Глава четвертая

 

 

 

Препираясь и дискутируя, мы с Брейном вышли на «Площадь звезды». Так я называю перекресток, на котором сходятся и расходятся в разные стороны несколько улиц, сжимая в своих объятиях небольшой сквер с часовней в центре.

Каждый раз, когда я вижу эту часовенку, она мне кажется материализовавшейся тенью Мещанской церкви, которая стояла на этом месте до большевистского переворота 1917 года. Горожане говорят, что церковные власти хотят воссоздать этот храм в первозданном виде. Однако Брейн отозвался об этих планах весьма саркастически: «Храм можно восстановить, а как быть с верой в непорочное зачатие?»

  Оставив справа сквер с часовенкой, мы пошли по улице Старопортофранковской. Сразу же за скучным болотного цвета зданием кожно-венерического диспансера, расположена ничем не примечательная поляна. Когда я был учеником младших классов, мы с ребятами из окрестных домов играли на ней в казаков-разбойников. А позже, старшеклассником, я водил сюда по вечерам девчонок. Укрывшись от любопытных глаз за непроницаемым пологом ветвей плакучей ивы, мы постигали, истекая слюной и половой истомой, тайны французского поцелуя. Я до сих пор еще помню губы одной из них — Зины Горошко, — мягкие, податливые и сладкие от мороженого, которым ее постоянно баловала мать, работавшая в гастрономе на улице Тираспольской. Сейчас на этой поляне уже не играют дети, не слышно их радостных воплей и сумасшедшего смеха. Зато тут вольготно чувствуют себя бомжи и собачники, которые выгуливают своих четвероногих пленников…

 «Смотри! Эти двое материализовались так, словно они возникли из ничего…»  — мгновенно отреагировал Брейн на два силуэта, попавших на сетчатку моих глаз.

  — Из чего «из ничего»? — спросил я.

«Откуда мне знать? Может быть, из твоих фобий, страхов, заблуждений или забытых сновидений, — откровенно признался он.

Взглянув на мужчину и собаку, которые шли мне навстречу, я вспомнил, что встречал их и раньше, но не обращал на них внимания, как на примелькавшуюся деталь привычного ландшафта.

Голова мужчины была продолговатая как среднеазиатская дыня и приплюснутая сверху, лицо — заурядное, незапоминающееся. Тем не менее, это было лицо, лицо человека. И в нем отражалась душа, и  душа эта была душой собачника.

Существует среди нас такой психологический тип человека, убежденного в том, что его собака лучше и умнее других. И он выгуливает ее демонстративно, без намордника и поводка, пытаясь таким образом повысить свой статус. Всем своим видом он как бы говорит окружающим людям: «Смотрите, какие мы! Держитесь от нас подальше, не то мой песик вцепится своими клыками вам в задницу. И помалкивайте, пока этого не случилось…»

Глядя на этого собачника, я подумал, что у него, кроме этой собаки, нет больше никого, благодаря кому он мог бы самоутвердиться в жизни, и сконцентрировал внимание на животном. Это был ротвейлер традиционной черной масти с красно-коричневыми подпалами над глазами, на шее, на нижней части туловища и лапах. Морда у него была уголовная, без видимых признаков положительных эмоций; уши и хвост — купированы как у бойцовского пса. С его мясистых губ свисала и тянулась за ним следом лента густой липкой слюны.

Это выглядело не совсем эстетично, и я отвел взгляд и снова посмотрел на собачника. Он и его пес были настолько похожими между собой, что у меня не возникло сомнений, под чьим влиянием формировалась личность ротвейлера. Поэтому оба они не внушали мне доверия. Я не успел определить, кто из них несимпатичен мне больше, как вдруг прозвучала резкая как удар бича команда:

— Цезарь, к ноге!

К моему большому удовлетворению, кобель не выказал, как можно было ожидать, плебейско-рабского подчинения и не кинулся сломя голову выполнять прозвучавшую команду. Наоборот, он повел себя как истинный «собачий патриций», претендующий на более высокую ступень в иерархии. Не спеша, с достоинством, он подошел к своему «повелителю» и стал рядом с ним как равный и сразу же получил удар кожаным поводком по зашеине, вероятно, в наказание за то, что возомнил о себе слишком много.

«Садист, из прекрасного сильного животного ты делаешь морального урода!» — подумал я с досадой, однако, не решаясь высказать это справедливое суждение вслух. У меня не было твердой убежденности в том, что у этого ротвейлера настолько хорошо развито чувство справедливости, что, услышав критику в адрес того, кто его кормит и выгуливает, он не кинется на меня, защищая его. А быть искусанным собакой,  не входило в мои планы. И я молча проследовал мимо этой парочки, таившей в себе опасность, уловив напоследок характерный запах псины.

Этот резкий специфический запах пробудил во мне воспоминание о собаке моего детства. Когда мне было около шести лет, мама отвезла меня на все лето в село, к бабушке Ольге. Накануне нашего приезда сука бабушкиных соседей ощенила семерых щенят. Шестерых из них утопили в ближайшем пруду, а седьмого бабушка взяла себе, чтобы, когда я приеду, мне было с кем играть.

Увидев маленького, полуторамесячного щенка, катавшегося под ногами как шерстяной клубок, мама, назвала его Шарик. Он стал главной причиной моей радости и предметом моей детской любви и гордости. Куда бы я ни шел: на рыбалку, в лес, на выгон, где паслись бабушкины гуси, — он всегда был со мной.

Однажды я не доглядел за моим любимцем. И маленький несмышленыш выкатился пушистым шариком за ворота, на улицу и сразу же получил заряд дроби. Первым до моих ушей долетел звук выстрела из охотничьего ружья, а затем пронзительный душераздирающий визг щенка.

Я сразу узнал его и выскочил на улицу. Там, у ворот, скулил от боли и катался по земле в смертельных корчах мой Шарик. На мгновение он замер и посмотрел на меня сквозь слезы, затуманившие его глаза, словно моля о помощи. Я бросился к Шарику, взял его на руки, прижал к груди и завыл, содрогаясь от рыданий.

