1.Однажды в Каменце над Смотричем

 

«Зачем же Прошлым называть

Все то, что в нас и с нами?»

Лю Да-бай  – 

 

 

 

1

 

– Я живу далеко, на Польских фольварках, и, если ты пойдешь со мной, нас могут встретить местные ребята и, боюсь, тебе не поздоровиться,  –  сказала Каролина Сергею, когда они вышли на средину моста.

Сто пятидесятиметровый мост, перекинутый над глубоким каньоном реки Смотрич, соединял два исторически сложившихся района Каменца-Подольского: Новый план и Старый город[1] .  был, по сути, путепроводом из прошлого в настоящее и будущее.

Большое железобетонное тело моста вибрировало от проезжавших по нему тяжелых автомобилей, но Сергею казалось, что мост содрогается, откликаясь на учащенное биение его сердца.

  – Я только проведу тебя до дома и сразу вернусь,  –   сказал он, искоса взглянув на девушку. Отступать ему уже было поздно.

  Наконец они перешли мост и оказались на небольшой площади, своей формой напоминавшей большого леща, лежавшего на боку, и с брусчаткой, блестевшей в лучах полуденного солнца как рыбья чешуя.

Слева к площади примыкал пустырь, заросший сонной травой и среди ее стеблей то тут, то там торчали «обугленными» головешками камни,   –   это было все, что осталось от храма Святой Троицы, взорванного большевиками в тридцатые годы.

Впереди, на фронтоне двухэтажного здания, в котором размещались отделы районного управления культуры, висел транспарант с пророчеством Никиты Хрущева[2]: «Нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!»

Сергей прочитал текст, напоминавший заклинание шамана, и в его воображении возникла сюрреалистическая картина, как двухсотмиллионный советский народ – начиная с Прибалтийских республик и Украины на западе и заканчивая Камчаткой и Сахалином на востоке, –   построившись в колонны, в едином порыве чеканя шаг, марширует к заветной цели, указанной первым секретарем ЦК КПСС.

Над морем человеческих голов реют красные флаги с серпами и молотами. Седи развивающихся полотнищ мелькают портреты членов Политбюро ЦК КПСС, которые несут в руках комсомольцы, пионеры и октябрята.

Над огромной страной из края в край звучит бравурный «Марш коммунистических бригад» в исполнении ансамбля песни и пляски Советской армии имени Александрова:

«Сегодня мы не на параде,

А к коммунизму на пути,

В коммунистических бригадах

С нами Ленин впереди…»

Но в Старом городе бравурную мелодию и слова марша поглощает пористый камень-песчаник, из которого построены его дома и которым вымощены мостовые и тротуары, и они теряются в узкостях его тупиков и переулков.

‒ А мне сейчас направо! – сказала, прервав фантазии юноши, Каролина.

 –   И мне туда же,   –   нашелся юноша.

Молодые люди свернули на улицу Завранскую, где одно и двухэтажные каменные дома, построенные в прошлом или в позапрошлом веке, равнодушно взирали застекленными окнами на вялотекущую жизнь века нынешнего.

Сергей и Каролина шли по мощенному камнем-плитняком тротуару, исподтишка поглядывая друг на друга, и их шаги в гулкой тишине улицы отзывались глухими звуками турецких тимпанов.

  –   Сколько ног прошагало по улочкам этим!  –   сказал, прервав молчание, Сергей, когда они подошли к средневековой, высотой этажей в семь, каменной башне Стефана Батория[3] и пристроенной к ней Польской браме[4].

  –   Даже московского царя Петра,  –   сказала Каролина.

  –   А что он искал тут, Каролина?   –   спросил Сергей.

  –   После неудачного Прутского похода он отправлялся со свитой и будущей женой Катериной в Карлсбад зализывать раны, полученные от турок. Вот и завернул по пути в Каменец,  –   ответила Каролина.

  –   Вот как! –   сказал Сергей.

  –   И, представляешь, когда он въезжал под своды Польской брамы, подул сильный ветер и сорвал с его головы цивильную шляпу!

  –   А в кино и на картинах его изображают без шляпы и с горящими как у припадочного глазами, –   сказал Сергей.

  –   А тогда Петр был в шляпе и наклонился, чтобы поднять ее, –   продолжала Каролина. ― Но камердинер остановил его, мол, негоже русскому царю кланяться польскому королю, да еще в виде каменной башни…

  –   А что Петр?

  –   Запсиховал, лицо его стало белым, как гашеная известь, глаза едва не выскочили из орбит, усы ощетинились   –   слова камердинера напомнили ему, что лет сто назад Московское княжество едва не стало восточной провинцией Речи Посполитой[5].

  –   А Петр был скор на руку и мог сгоряча согнать свою злость на камердинере,  –   сказал Сергей.

