывать, – говорит он, подняв крышку унитаза, и с точностью ночного снайпера запускает струю. Ударяясь о металлическую раковину, она издаёт мелодичный протяжный звук. Он напоминает мне hotelboat «Амстердам», стоявший на приколе у центрального железнодорожного вокзала голландской столицы. Мы с Верой снимали в этой плавучей гостинице двухместную каюту с иллюминатором, выходившим на канал. И каждую ночь, засыпая, имели удовольствие слушать, как плещется вода, ударяясь о борт лодки. 

Лешик, взобравшись на свой «насест», засопел, заливисто так, как, наверное, сопит бобер в Беловежской пуще, завершив строительство очередной запруды. Пытаюсь уснуть и я. Но тщетно. Где-то тарахтит насос, вероятно, сантехники прочищают канализационную систему тюрьмы. И от этих звуков еще сильнее ноет прокушенное крысой ухо. На душе скребут кошки запоздалых раскаяний... 

Уезжая в Ниццу на очередной съезд женщин, представительниц всех африканских племен, обосновавшихся в странах Евросоюза, Вера предупреждала меня: «Не ходи один по городу, нарвешься на неприятности!». Но я не прислушался к словам этой мудрой женщины. Да и как я мог внять ее советам, оказавшись в городе-побратиме Одессы! Мне надо было увидеть все своими глазами, чтобы убедиться, насколько правы наши трепачи, утверждавшие, что «Одесса – это второй Марсель»... 

Я вышел из дома. Дул сирокко. Вчера еще прозрачное как голубой хрусталь средиземноморское небо сегодня слово припорошили известкой. Было душно, и я старался держаться в тени, отбрасываемой домами. Пройдя пару кварталов, вышел на центральную улицу Марселя Ла Карнебьер. Ни одного знакомого лица. Как в Одессе на Дерибасовской: все, кого знал, куда–то дезинтегрировались…