Бабушка, услышав мой плач, выбежала на улицу и увела меня во двор. На крыльце дома она постелила на пол лоскут мешковины и уложила на него моего щенка. Я опустился перед ним на колени. В моей душе еще теплилась надежда, что раны, нанесенные ему, не смертельны, и он выживет. Но к вечеру Шарик затих, перестал дышать, и я догадался, что мой маленький друг умер.

В тот памятный вечер бабушка рассказала мне, почему произошло это убийство. Несколько дней назад деревенские псы искусали доярку, возвращавшуюся домой после вечерней смены. На следующий день сельский совет принял решение о санитарном отстреле собак, находящихся не на привязи. К этому делу решили привлечь местных охотников, но те отказались убивать домашних животных. Только два «живодера», как называли их сельчане, согласились отстрелять собак, да и то за большие деньги.

— Собаки оказались умнее охотников и все как одна попрятались или ушли из села, — рассказывала бабушка. — Остались только те, которые были на привязи, да еще твой глупенький малыш Шарик.

— Но зачем охотник застрелил его, он же был таким маленьким, никому не причинял вреда? — допытывался я у бабушки.

— А со зла, будь он проклят! — сказала она.

По малости лет я не придал значения этим ее словам «будь он проклят». Только лет десять спустя, узнал я, как отразилось проклятие бабушки на охотнике, убившем моего щенка. Осенью того же года, когда сучилась эта трагедия, от него ушла жена. Все его последующие попытки снова жениться, не увенчались успехом. Ни одна из женщин, знавшая о том, как он поступил с беззащитным щенком, не хотела выходить за него замуж. Так он и остался бобылем, и с каждым годом становился все сумрачнее и нелюдимей.

Как-то он один рыбачил на реке Днестр и утонул. Сельчане рассказывали, что на крючок бобылю попался огромный сом. Охотник пытался подтащить рыбу ближе к берегу, но, вероятно, поскользнулся, упал, и его подхватило быстрым течением реки.

Нашли его в излучине реки несколько дней спустя. На запястье его правой руки была закреплена леска, а рядом барахтался на мелководье огромных размеров сом — он так и не смог соскочить с тройного крючка удочки. Рыбу сняли с крючка и выпустили в реку.

— Почему же ее отпустили? — спросил я у Бориса Рачинского, бабушкиного соседа,  который учил меня премудростям рыбалки на дождевого червя.

— Нельзя умерщвлять того, кто исполнил проклятие, — сказал он.

— А кто его проклял? — спросил я.

— Как это кто? Твоя бабушка, Ольга, это она прокляла того, кто застрелил твоего щенка…

Вспомнив Шарика, я оглянулся на Цезаря. Мне было интересно, как он поведет себя после того, как его так «жестоко проучили». Но лучше бы мне было не оглядываться, так как я увидел очередное унижение пса. Он покорно и уныло плелся позади хозяина, понурив голову, в зубах у него был зажат кожаный поводок — тот самый, которым его били по загривку…

Собачник и его собака уже перешли на противоположную сторону улицы и вот-вот должны были скрыться за углом дома. И в этот миг ротвейлер «мигнул» мне красно-рыжей подпалиной, той самой, что находилась у самого основания купированного хвоста.

Это был знак, послание. Его трагический смысл открылся мне позже, полгода спустя, когда я узнал, что этот милый послушный Цезарь перегрыз своему хозяину глотку. А тогда, увидев его «привет», я только проронил пренебрежительно:

— Так тебе, сукин сын, и надо! Будешь всю жизнь таскать в зубах поводок, которым тебя постоянно бьет твой хозяин…

Эта фраза возмутила Брейна. С недавних пор он злился на всех, кто неуважительно отзывался о «братьях наших меньших», полагая, что всему хорошему, что есть в каждом из нас, мы обязаны собаке, приручившей человека около тридцати тысяч лет назад…

Странная субстанция, этот человеческий Мозг! Узнав от меня, что за последние четыреста лет на нашей планете вымерло более шестисот видов животных и птиц и около пятисот видов растений, на Брейна напала глубокая хандра. А когда я ввел в его интеллектуальный оборот информацию о том, что причиной глобальной катастрофы были хищническая охота и неконтролируемый рыбный промысел, мой Брейн затаил обиду на все человечество. При этом за те злодеяния, которые люди творят с природной окружающей средой и ее обитателями, отвечать приходится мне одному. Выражается это в постоянном давлении с его стороны на мою психику и в систематических испытаниях меня на вменяемость.

Как-то я перечитывал рассказ нобелевского лауреата Эрнеста Хемингуэя «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». Прочитав строку: «Вот вы и убили льва, — сказал ему Роберт Уилсон, — да еще, какого замечательного!» — я почувствовал, как напрягся Брейн. Однако, не обратив внимания на этот тревожный симптом, я продолжил чтение: «Он слышал, как трахнул штуцер Уилсона — «ка-ра-уонг!» и еще раз «ка-ра-уонг!», и, обернувшись, увидел, что лев, безобразный и страшный, словно полголовы у него снесло, ползет на Уилсона у края высокой травы, а краснолицый человек переводит затвор своей короткой неуклюжей винтовки и внимательно целится, потом опять вспышка и «ка-ра-уонг!» из дула, и ползущее, грузное желтое тело льва застыло, а огромная изуродованная голова подалась вперед, и Макомбер… понял, что лев издох», — прочитал я.

И в тот же миг со мной произошло нечто странное. Я смотрел в книгу, видел слова, пробегал глазами предложения, но ничего не понимал, словно это были китайские иероглифы. Я запаниковал, отложил книгу и закрыл глаза. В таком положении я оставался минут двадцать, лихорадочно соображая, что со мной произошло: не свихнулся ли я случаем? Наконец, взяв себя в руки, я открыл глаза.