  –   Мог, конечно, мог. Я в какой-то книге читала, как он палкой забил до смерти слугу только за то, что тот, замешкавшись, не снял перед ним шапку. Да что слуга! Он родного сына не пожалел, отдав, беднягу, на растерзание палачам. А на следующий день устроил очередной пир с шутами и скоморохами,   –   сказала Каролина.

И, взяв Сергея за руку, увлекла его за собой, поднырнула под своды легендарной Польской брамы. Оказавшись за городскими стенами, они вышли на старый Почтовый тракт. Сделав шагов двадцать, юноша оглянулся и в тени башни Стефана Батория увидел силуэт Петра. «Померещилось!»   –   подумал он. Но из любопытства снова оглянулся.

Царь стоял, подбоченившись, и как будто смотрел в их сторону. Однако он был не таким театрально-величественным, каким изобразил его в поэме «Полтава» Александр Пушкин:

«Выходит Петр.

Его глаза Сияют.

Лик его ужасен.

Движенья быстры.

Он прекрасен, он

весь, как божия гроза…»

Нет, этот Петр, спустя двести пятьдесят лет после постыдного поражения от турок, выглядел по-другому: с непокрытой головой, в простом зеленом камзоле, в брюках свободного покроя, заправленных в сапоги-ботфорты. Не было в нем того порыва, того темперамента, того величия, которые, благодаря книгам, живописным полотнам и кинофильмам стали канонически-хрестоматийными.

Царю нездоровилось, на его болезненное состояние указывали цвет лица, желтого как пергамент и фиолетовые круги под глазами. Причиной этой болезни был, несомненно, Прутский поход[6], закончившийся для московитов более чем неудачно.

Как записал в своем дневнике со слов очевидцев датский посланник Юста Юль, «Царь, будучи окружен турецкою армией, пришел в такое отчаяние, что, как полоумный, бегал взад и вперед по лагерю, бил себя в грудь и не мог выговорить ни слова…»

И только благодаря дипломатическому таланту еврея-выкреста Петра Шафирова, служившего у царя вице-канцлером, и огромному выкупу Петр Ⅰ избежал позорного пленения турками. Тем не менее по результатам бесславного Прутского похода и сокрушительного поражения Московия лишилась практически всех своих прежних грабительских завоеваний: в том числе пришлось возвращать туркам захваченный ранее Азов, срыть крепости Таганрог и Каменный Затон, отказаться от содержания на Азовском и Черном морях военных кораблей. А уже построенные, либо сжечь, либо передать Турции за незначительную компенсацию...

–  Ты чего оглядываешься? Увидел, кого?–  спросила Каролина.

–  Да, Петра!

–  Какого еще Петра?

–  Романова, какого еще!–  сказал Сергей, почувствовав неловкость.

–  Не расстраивайся ты так, Сережа, в Старом городе всякое случается!–  сказала Каролина без тени улыбки на лице.–  Я сама, возвращаясь одним вечером домой, вон у тех турецких бастионов тоже увидела привидение. Я тогда так перепугалась, что кинулась бежать изо всех ног. И, убегая, услышала за спиной:

–  Не бойся! Я–  Юрий, сын Богдана Хмельницкого[7].

–  Я остановилась, сама не своя, и, дрожа от страха, спросила:

–  А что это вы, Юрий Богданович, тут делаете? Зачем людей пугаете?

–  Турки со мной поступили не справедливо,–  сказал он.–  Казнили меня через удушение и сбросили как падаль с Замкового моста в Смотрич. Вот, я тут и подстерегаю одного из палачей, хочу с ним поквитаться. А ты там за воротами случайно никого не видела?

–  Видела,–  говорю,–  наряд милиции. Наверное, вас ищут…

Каролина остановилась, и, указав на противоположный, левый, берег реки, сказала:

–  Мне туда, на Польские фольварки, а ты–  возвращайся. Я сама уже дойду…

–  Нет, что ты, если я взялся провожать тебя, то до самого дома!–  пылко возразил юноша.

Они шли по старому Почтовому тракту, ведущему вниз, к пойме реки, где зеленели огороды, росли, склонившись над водой, ивы и вербы. Каролина шла легкой походкой, гордо неся свою изящную, славно высеченную скульптором головку. Русая прядь, выбившись из-под аккуратной девичьей прически, покачивалась у виска в такт ее шагам. Иногда она скашивала темные с синей поволокой как у плодов терновника глаза на своего спутника. Девушке было приятно, что рядом идет молодой человек, не побоявшийся встречи с местными. На лице Сергея играла застенчивая глуповатая улыбка, отличающая влюбленных юношей от остальных сверстников.

–  А ты, Сережа, откуда родом?–  спросила вдруг Каролина.

–  Я? Я из Руды. Может, слышала когда-нибудь о таком селе?

–  Не только слышала, но и была там.

–  Вот интересно! Когда же ты успела?

–  Давно! После четвертого класса я отдыхала у вас в пришкольном пионерском лагере.

–  Жаль, что мы не встретились тогда, я показал бы тебе классные места...–  сказал Сергей.

–  И что там у вас такого «классного»?

–  Да хотя бы железобетонные дзоты, и каждый уходит на глубину до пяти этажей. Они окружают наше село по периметру уродливым железобетонным ожерельем, напоминая о прошлой войне.

–  Подумаешь–  дзоты! Разве это интересно?

  –   Интересно и опасно. Там, знаешь, сколько погибло наших пацанов…

‒ Во время войны?

  –   Нет, уже сейчас, в мирное время.

  –   Как это?

  –   Да так! В дзотах осталось еще много боеприпасов, в том числе снарядов. А в этих снарядах, мы их называем «свинками», знаешь, что самое интересное?

  –   Металл, наверное…

  –   Нет, и даже не тринитротолуол[8], а его начинка, шрапнель. Этими свинцовыми шариками хорошо стрелять из рогатки, кроме того, они идут на изготовление грузил для удочек.  Но чтобы добраться до них, сначала необходимо извлечь взрыватель. Вот во время этого занятия и случается «Ба-бах!» ‒ рассказывал Сергей.

  –   И что, никто с этим не борется?–  спросила, пораженная услышанным, Каролина.

  –   Как же, предупреждают и дома, и в школе.

  –   И что?

  –   Что-что! Только в прошлом месяце погибло сразу четверо ребят: три мальчика мал мала меньше, и девочка, их сестричка…

  –   Дикость какая-то!   –   сказала Каролина, и отвернулась, чтобы он не увидел набежавших на ее глаза слез.  –   И эту жуткую картину ты мне хотел показать?

  –   Ну, тогда я сводил бы тебя в «Стенку» –  так мы называем урочище на высоком берегу Днестра. Оттуда открывается потрясающий вид на противоположный Буковинский берег! Давай, когда сдадим экзамены, махнем в Руду. Я тебя все покажу, познакомлю с родителями.

–  Ну, как тебе мои пенаты?–  спросила Каролина, когда они вышли на центральную улицу Польских фольварков Суворова, единственным украшением которой была церковь Святого Георгия.

–  Мне нравится. Особенно эта церковь. Она вся синяя, и устремлена в такое же, синее, небо,–  сказал Сергей.

–  Была церковь, но атеисты сделали из нее планетарий.

–  Зато улица носит имя великого полководца!

–  Я о нем слышать не хочу!–  произнесла запальчиво Каролина.

–  Чем это тебе так досадил Суворов?

–  А тем, что он утопил в крови польское восстание[9], получив в награду за это фельдмаршальский жезл.

Сергей растерялся, искоса взглянул на девушку. Недавно она пренебрежительно говорила о Петре Ⅰ, а теперь вот уничижительно отзывается о Суворове.

–  И ты из-за этого взъелась на милого старичка?–  попробовал пошутить Сергей, вспомнив сухонького, с седым хохолком фельдмаршала, каким его изобразили в одноименном фильме «Суворов».–  Но у русских всегда так: если они не захватывают чужие территории, то усмиряют не подчинившиеся им народы.

–  Знаешь, как это называется?

–  Как?–  спросил он.

–  Карательные операции, вот как!–  сказала Каролина, сердито взглянув на Сергея.

–  Так уж и «карательные»?–  спросил он растеряно.

–  А ты думал! После такого усмирения Польша и Литва потеряли свою государственность. То, чего не успел сделать Петр, довершила с помощью штыков Екатерина вторая. Причем, России достался самый «жирный кусок». В том числе Правобережная Украина и Подольское воеводство с городом Каменцом в придачу.

–  Так вот в чем причина твоей нелюбви к Генералиссимусу!–  догадался Сергей.

–  Да, но мы уже пришли!–  сказала Каролина, встряхнув головой, словно освобождаясь от тяжелых надоедливых мыслей.–  Завернем за угол, и я–  дома…

Для Сергея слова девушки прозвучали, как приговор. Сердце его ёкнуло и куда-то провалилось. Так бывает в самолете-кукурузнике, когда он попадает в воздушную яму.

 «Как только зайдем за угол, я ее поцелую! А там будь, что будет…»–  решил он в отчаянье. Таким образом юноша надеялся задержать Каролину еще хоть на полчаса.