И, к моему большому удивлению, все вдруг стало на свои места, как будто со мной ничего такого, необычного, не происходило. И я продолжил чтение. Однако меня не покидало чувство, что за мной кто-то наблюдает. Я осмотрелся: в комнате, кроме меня, никого не было. И тогда меня осенило: «Это же его проделки! Это он, мой мозг, мой Брейн, лишил меня способности понимать прочитанное. И сделал он это, как я догадался, в отмщение мне за безвинно убиенного героями рассказа Хемингуэя, льва!»

А дальше произошло вообще нечто из ряда вон выходящее. Не дочитав рассказ до конца, я встал с дивана, снял с книжной полки четырехтомное собрание сочинений Э. Хемингуэя. Добавил к нему «Записки охотника» И. Тургенева, «Собачье сердце» М. Булгакова и еще несколько книг менее известных авторов, в которых они описывали убийства животных и птиц, как увлекательную охоту на них, или научные эксперименты, проводимые над ними и с ними, и бросил все эти книги в камин. Затем я отправился в чулан, отыскал подшивку «Литературной газеты» за 1991 год, не вспомнив даже, зачем я ее храню столько лет. И решив, что она вполне годится для разведения огня, я вернулся в комнату.

Но прежде, чем сделать это, то есть растопить камин, я мысленно представил себе, как пламя, облизав жадными красными языками корешки моих любимых книг, медленно «пожирает» их, оставляя на решетке камина один пепел. Наблюдая за этим «аутодафе», я наслаждался, получая удовольствие, какого никогда не испытывал раньше.

Находясь в таком приподнятом психофизическом состоянии, я механически опустил правую руку в брючный карман, достал зажигалку, поднес ее к уголку газетного листа и привычным движением большого пальца нажал на кремниевое колесико. Чиркнув по кремниевому камушку, оно вызвало к жизни искру, однако из искры не возгорелось пламя. В панике я нажал на колесико второй, третий раз и снова ничего. Оказалось, что в моей зажигалке закончился газ…

Размышляя о сходстве несходного, я приблизился к пешеходному переходу. На светофоре горел зеленый свет, однако автомобили, не сбавляя скорости, перли напропалую. По бессмысленно-равнодушному выражению лиц водителей, по их остекленевшим безумным глазам я догадался, что любой из них готов задавить меня без сожаления. И мне пришлось употребить всю мою изобретательность и ловкость, чтобы, изворачиваясь от ударов бамперами нескольких внедорожников, перейти дорогу.

Наконец, я перебрался на другую часть сквера и оказался на небольшой площади. Справа, по ходу моего движения, находится бювет по бесплатной раздаче артезианской воды, а на противоположной стороне площади располагается одноэтажное здание кафе-караоке «Патефон», куда я захожу иногда выпить бокал-другой сухого хереса.

В нашем околотке эта самое веселое место. С утра и до позднего вечера оно кишмя кишит собаками разных пород, мастей и родословной. Зная об этом, я передвигался по площади со всеми возможными предосторожностями, как сапер по минному полю, сканируя глазами каждую пядь асфальта. И как назло, навстречу мне вышла юная «охотница-Диана»  ̶  в топике, в коротких шортах и с татуировками на открытых частях ляжек. Я инстинктивно оглянулся ей вослед и… на чем-то поскользнулся. «Вляпался!» — пронеслось в моей голове. Остановившись, я опустил глаза, посмотрел на туфли и убедился в том, что, я, действительно, вляпался. То есть ступил одной, левой, ногой в кучку собачьего дерьма.

У меня не было сомнений в том, кто подложил мне эту «ароматную мину». Конечно же, это сделал один из тех псов или сук, которые гоняют по дорожкам и газонам сквера, ни о чем не думая и ни за что не отвечая. Однако у меня и в мыслях не было упрекать кого-нибудь из них в том, что он или она опростали кишечник в общественном месте. Для меня было ясно как божий день, что виновник случившегося — человек, собачник, не убравший с асфальта «презент», оставленный его любимцем или любимицей…

«Понимаешь, если этим человеком был мужчина, то прими случившееся к сведению и забудь о нем. Потому что мужчины-собачники демонстративно не обращают внимания на то, что оставляют в общественных местах их собаки. И делают они это из-за своей сраной гордыни! А если этим человеком была женщина-собачница, то она тем более имеет право на снисхождение», ‒ заключил философски Брейн.

— Ах ты, женский угодник! — вырвалось у меня.

«Не в этом дело, малыш, — фамильярно обратился ко мне Брейн. — Просто женщинам свойственна природная стыдливость…»

— А причем тут стыдливость? — удивился я.

«Понимаешь, Леонид, когда женщина наклоняется или приседает, убирая с асфальта собачий помет, она принимает такую соблазнительную позу, что ни один мужчина не в силах отвести от нее глаз…» —  уточнил Брейн.

—  Выходит, если бы женщины не были так щепетильны, городской ландшафт выглядел бы намного привлекательнее…

«А ты еще сомневаешься?»

 

  

 

Глава третья

 

 

 

…И я открыл глаза. Настольные часы показывали без четверти семь. Я встал с постели и отправился на кухню готовить завтрак. Как только я разбил над сковородкой первое яйцо, из его скорлупы выпорхнул небольшой виртуальный фрагмент того большого панорамного футуристического «полотна», которое мы с отцом и матерью наблюдали во время ночного полета.

Дело касалось Шотландии, страны, вышедшей из состава Соединенного Королевства. Предо мной проплывали скалистые берега островов, омываемых холодным водами Северного моря, рыбацкие шхуны с трюмами, полными светящейся серебром сельди, бесчисленные стада тонкорунных овец на горных пастбищах. Наконец, большие дубовые бочки, в которых созревает солодовый виски, и мне даже почудился его терпкий аромат.

До моего слуха долетали пронзительные звуки волынок и барабанов. По улицам Эдинбурга, шли, чеканя шаг, шотландские стрелки в традиционных клетчатых юбках — килтах. Толпа празднично одетых людей приветствовала их: мужчины, по-военному приставив правую руку к виску, женщины и девушки, бросали под ноги стрелкам красные и белые розы.

Гордые строптивые прародители солодового виски сделали свой выбор. На общенациональном референдуме они заявили, что общеевропейские демократические ценности им дороже, чем закостенелые, поросшие мхом древности, традиции британской монархии. Лондон отказался признать независимость Эдинбурга. После ряда ультиматумов англичане пригрозили шотландцам вернуть их в стадо метрополии, как заблудших овец, силой.

Но было уже поздно. К тому времени Шотландию признали Аргентина, Боливия, Гана, Гватемала, Гондурас, Катар, Ирак и другие демократические государства. Шотландцев поддержал Европейский бюрократический интернационал. Из Брюсселя Лондон предупредили, что в случае применения силы, он получит в ответ самые жесткие экономические санкции. А на Британские острова для защиты свободного демократического волеизъявления шотландцев высадится воинский контингент быстрого реагирования НАТО, усиленный двумя дивизиями украинской морской пехоты.

После этого в кабинетах Букингемского дворца, в Палате лордов и на Даунинг-стрит пришли к единому мнению: Соединенному Королевству будет дешевле потерять одну, пусть и самую лакомую из составных частей, чем кормить чужую армию. И, поплакав в жилетку, гордые англичане проглотили «шотландскую пилюлю», какой бы она ни была горькой на вкус. Так в моем футуристическом сне аукнулся гордому Альбиону «брекзит», то есть его выход из Евросоюза.

«Этого не может быть! И вообще, что ты имеешь против Великобритании?» — отреагировал на это, еще не состоявшееся геополитическое событие далекого будущего, мой проснувшийся Мозг. О чем я сразу догадался по электрическим импульсам, проскочившим между височными частями моей головы.

— Ничего, абсолютно, ничего! Просто это мне привиделось во сне. А после просмотра телевизионных новостных программ, как ты знаешь, и не такое может присниться, — ответил я миролюбиво как непоколебимый пацифист.

Взяв в руку второе яйцо, я засомневался: стоит ли его разбивать? Не факт, что из его скорлупы не «вылупится» еще один фрагмент из той самой футуристический панорамы, изобразительный ряд, которого может оказаться не менее спорным, чем предыдущего. Поколебавшись с минуту, я все-таки разбил яйцо — очень уж есть хотелось! И как только содержимое яйца растеклось по поверхности сковороды солнечной ромашкой, в лицо мне пахнуло жаром, запахло гарью, ударило сухим горячим песком. «Ближний Восток!» — догадался я. И подумал: «Ну, и тугой же геополитический узел завяжется там…»

«Кто сузил? Что сузил? Зачем сузил?» — зашевелил извилинами, уже было снова задремавший, Брейн.

— Да так, приснилось! — сказал я. — Пока политики и военные Соединенных Штатов Америки разбираются в Сакраменто с калифорнийскими сепаратистами, решившими оформить цивилизованный развод с федеральным правительством, Россия и Турция укрепят свои позиции в ближневосточном регионе.

После длительной военной конфронтации они вступят в сговор и разделят территорию Сирии на части, образовав там два суверенных марионеточных демократических государства: Южную и Северную Сирию. И таким образом поставят перед свершившимся фактом не только мировое сообщество, но и главного проводника антитеррористических мероприятий на Ближнем и Среднем Востоке — Соединенные Штаты Америки…

«А что Израиль? Промолчит? Снова будет апеллировать к Организации Объединенных Наций?» — возмутился мой Брейн, свернув цепочку нейронов в тугую змеевидную спираль.

— Ну, а что Израиль? Он будет поставлен в неудобную позу, — продолжил я осторожно, зная, с каким пиететом мой мозг относится к потомкам царей Соломона и Давида. — Тем не менее, евреи скоро придут в себя и ответят на возникший геополитический казус адекватно: возьмут и присоединят под шумок Палестинскую автономию, утерев тем самым нос Ирану. Кроме того, Иерусалим аннексирует Иорданскую долину, еврейские поселения в Иудеи и в Самарии, как это было сделано в свое время с Голанскими высотами, которые с согласия США, стали неотъемлемой частью еврейского государства…

«Бред, все это бред сивой кобылы!» — выдал чеканный ответ мой Брейн.

— И развод Сакраменто с Вашингтоном, по-твоему, тоже бред? — не унимался я.

«Не знаю, не знаю, в последние годы американское общественное мнение становится более радикальным. В частности, в самом штате Калифорния. В результате обострившихся разногласий по этому вопросу на обсуждение общественности было вынесено несколько инициатив: одна из них касались раздела Калифорнии на более мелкие штаты, другие — о ее выходе из состава Соединенных Штатов», — резюмировал Брейн.

— Другими словами, ты не исключаешь развитие событий по такому сценарию в будущем? — спросил я с осторожностью дипломата, поднаторевшего в международных переговорах, особенно во время встреч с рыжеголовым  Доди.

«Не мое это дело ― заходить так далеко, — уклонился от прямого ответа Брейн. — Лучше я сошлюсь на авторитетное мнение профессионалов. Так, например, политолог, профессор Карлтонского университета Стив Сайдемен полагает, что уход Калифорнии в «самостоятельное плаванье» в огромной степени зависит от того, кто будет к тому времени у власти. "Если республиканцы, они, скорее всего, скажут: «скатертью дорожка», в то время как демократы аргументированно возразят им: «Мы должны сохранить Калифорнию в составе США, иначе окажемся на обочине навсегда", — полагает профессор…

— Сегодня — да! А завтра? — осторожно спросил я, опасаясь нарушать установившееся между нами равновесие.

«Все у тебя получается предвзятым, я бы даже сказал, «притянутым за уши!» — ответил легким напряжением извилин Брейн.

— Это не у меня лично, а в моем футуристическом сне…

«Да? А мне кажется, что никакого сна не было, — возразил он. — Ты это все придумал сам, и для того только, чтобы подурачить меня».

— Думаешь, я на такое способен?

«Сомневаюсь. Но чем черт не шутит!» — чистосердечно признался Брейн. И, как мне показалось, снова задремал.