Но тут произошло то, к чему он внутренне готовился и чего боялся. Как только они свернули на улицу Зиньковецкую, тут же столкнулись лоб в лоб с разбитной компанией местных: тремя вихрастыми загорелыми парнями, примерно одного с ним возраста. Одеты они были в одинаковые холщовые китайские брюки, в каких ходила едва ли не половина мужского населения страны, и в разномастные майки-безрукавки. На ногах–  легкие летние сандалии. Увидев незнакомого парня, фольварецкие остановились как вкопанные в землю сваи и с нескрываемым любопытством уставились на него.

У Сергея заныло под ложечкой, ладони покрылись липкой испариной. Пытаясь скрыть волнение, он взял Каролину под руку, надеясь, что им удастся разойтись по мирному с местными «махновцами»[10].

Каролина, догадавшись, что сейчас может произойти, вышла вперед и начала объясняться с парнями на местном наречии:

–  Казик, ту Сергей, хлопец з нашего потоку, разэм складамы экзамины до техникума, я сама просилам проваджич мне до мешкання[11]…

Однако у тех на его счет были свои соображения. Вмешательство девушки только подзадорило малолетних урок, уверенных в своей безнаказанности –  ведь их было трое.

  –   Слышь, бля[12]! –  сказал, обращаюсь к Сергею тот самый Казик, прищурив правый глаз.–  Ты че это, фраерок залетный, к нашей чиксе[13] липнешь?

Слово за слово, и завязалась драка. Сергей отбивался, как мог. Ему придавало сил присутствие девушки. Изловчившись, он нанес-таки два сильных и точных удара по лицу Казика. И у того по губам и подбородку потекла темная струйка. Его же били с трех сторон и неизвестно, чем бы закончился этот инцидент, если бы густой от жары летний воздух неожиданно не пронзила милицейская сирена.

Услышав ее, хулиганье посчитало за лучшее скрыться, не забыв о Каролине. Казик, обхватил одной рукой девушку сзади, прикрыв ее рот ладонью другой руки, чтобы она не кричала, потащил ее в ближайшую подворотню. Двое других придерживали ее за ноги, помогая ему. Она пыталась вырваться, но тщетно: и на этот раз силы оказались неравными.

К месту стычки подъехал ГАЗ-69, из него вышли два милиционера. Не обращая внимания на фольварецких «махновцев», убегавших, оглядываясь, они, не спеша, вальяжно, как хозяева положения, подошли к Сергею,–  он как раз отряхивал брюки и рубашку от пыли.

–  Ну, что, гаденыш, попался!–  сказал один из них.

Сергей начал объяснить, что тут произошло и почему завязалась драка. Но мусора[14], не дослушав его, заломили ему руки за спину, надели на запястья наручники и, усадив в зарешеченную клетку милицейского газика, доставили в городское управление милиции. Дежурный «следователь» или кто он там был допросил Сергея, дал ему расписаться в протоколе дознания и сказал угрожающе: «Ну, и влип же ты, хлопец, по самое никуда!» И объявил, что его задерживают на 72 часа до выяснения обстоятельств произошедшего…

Камера предварительного заключения, куда поместили Сергея, была с одним з забранным железным листом окном, так что человек, находившийся в ней, мог видеть только узкую полоску неба. Из мебели в камере были двухэтажные деревянные нары без матраца, подушки и одеяла. Вместо туалета–  «параша», в просторечии, выварка, стоявшая в углу у двери.

Оставшись один, Сергей, заметался по камере как затравленный звереныш: от двери к противоположной стене и обратно. Четыре шага в один конец, четыре–  в другой. Чтобы как-то отвлечься, он обследовал камеру и в одном из тайников обнаружил припрятанное лезвие для безопасной бритвы. Повертел его в руках и за ненадобностью вернул на место. «Надо же было так вляпаться,–  думал он. –  Теперь о техникуме придется забыть…»

Побитый, усталый, он прилег на жесткие деревянные нары и уставился взглядом на грязный, засиженный мухами потолок. Ему вспомнилось родное село, такой же знойный летний день как сегодня. На отцовской пасеке, расточая медовый аромат, цветет липа. Пчелы, вылетев из ульев, взмывают вверх, к ее соцветиям за очередным взятком. Бабушки Ольга и Штефа, сидя на маленьких стульчиках среди грядок, общипывают руками листья щавеля, бросая их в подолы. Сегодня они собираются приготовить зеленый борщ.

Рядом крутится он, непоседливый шестилетний Сережка,

---

 

 

 

 

 

[6]

 

 

 

 

 

 

.

 

  

 

Глава одиннадцатая

 

 

 

После сна лицо Веры было свежим, бархатисто-гладким, подведенные светло-синей тушью карие глаза загадочно блестели, скрывая какую-то тайну. Одета она была в мужскую зеленого цвета рубашку, заправленную в голубые джинсы, подпоясанные широким кожаным ремнем с пряжкой в виде головы буйвола. Не хватало только шляпы с широкой тульей и кобуры с кольтом на бедре, чтобы она стала живым воплощение кинематографический образ девушку-ковбоя из какого-нибудь американского вестерна.