«Наконец-то. Пусть он немного отдохнет!» — подумал я. Но прежде, чем разбить третье яйцо, приготовился к очередному сюрпризу. И не ошибся.

Не успел я выбросить яичную скорлупу третьего яйца в мусорное ведро, как над шипящей сковородой возникла стереоскопическая самодвижущаяся картина. Главными персонажами этой короткометражки были двое: молодой человек и симпатичная негритянка. Они шли по Avenue des Champs-Élysées в сторону Триумфальной арки и целовались под сенью каштанов.

Влюблённые — обязательный атрибут этого парижского пейзажа; как и нескончаемый поток людей и автомобилей, и, конечно же, знаменитая старушка-башня, торчащая на заднем плане как поднятый вверх средний палец правой руки ее создателя — инженера Эйфеля.

— Неужели это ты, Леня! Как это я тебя не сразу узнала?  — сказала мама, обнимая и прижимая меня к себе.  ̶  А кто эта милая чернявая девушка? Знаешь, я ее уже полюбила как мою невестку…

Папа, похлопав меня по плечу, сказал:

 — Молодец, парень, я знал, что ты не подкачаешь и обрадуешь меня, познав, наконец, природу счастья!

Мои родители были счастливы. Они давно мечтали о внуках, и полагали, что их ожидание, наконец-то, оправдалось. Я же, находясь рядом, нервно покусывал губы. Мне было неловко наблюдать, как в замочную скважину, за этими двумя неофитами, которые гуляли парижскими улицами и целовались взасос.

В то же время, я не мог понять и объяснить самому себе, откуда взялся этот неизвестный мне эпизод моей биографии? Да, у меня была смуглая цыганочка из Самбора, да, у меня был роман с милой еврейкой из местных — поэтессой, небольшого роста, с лицом оливкового цвета и жесткими, как проволока, черными вьющимися волосами. А вот такого, чтобы я когда-либо лобызался с негритянкой, хоть убейте, не помню! И я сказал об этом отцу. Однако он отмахнулся от моих объяснений и простосердечно заявил: «Если не было, то обязательно будет, в будущем! Тебе только надо ждать, верить и надеяться…»

Не знаю, был ли он в себе, когда сказал это. Но вот, я снова оказался в деликатном положении: из моей холостяцкой кухни я наблюдаю за самим собою. Да, именно, наблюдаю за самым собою, за тем, который смотрит на самого себя, на того, целующегося с чернокожей девушкой на знаменитой парижской улице. Мало того, я не только наблюдаю за ними, я слушаю их разговор.

Вот, они идут по Елисейским полям и обсуждают парижанку, которая только что вышла от «Тиффани» в туфлях на босу ногу.

«Вот, стерва потрепання, и она тоже!» — сказала девушка. «Что ты имеешь в виду?» — спросил парень. «Ноги», — сказала она. «Какие ноги, я не понимаю?» — сказал он. «Босые ноги француженок — это бренд! Он показал, что их обладательница принадлежит к так называемой «бобо», то есть к буржуазной богеме», — сказала девушка…

Я мог бы долго наблюдать за этой парой влюбленных, и слушать все, о чем они говорят. Забывшись, я уже хотел было воспользоваться тем методом перемещения во времени и пространстве, который изобрел Альберта, и шагнуть из моей кухни прямо к ним, на Avenue des Champs-Élysées. Да, точно так, как это проделал он в свое время: переместившись в мановение ока в Аравийскую пустыню и вернувшись назад.

Однако ядовитый запах дыма, заполонившего кухню, вернул меня к действительности. Спохватившись, я выключил газ, но было уже поздно: моя яичница изрядно подгорела. И мне пришлось завтракать бутербродами в одиночестве. Завтракая, я смотрел новостную программу телеканала «World news». В утренние часы они транслируют вчерашние последние новости.

«Войска Сирии при поддержке российской авиации возобновили наступление в провинции Идлиб, ― сообщала диктор. ― Из-за интенсивных обстрелов, свои дома оставили сотни тысяч жителей этой провинции…Страны Запада побаиваются, что дальнейшее наступление правительственных войск может стать причиной гуманитарного кризиса в Сирии и нового наплыва беженцев в страны Евросоюза…»

События, о которых шла речь в новостной программе, для меня не были неожиданностью. Я узнал о них намного раньше, когда вместе с моими папой и мамой я находился во временном «бесформии». «Но если сценарий этих событий по каким-либо причинам претерпел изменения, это уже не моя вина», ― подумал я и переключился на местный телеканал.

На экране сразу же возник Гарри Фиалка, как всегда, в модном мешковатом пиджаке. Гарри ― местная знаменитость, телезвезда. Он информировал население региона о росте цен на коммунальные услуги. Сообщая эту банальную новость, Гарри вел себя как провинциальный клоун: надувал щеки, выпячивал губы и выпучивал глаза так, что они едва не выскакивали из глазниц.

При этом он манипулировал голосом, то понижая его тембр до трагического звучания, то повышая его до визга. Было видно невооруженным взглядом, что Гарри хочет выглядеть в глазах телезрителей умнее, чем он есть на самом деле. Однако, как он ни старался, до уровня Ларри Кинга или Такера Карлсона, или даже до уровня нашего Матвея Гонапольского ему было далеко.

И я, нажав на пульте дистанционного управления кнопку, вернул этого местечкового паяца назад, по ту сторону плазменного телеэкрана, откуда он только что явился.

«Завидуешь, да?» — отреагировал на мои действия, проснувшийся Брейн.

— Почему: «завидуешь»? — возмутился я.

«Потому что ты сам хотел стать известным журналистом, однако тебя оттуда выгнали, как шелудивого пса. Вот ты и злишься…» ― телепортировал мне Брейн.