Восхищаясь ее красотой, я почувствовал, что проголодался. И подумал: «Вот сейчас мы позавтракаем, и пойдем с этой чернявой красавицей гулять по Кракову, осматривать его достопримечательности, фотографироваться...»

Кроме городского рынка с анфиладами суконных рядов, я хотел посетить местный «блошиный» рынок, чтобы сравнить его с нашим, одесским рынком «Староконный». А заодно купить для своей коллекции блесну, отлитую из польского старинного серебра, если, конечно, таковыми здесь промышляют.

Я уже представил себе, как мы фотографируемся с Верой у памятника Адаму Мицкевичу на Старой площади, когда услышал ее требовательный голос:

— Давай, Леонид, собирай вещи, одевайся, нам пора ехать!

Я, не поверив своим ушам, спросил:

— А завтрак?

— А завтракать будем в дороге, — ответила она индифферентно.

После этих слов я посмотрел на Веру другими глазами, и увидел в ней не живое воплощение девушки-ковбоя, а африканской колдуньи, практикующей Виду. Однако, встретившись с ее взглядом,  я снова подчинился…

    Проехав по трассе А-4 около часа, мы остановились у придорожной закусочной «U Zosy», недалеко от Катовице, столицы Селезского воеводства.

Нам накрыли стол под старым вязом. И по совету официантки мы заказали на завтрак пироги (вареники по-украински) с тушеной капустой и грибами, мазурки с яблочным джемом, черный кофе и сливки.

  Молодая паненка, обслуживавшая нас, смотрела на меня с осуждением, граничащим с презрением, а Веру, как мне показалось, она готова была испепелить взглядом своих голубых, как селезское небо, глаз. И каждый раз, отходя от нашего стола, она нервно крестилась, приговаривая шепотом: «Matka boska Chenstokhovskaya…», «Matka boska Chenstokhovskaya…»

Тем не менее, простая польская еда была, как на мой вкус, превосходной. Больше всего мне понравились сливки, свежие, пахнувшие как в детстве луговой травой и чисто вымытым выменем коровы.

Позавтракав, мы отправились дальше, в Берлин, через Вроцлав, Зеленую Гуру и Франкфурт-на-Одере.

Погода была хорошей солнечной, как раз для путешествий. В небе дрейфовала флотилия кучевых серебристых облаков, подгоняемых северным ветром, и жары как не бывало.

Когда трафик не был таким напряженным, я жадно впитывал пейзажи Краковско-Ченстоховской возвышенности. Да, это был юго-восток Польши — страны, которая выступает адвокатом Украины в европейских делах, и это меня радовало и вдохновляло.

 «А ты не задумывался, Лео, почему поляки воспылали к Украине такой беззаветной любовью?» — непрошено вторгся в мои размышления-переживания Брейн.

— А ты, Брейн, знаешь, почему?

«Мне кажется, что поляков к этому подтолкнули агрессивные действия северного соседа. После того, как московская моль сделала кладку имперских яиц в украинском Крыму и на Востоке Украины, их тревога возросла стократ. И надо отдать им должное: они первыми из европейцев осознали, кто следующий на очереди…» — завил он.

— Ты прав, Брейн, полякам есть чего опасаться, — сказал я. И с грустью подумал о горькой судьбе поляков и украинцев.

В свое время Речь Посполитая упустила возможность сплотить вокруг себя соседние княжества и стать первой в истории славянской империей. Для этого полякам оставалось сделать только один разумный шаг — признать украинскую казачью республику или Гетманщину, и предложить ей войти в состав будущей конфедерации полноправным членом.

Однако часть наиболее агрессивно настроенной шляхты была категорически против этого, а некоторые из них открыто бросились в объятия Санкт-Петербурга, увидев в императрице Екатерине, верного друга и защитника. А та, в ответ, подсунула им в короли своего бывшего любовника Станислава Понятовского.

За эту глупость Польша поплатилась пятью разделами. И в трех из них ведущую роль играла Российская империя, а потом ее преемник Советский союз. Поэтому поляки справедливо полагают, что шестого раздела их нация не переживет.

«Тогда Польше нужно как можно крепче держаться Украины» — живо отреагировал на эту информацию Брейн.

— Если бы все было так просто, — сказал я.

 «Хватит, Лео, говорить грустном! Лучше, вспомни о чем-нибудь хорошем, жизнеутверждающем!» Предложил мне незадумываясь Брейн.

И я вспомнил, что в трудные минуты жизни мне помогала выстоять хорошая поэзия, и прочитал вслух шутливые стихи Юлиана Тувима:

«Однажды в июле,

 В чудесный денек,

Вдруг выпал

Оранжевый снег 

На лужок…»

— Лео, что ты там шепчешь себе под нос? — спросила Вера, услышав мое бормотание.

— Да так, декламирую стихи апостола Юлиана, — ответил я.

— Апостола Юлиана?! — удивилась она.

— Да, Юлиана Тувима, апостола польской поэзии. И, представь себе, в нем тоже текла еврейская кровь, — сказал я.

— Тогда прочитай что-нибудь и мне, — попросила она.

И я прочитал вслух:

«Такого неба еще не помнят люди,

С такого неба грядущей веры струится пламя.

Народ мятется, бичует тело, крича о чуде,

И эту минуту переживают потом веками…»

— Прекрасный псалом, — сказала Вера. И, положив голову мне на плечо, взяла мою руку в свою. Наши ладони встретились, пальцы сомкнулись в замок и сердца забились в одном ритме. И такое тепло разлилось по всему моему телу, какого я не ощущал с тех пор, как покинул утробу матери.

Было радостно сознавать, что все так прекрасно сложилось. Как в хорошем лирическом стихотворении: красивая чернокожая девушка, акварельные польские пейзажи, сребристые облака, дрейфующие по голубому небу, и отменное качество дороги…

Двигатель работал легко, без напряжения и «кадиллак» плавно преодолевал километр за километром. Единственное, что удручало и заставляло быть на чеку, это многотонные фуры. И чтобы не плестись у тяжеловозов в хвосте и не дышать выхлопом их дизелей, я обгонял этих монстров, показывая им, на что способны 409-м лошадиных сил, скрывавшихся под капотом нашего авто.

Увлекшись, я не заметил, как мы проскочили Вроцлав и оказались на границе с Германией. При виде людей в форме таможенной службы, у меня непроизвольно вырвалось: «Джермани»!

— О, Леон! Ты уже говоришь по-румынски, — сказала, не то,  иронизируя, не то, удивляясь, Вера.

Я промолчал, наблюдая за поведением бошей: один из них был блондином арийской внешности, второй — смуглый, с курчавой головой и хитрыми глазами одесского цыгана. Скорее всего, он был натурализовавшимся палестинцем или выходец из стран Магриба.

Не знаю, почему, но, увидев их, я запаниковал и начал шарить руками по поясу в поисках гранаты.

«Не нервничай, все, что с тобой происходит, это следствие твоего советского воспитания и частых просмотров российских фильмов о войне. В каждом  из них прослеживается одна мысль: «Убей фрица!» Объяснил происходящее со мной Брейн. Хотя, если вместо «фрица» поставить персонаж другой национальности, смысл этого выражения не изменится, потому что главное слово в нем «убей». Однако эти два приверженца европейского интернационала ничего плохого нам не сделают», заключил он.

  Взяв себя в руки, я стал наблюдать, как Вера королевским движением руки протянула таможенникам два паспорта. Служивые, полистав небрежно документы, попросили Веру, а не меня — словно меня здесь не было! — выйти из машины и открыть багажник.

Я сразу догадался об их намерениях. Просто эти два сексуально озабоченных типа решили полюбоваться соблазнительными формами девушки, когда она, наклонившись, будет открывать багажник и чемодан с вещами для досмотра.

«Придурки!» — процедил я сквозь зубы.

  «А пусть она не натягивает на себя такие узкие брюки!» — прокомментировал происходящее мой токсичный Брейн.

А я снова пожалел, что гранаты остались в Одессе, в моей квартире на улице Колонтаевской.

     Отъехав километра два от пограничного пропускного пункта, я остановился в специальном «дорожном кармане» и вышел из «кадиллака».

— Вера! — сказал я, настроенный весьма решительно. — Что ты со мной вытворяешь? В любой стране Евросоюза меня могут задержать как нелегала. А у меня в Украине, как ты знаешь, неплохой бизнес и я не хачу его терять…

— Что случилось, Лео, чем ты недоволен?

— Что это за паспорта ты предъявила на границе?

— Это мой паспорт, а это — твой, смотри! — сказала она, протягивая мне обе книжечки.

  Я взял паспорта и поочередно развернул каждый из них. Один был либерийский, Верин. На главной странице второго, румынского, была вклеена моя фотография. Но фамилия, набранная латиницей, была не моя, а другая: «Leon Lupo…»

— Вера, откуда этот паспорт и почему он румынский? И кто такой Леон Лупо?!

  — Ну что ты волнуешься? Садись в машину! Включай зажигание, жми на газ! Сейчас я тебе все расскажу, — сказала она, не выказав никакого недовольства моим поведением.

 И я снова сделал так, как сказала Вера. А когда «кадиллак» набрал крейсерскую скорость, она положила свою розовую ладошку мне на затылок, затем большим и указательным пальцами левой руки потеребила мочку моего левого уха — таким вот способом она каждый раз вгоняла меня в транс.