— Что значит: «Выперли?» Я хотел стать журналистом-международником, а мне сразу предложили вступить в члены правящей партии. Без этого, сказали, ты не сделаешь карьеру. Вот мне и пришлось уйти. По этическим, как ты помнишь, соображениям…

«Да, да, помню, — принял к сведению мои объяснения Брейн. — Но ты не огорчайся, скоро масс-медийными делами займется искусственный интеллект. Он сам будет сочинять тексты, сам будет их озвучивать, осуществлять за ними контроль  и транслировать. Только сухие факты, только взвешенный комментарий   и никаких эмоций, эротики или порнографии. Потому что все это отрицательно влияет на процесс пищеварения миллионов порядочных законопослушных граждан…»

— А что станется с этими, уже действующими, журналистами?

«Ничего страшного! Они как вещали, так и будут вещать банальные истины, безуспешно пытаясь манипулировать сознанием доверчивых телезрителей. Но происходить это будет уже на других каналах, в другом пространственном и временном измерении. Как я полагаю, их специально откроют для таких неудачников как ты!» — съехидничал в очередной раз Брейн.

Да, помнится, в двадцатом веке ученые экономически развитых стран работали над созданием новых видов вооружения, чтобы с его помощью одним ударом можно было уничтожить страну-противника или страну-изгоя. Но как круто изменился вектор их поисков! Теперь эти «яйцеголовые» взялись за создание искусственного интеллекта. Человечество, если выживет, никогда не простит им такую подлянку.

«Ты прав, искусственный интеллект — оружие наивысшего порядка. Наша Солнечная система не знала такого с момента своего зарождения…» — согласился со мной Брейн.

— Самое большее, чего я боюсь, так это того, что с помощью искусственного интеллекта правительства и корпорации будут знать о нас больше, чем мы знаем о себе сами. Воспользовавшись этими знаниями, они смогут манипулировать не только нашим сознанием, но и нашими чувствами. Впрочем, почему смогут? Они уже давно делают это, превращая всех нас в оцифрованных аутистов.

«Увы, глобальные планы искусственного интеллекта и мелочные интересы обывателей — вещи несовместны!» — выдал сентенцию Брейн.

«В таком случае и тебе несдобровать, мой милый, когда твой искусственный собрат решит убрать тебя со своего пути как конкурента. На это ума у него хватит!» — подумал я. Но тут же выкинул эту мысль из головы, решив не огорчать моего Брейна раньше времени.

Заканчивая завтрак, я выпил чашку черного растворимого кофе с сахаром, слушая сладкоголосую Сару Брайтон. Потом я помыл посуду, собрался и отправился на работу. Дорога к месту расположения моего офиса занимает, если ехать трамваем, сорок минут, а если идти пешком — максимум минут двадцать-двадцать пять. Времени достаточно, чтобы подумать о своем будущим.

Чаще всего я грежу о том, как однажды разбогатею — ибо плох тот супервайзер, который не стремиться стать миллионером, — и поеду с любимой девушкой отдыхать в первозданные необжитые места. Хочется, черт возьми, чего-то свежего, не истоптанного ногами соотечественников или соседей по планете Земля, где еще можно провести отпуск на природе, не скрывая первичных половых признаков…

 

 

 

 

 

Глава первая

 

 

 

У меня настолько тонкие веки, что я просыпаюсь, едва коэффициент естественной освещённости в комнате достигает 0,05 люкса. Встав с постели, я выхожу на балкон и под чириканье шустрых синиц делаю несколько физический упражнений.

Так обычно начинается мой новый день. Продолжается он контрастным душем, таинством бритья бороды, готовкой нехитрого холостяцкого завтрака − глазуньи из двух яиц с ветчиной и вермишелью на гарнир. При этом я повторяю как мантру: «Народ, который закусывает вермишель хлебом, непобедим!» Этот софизм заряжает меня энергией на весь оставшийся день. А мне, супервайзеру, энергия, ох, как нужна!

Однако в то утро мой распорядок дня был нарушен. Я продолжал лежать в кровати, не осознавая себя и не ощущая собственного тела. Это состояние смахивало на синдром деперсонализации-дереализации. Моя сущность, независимо от меня,  пребывала в пространственно-временном континууме, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ибо все они объедены в одно целое, без начала и конца.

Грустная история человечества проплывала предо мной нескончаемой голографической панорамой. Грандиозность увиденного восхищала, обескураживала и огорчала меня. Невозможно было оставаться равнодушным, наблюдая за тем, как, Гомо сапиенс преобразил нашу планету. Первым на глаза мне попался любопытнейший персонаж этой трагикомедии, финал которой невозможно предвидеть, а тем более изменить. Он сидел за столом, перед ним на столешнице стояли песочные часы. Присмотревшись к нему и хронометру, я догадался, чем он занят: он наблюдал за движением песка из верхней колбы часов в нижнюю.

И вдруг он возопил во все горло:

— Эврика! Я повелеваю Временем и Пространством!

— Вот с этого всё и началось, — послышалось мне.

— С изобретения песочных часов, — продолжил я, решив, что разговариваю сам с собою.

— Нет, с гордыни! — кто-то противоречил мне. Я оглянулся и увидел мужчину с лютней в правой руке.

Казалось, он стоит в двух шагах от меня. На самом деле нас разделяло расстояние, исчисляемое несколькими поколениями. Поэтому фигура его была расплывчатой, как бы сотканной из воздуха и света.

Присмотревшись к фантому, я узнал в нем моего отца. Больше всего меня удивило не то, что он находится здесь, рядом со мной. А то, как он выглядит. Таким молодым я его видел только на фотографических снимках, сделанных задолго до моего рождения. Взглянув еще раз на его лицо, на музыкальный инструмент в его правой руке, я вспомнил мамин рассказ о том, как мой будущий отец ухаживал за нею, когда она была девушкой.

«Знаешь, чем он меня покорил? Игрой на лютне и тембром голоса. Он потрясающе играл и пел, твой будущий отец…» — вспоминала она.

— А где мама? Она тоже здесь? — спросил я отца, волнуясь.

— Да, она там, в саду, — сказал он, кивком головы указав в сторону сада.

Я посмотрел туда, куда он указал и увидел маму среди цветущих яблонь. Она была в легком голубом платье, ее распущенные волосы цвета спелого овса развевались по ветру, которого не было. Оглянувшись, она улыбнулась и помахала нам букетом полевых цветов из белых ромашек, синих васильков и красных маков.