Однако в этот раз, собрав в кулак всю свою волю, я решил сопротивляться ее африканским штучкам.

  — Вера, давай, выкладывай все, начистоту!

— Дафай, дафай! — передразнила она меня. —I am only pulling your leg! — подтвердила она мою догадку. — Видишь ли, Лео, все дело в том…

   И Веры Мейсон рассказала мне, что она член Конгресса африканских женщин (КАЖ) — неправительственной организации, поставившей перед собой цель освобождение континента от «Колониальной системы 2.0».

Первым пунктом их программы значится нейтрализация вождей племен и президентов, которые за щедрые подачки государств и транснациональных корпораций предают интересы собственных народов.

— То есть женщины хотят взять власть в свои руки? — спросил я.

— Да, и у нас есть лучший пример для подражания, это женщина потрясающей судьбы, Элен Джонсон‒Серлиф, первая чернокожая женщина, ставшая президентом Либерии, — сказала возбужденно Вера.

— А что? Отличная идея! И нам в Украине следовало бы избрать президентом женщину, — сказал я. — Может быть, она смогла бы стать настоящей Матерью нации и беспокоится об украинцах как о собственных детях…

   Вера по заданию КАЖ не только участвовала в украинском зерновом форуме и налаживала деловые контакты с зерно-трейдерами. У не была и другая, не менее важная миссия — проконтролировать условия проживания в Украине мигрантов. Так как Брюссель продолжает вести переговоры с Киевом о размещении в Украине беженцев из стран Передней Азии и Африки, пытаясь таким образом смягчить обстановку в странах Европы, где наплыв беженцев уже дает о себе знать, усугубляя такие такие социальные проблемы, как перенаселение, нехватка продовольствия и пресной питьевой воды, а также других предметов первой необходимости.

 — И какие у тебя, Вера, впечатления от посещения Украины?

— У вас есть проблемы, но и есть положительные результаты.

— И в чем они заключается? В том, что к своим миллионам беженцев добавятся сотни тысяч иностранных?

— Это не моя головная боль. Брюссель и Киев знают, что делают и будут делать в будущем, — ответила Вера, вероятно, не уяснив, о чем я говорил.

А я представил себе, как беженцы из Азии и Африки интегрируются в украинское общество. Как они начинают играть важную роль не только в экономике, но и в политике. Глядишь, этак лет через пятьдесят в президенты Украины будет баллотироваться какой-нибудь потомок «кровавого» Бокассу, — кандидат от интернациональной «Партии беженцев».

— Ладно, это не твоя головная боль, — сказал я примирительно. — Но объясни мне, пожалуйста, откуда у тебя румынский паспорт на чужое имя, но с моей фотографией?

— Откуда, откуда? От верблюд! — ответила, по-детски улыбаясь, Вера Мейсен. — Просто румынский паспорт было легче сделать. И это май подарок тебе, кушай на здоровье…

— Значит, я теперь не Леонид Петрович Петренко, а Леон Лупо, да?

— Так точно, с недавних пор ты Леон Лупо, май друг. И мы с тобой едем в Европу, — сказала невозмутимо Вера.

— Друг — не друг, но что я буду делать в этой Европе как нелегал? Работать шпионом, что ли? — пошутил я.

 — Считай, что ты мобилизован КАЖем — великой африканской маткой! — сказала Вера.

— Самой плодовитой маткой в мире! — сыронизировал я.

— Да, — подхватила она. — По семь-десять детей на одну матку. И это не придел…

 «Глупейшая ситуация! Ты, приятель, не мобилизован, ты просто взят в заложники. И кем? Африканской женщиной! В такое дерьмо ты еще никогда не вляпывался!» — выдал свое откровенное мнение о происходящем мой Брейн.

— А где ты был раньше!? — взорвавшись, едва не прокричал я.

— О чем это ты говоришь, Лео? — спросила Вера.

— Да это я так, разговариваю сама с собою, — сказал я.

— Ну, ну, — иронично ответила она.

   Надо отдать должное проницательности моего Брейна. Сопоставив все факты, он пришел к выводу, что по вине или, вернее, благодаря Вере Мейсон, мы периодически оказывались в каком-то другом пространственно-временном континууме, где время и процессы вели себя иначе, чем в тех координатах, в которых существует человечество Земли.

 Например, для тех же немцев окружающий мир — небо над их головами, привычный бюргерский ландшафт, прекрасный автобан, чопорные городки и деревушки с фруктовыми садами и грядками на огородах, — оставался таким, каким они был на самом деле. В то время, как наш мир, созданный при участии Веры Мейсон, представлялся нам как бы отраженным в самодвижущемся вогнутом зеркале. И дело было не в проблемах с нашим зрением, а в длительности, а, вернее, в скоротечности, нашего существования во времени и пространстве.  