— Какая она молодая и красивая! — сказал я восторженно. И посмотрел на отца.

— Сейчас твоей маме двадцать пять, она в том возрасте, когда мы познакомились, — сказал он. — И, помолчав минуту, продолжил: — Впрочем, все мы тут пребываем в том возрасте, когда были счастливы.

— И всем по двадцать пять? — спросил я.

— Ну, почему же? — сказал он. — Люди познают счастье и в шестнадцать, и в тридцать, и в семьдесят лет, и даже те, кто постарше.

— И много их здесь?

— Кого?

— Тех, кто постарше?

— Я не считал. Но они самые счастливые.

— А ты еще играешь на лютне? — спросил я, вспомнив рассказ мамы.

— Игра на лютне — единственное, что я делаю с радостью. К нам приходит сосед Альберт со скрипкой, и мы с ним играем дуэтом. Маме очень нравится.

— Альберт — он скрипач?

— Нет, он физик-теоретик, математик, одним словом, ученый. Он уже в весьма почтенном возрасте, и он самый счастливый из нас.

— А что, качество счастья зависит от возраста?

— Не всегда. Но Альберт — это неординарный случай. Он, как и многие, всю жизнь занимался не тем, чем хотел, разрабатывал теории, которые невозможно не опровергнуть, ни проверить на практике. За это его очень уважали коллеги и завидовали ему. Он же хотел одного — играть на скрипке. И когда он попал сюда, ему, наконец, удалось освободиться от всякой иерархии и стать счастливым, абсолютно счастливым…

— А я, отче, не чувствую себя счастливым, совершенно! — признался я, смутив его.

— Ты встречаешься с девушкой или женщиной? — спросил он.

— Знаешь, пап, у нас это просто! Если у тебя есть деньги, в Интернете находишь сайт знакомств, по фотографиям, размещенным на его страницах, выбираешь девушку по вкусу, заказываешь. И тебе ее присылают, ̶  сказал я, решив разыграть отца.

— По почте? — спросил растерянно он.

— Нет, что ты! Ее доставляют как пиццу, прямо на дом.

— А что такое деньги, о которых ты говоришь?

— Эквивалент любви: больше денег — больше любви и, наоборот, — куражился я, неосознанно ревнуя отца к его счастью.

— Любопытно, — сказал он. — Только ты не говори об этом маме, она расстроится, начнет плакать, жалея тебя.

— Почему же? Это обычная услуга, сервис, которым пользуются многие, упрощая тем самым себе жизнь и экономя время.

— Тебе сколько лет? — спросил он, и посмотрел на меня взглядом человека, которому изменяет чувство юмора.

— Тридцать шесть! А ты разве не помнишь, папа?

— Ты старше меня на одиннадцать лет, но до сих пор не познал счастья. И знаешь, почему? Потому, что ты ищешь счастье там, где его нет, в каком-то интернете. А оно рядом, в тебе самом. Но его надо почувствовать и познать,  ̶ сказал он.

— Мне кажется, у меня его и там нет.

— Тогда почему ты здесь?

— Случайно, но я больше не буду, — стал я оправдываться как провинившийся подросток.

— Ладно, — сказал он примирительно.

— Сынок, тебе надо уходить, ты не можешь оставаться здесь навечно, — сказала, подошедшая к нам мама, обнимая и целуя меня.

— А где же цветы? — спросил я, вспомнив о букете, который она только что держала в руке.

— А мы наслаждаемся прекрасным, не уничтожая его и не присваивая себе, — сказала мама.

— Ладно, — сказал я, почувствовав, что проголодался. — Но прежде, чем я уйду от вас, давайте, сходим домой. И ты, мам, наготовишь блинов — они у тебя такими вкусными получаются…

Мама посмотрела на отца, отец — на маму. Потом они оба уставились растерянно на меня. И отец спросил:

— О каком доме ты говоришь, сынок?

— А блины, это что такое? — спросила в свою очередь мама?

Я растерялся. Но, ничего не сказав, взял их за руки, как в детстве, и спросил:

— А вы знаете, где находится выход?

— Нет, мы не знаем, где вход. Но ты все равно должен отсюда уйти, — сказала мама.

— Если наш сын нашел вход, он непременно отыщет и выход, — сказал отец, соглашаясь с мамой.

И, взявшись за руки, мы пошли. Под ногами не было привычной тверди, но это меня не пугало — ведь рядом были мои мама и папа. Потом мы перешли на бег трусцой. Затем, мы ускорили бег и, набрав скорость, взлетели, овеваемые светом,  как ласковым ветром. Я смотрел по сторонам, надеясь найти выход. Однако выхода нигде не было видно.

— Посмотри направо! — сказал отец с мальчишеским азартом.

Я посмотрел направо и увидел живописный горный пейзаж. Под одной из отвесных скал несколько мужчин в набедренных повязках, вероятно, охотники, разделывали кремниевыми ножами тушу крупного животного. Не исключено, что это могла быть туша последнего на Земле экземпляра мамонта.

— Ну, и прожорливый боров! — сказала мама, указав на лысого молодца, отделившегося от общей массы охотников и тащившего за собой волоком целое бедро мамонта.

— Это — альфа-самец, — уточнил отец. — Он направляется к себе в логово. И там, оставшись один, обглодает это бедро до самой кости. А если кто-нибудь из посторонних сунется к нему, получит от него по черепку. Из таких самцов, жадных и прожорливых, получаются вожди, короли, президенты и далее по списку…

— Да, так они и съели всех динозавров, а потом придумали и обосновали необходимость существования иерархии, ее терпеть не может Альберт! — сказала мама.

— Осторожно на виражах! Пространство искривляется, можем вылететь на обочину! — сказал, повысив голос, отец, когда мы выходили на новую орбиту, и крепче сжал мою руку. Вот тогда я впервые ощутил невесомость собственного тела.