Поэтому я принял как должное тот факт, что расстояние от Кракова и до Берлина мы преодолели за каких-то полтора часа, если за точку отсчета брать время окончания нашего завтрака в ресторанчике “U Zosi” в Котовицах.

Но самое поразительное заключалось в том, что пока я по обыкновению валял дурака, мой Мозг, мой скромница-Брейн, установил, независимо от моего желания, контакт с мозгом Веры. И теперь, благодаря этому обстоятельству, мы с Верой стали понимать друг друга с полуслова или, вернее будет сказать, с полу мысли. Этот невербальный способ общения, без речевых и языковых средств, был для меня в новинку, Однакоо он был важнее моего статуса «заложника». Так как я хотел знать о Вере Мейсон больше, чем она знает о себе, и какую миссию ей поручено выполнить в Европе. 

   Столица объединенной Германии, встретила нас пасмурным небом и мелким моросящим дождиком. Однако это было мелочью по сравнению с тем, что ни в одном из берлинских отелей нам с Верой не хотели предоставить не то что двухместного, одноместного, но вообще никакого номера.

Администраторы все как один ссылались на «гостиничный бум», связанный с летними отпусками и мигрантами, занявшими гостиничные номера с семьями — но им-то что, за них платит немецкий налогоплательщик.

И нам ничего не оставалось, как снять квартиру на улице Хохштрассе, в районе Митте. Это недалеко от Народного парка Гумбольдта. Вера нашла эти апартаменты по интернету. Располагались они на третьем этаже пятиэтажного дома, который своей строгой архитектурой напоминал «одесскую сталинку», малую серию домов, которые строили в СССР во второй половине 50-х годов. Стоимость проживания в ней была не из дешевых — 265 евро в сутки. Правда, номер в гостинице обошелся бы нам с Верой как минимум в полтора-два раза дороже.

Приняв душ, и позвонив кому-то по мобильному телефону, Вера заторопилась. Как она объяснила, ей необходимо и куда-то съездить и с кем-то встретиться. «По неотложным делам», — уточнила она.

— Ты не волнуйся, проводи время в свое удовольствие, — сказала на прощанье Вера, выложив на стол кредитную карту «Visa». — Как мобилизованный Конгрессом Африканских Женщин, ты можешь тратить денег столько, сколько тебе будет угодно. Но, конечно, в пределах разумного.

«Я ждал этого, и это, наконец, случилось», — откликнулся Брейн, по-своему интерпретируя инцидент с банковской картой «Visa».

Я замер, не понимая, что он имеет в виду. И ждал от него дальнейших объяснений.

«Да, Леня, ты превратился в альфонса», — безапелляционно заявил Брейн.

— Не в альфонса, а в наемного работника! — сказал я. И, не подумав, продолжил: «Однако, если уж на то пошло, то не я, а ты альфонс, так как именно ты находишься у меня на содержании.

«Это я, я твоя содержанка?!» — взорвался Брейн, как паровой котёл. И отключился…

Около двух часов пополудни, повалявшись какое-то время на кровати, по площади равной четырем столам для игры в пинг-понг, я нехотя встал, зашел в ванную освежиться.

Посмотрел в зеркало и встретился взглядом с неприятным типом. Присмотревшись к нему, я убедился, что это, действительно, мое лицо, только заросшее трехдневной щетиной, а не собачья морда, как я ожидал поначалу.

     «Ну, как тебе эта рожа?» — съехидничал в очередной раз Брейн.

— Кирпича просит, — ответил я в тон ему.

«Кирпича — не кирпича, а бритвы точно!» — ответил он, сморщив свои извилины, изображая таким манером свое пренебрежение к моему внешнему виду.

  На этой оптимистической волне я вышел из дому. Метрах в двадцати от нашего подъезда на тротуаре сидел человек с «арафаткой» на голове. «Палестинец!» — решил я. И, приблизившись к нему, спросил:

 — Не подскажете, где здесь  поблизости магазин, в котором можно было бы купить бритвенный прибор?

— Сегодня воскресенье, магазины не работают, — ответил «палестинец» на чистом русском языке, почти без акцента.

— А ты где язык выучил? — спросил я.

— В Саратове. Я учился там, в военном училище, — ответил он равнодушно.

— А здесь ты что, милостыню собираешь?

— Не милостыню, а пожертвования на войну с неверными, — сказал он и покачал головой. 

— Так ты арабский террорист? — спросил я, оглядываясь с опаской по сторонам.

— Нет, я всего лишь волонтер, — ответил он, не моргнув  глазом.

      Оставив палестинца, который, судя по его характерной  «окающей» речи, был уроженцем российского Верхнего Поволжья, а не Газы, я пошел дальше…