С двух сторон от нас проносились, мелькая голографической чехардой, события, свершившиеся до и произошедшие уже после нас. Их последовательность в этом вневременном «бесформии», как я определил то место, где мы оказались, не имела никакого значения. Только последствия, вызванные ими, и последствия, вызванные этими последствиями, еще имели какой-то завуалированный смысл.

Поэтому, когда после очередного виража перед нами выскочил, как чертик из табакерки, папа римский Урбан Второй, я нисколько не удивился.

Папа, увидев папу римского, притормозил, и мы зависли над  южно-французским городом Клермоне. В этот день, 25 ноября 1095 года, в городе проходил знаменитый церковный Собор, давший начало Христовым походам. Мы стали слушать, о чем говорит папа римский, этот наместник бога на земле.

«Земля, которую вы населяете, сжата отовсюду морем и горами, поэтому она сделалась тесной при вашей многочисленности. Богатствами же она не обильна и едва прокармливает тех, кто её обрабатывает. Отсюда происходит то, что вы друг друга кусаете и попрекаете, аки псы, ведёте войны, наносите раны. Пусть же теперь прекратится ваша ненависть, смолкнет вражда, стихнут войны и задремлют междуусобия,» — говорил Урбан Второй, убеждая: «Идите ко Гробу святому. И святая церковь не оставит своим попечением ваших близких. Освободите святую землю из рук язычников и подчините её себе. Земля та течёт молоком и мёдом. Иерусалим — пуп земли, плодороднейший, второй рай. Он просит, ждёт освобождения…»

Понтифик елейным голосом обольщал сомневающихся, призывая их идти освобождать гроб Господень от неверных: «Кто тут обездолен и беден, там будет радостен и богат!» − обещал он

— Кажется, я уже слышала или читала нечто подобное, — сказала мама и посмотрела на отца.

— Да, милая, ты не ошиблась — сказал отец. — Восемьсот лет спустя примерно теми же словами Адольф Гитлер обосновывал право немцев расширить жизненное пространство за счет славянских земель…

Пламенная речь Урбана Второго вызвала ажиотаж у рыцарей и простых прихожан, жаждущих чуда; велико было их желание получить вожделенное благополучие и счастье на чужой земле, на дармовщинку. И тысячи их, обездоленных и голодных, не дождавшись официальной даты начала Крестового похода, устремились в Палестину, в «Иерусалим — пуп земли, плодороднейший, второй рай», как назвал его Урбан Второй.

Волна за волной шли крестоносцы и пилигримы на Ближний Восток, чтобы насаждать там мечом и крестом христианские ценности, взращивая взамен в сердцах мусульман ненависть к белому человеку и возбуждая в них джихад. Коллективное сумасшествие распространилось на всю Европу и продолжалось оно долгих двести лет...

Я оглянулся, и в кривом зазеркалье истории, сквозь завесу словесного тумана, увидел зыбкие тени некоторых из героев  эпохи крестовых походов: Готфрида Бульонског, Фридриха Барбаросса, Конрада III, Эдуард I Длинноного, Людовика IX Святого, Иду Австрийскую…

— Кто такая эта Ида, ты не знаешь? — спросил я маму.

— Ида — это маркграфиня австрийская, легендарная женщина средневековья, —  сказала мама. —  Она была женой Леопольда II Красивого и родила от него семерых детей. А потом, когда он умер, Ида ушла с рыцарями-крестоносцами освобождать Гроб Господень.

— Да, были женщины в рыцарские времена, не то, что, — сказал неопределенно отец, и с опаской посмотрел на маму. Но она не услышала его реплики, иначе дала бы ему взбучку. А я, заинтригованный поступком Иды, сказал:

— Интересно, чем закончился этот патриотический поступок маркграфини австрийской? Она все-таки была женщиной, слабым существом.

— Да, как гласит легенда, Ида попала в плен, оказалась в гареме, и там родила еще одного сына, Имад ад-Дина Зангу, атабека Мосула. А тот, в свою очередь, стал героем Востока. И, представьте, он прославился опустошительными набегами на территории, который были захвачены рыцарями-крестоносцами…  

Своим женским сердцем мама видела дальше и больше, чем было доступно нашему зрению. И когда мы покинули, наконец, окрестности Клермоне и устремились на восток, она вдруг спросила:

— А это кто там вышел навстречу крестоносцам?

— Проследив, откуда они вышли, я с большой долей вероятности могу сказать, что это мусульмане-сунниты. Они бегут из Сирии, охваченной войной, — ответил отец.

— Но если эти два людских потока встретятся, не избежать кровопролития, — сказала с тревогой в голосе мама.

— Не бойся, дорогая, — успокоил ее отец. — Они пройдут встречными курсами, не задев друг друга.

— Почему ты так думаешь? — спросила мама.

— Потому что рыцари-крестоносцы и мусульмане-беженцы начали свой смертный путь с разницей в тысячу лет, первые стартовали в 1096, а вторые — в 2015 году, — уточнил он.

— Ты уверен в этом?

— Да, мама, папа прав, — поддержал я отца. — Однако это не повлияет на ситуацию в целом. Война на Ближнем Востоке продолжается.

— Со времен крестовых походов? — удивилась мама.

— Война там никогда не кончалась и с небольшими перерывами продолжается до сих пор. Мусульмане воюют между собой и с христианами, и все вместе друг против друга. Так что война в этих краях вряд ли закончится в ближайшее время. 

 — Эти сирийские беженцы напомнили мне  украинцев, которые уходили на запад, спасаясь от нашествия русских, — сказала мама.

— Да, не хватает только самолетов с красными звездами на крыльях, — сказал отец.

— Русские летчики не знали жалости, — уточнила мама. — Они с каким-то дьявольским удовольствием бомбили украинские города и села, уничтожая все живое…

— Это они разбомбили Мариупольский драмтеатр, в котором прятались сотни мирных горожан с детьми,  — сказал отец. —  А потом их пропагандисты обвинили в этом злодеянии инопланетян, которые якобы действовали по подсказке американцев, англичан и эстонцев.

«Боже, неужели это когда-нибудь произойдет?» — подумал я, и тихо заплакал…