Фрагмент №4
Новеллы «Однажды в
Каменце над Смотричем…»
…«Как только зайдем за
угол, я ее поцелую. А там будь что будет!» — решил в отчаянье юноша, надеясь
задержать, таким образом, Каролину еще хоть на полчаса.
Но тут произошло то, к
чему он внутренне готовился и чего боялся. Как только они свернули на улицу
Зиньковецкую, столкнулись лоб в лоб с разбитной компанией местных, состоявшую
из трех вихрастых загорелых парней, примерно одного с ними возраста. Были они в
одинаковых холщовых китайских брюках, в каких ходила едва ли не половина
мужского населения страны, в разномастных майках–безрукавках, на ногах — легкие
летние сандалии. Увидев незнакомого парня, фольварецкие остановились как
вкопанные, и с любопытством уставились на него.
У Сергея заныло под
ложечкой, ладони покрылись липкой испариной. Пытаясь скрыть волнение, он взял
Каролину под руку, надеясь по–мирному разойтись с местными «махновцами»[1]. Девушка сразу догадалась, что
сейчас может произойти, вышла вперед и начала объясняться с парнями на местном
наречии:
— Казик, ту Сергей,
хлопец з нашего потоку, разэм складамы экзамины до техникуму, я сама просилам
проваджич мне до мешкання…
Однако у них на его счет
были свои соображения. Вмешательство девушки только подзадорило малолетних
урок, уверенных в своей безнаказанности — ведь их было трое!
— Слышь, бля! [2] — сказал, обращаюсь к Сергею тот
самый Казик, прищурив правый глаз. — Ты че это, фраерок залетный, к нашей чиксе[3] липнешь?
Слово за слово, и
завязалась драка. Сергей отбивался, как мог. Ему придавало сил присутствие
девушки. И он, изловчившись, нанес–таки два сильных и точных удара по лицу
Казика. И у того по губам и подбородку потекла темная струйка. Его же били с
трех сторон. И неизвестно, чем бы закончился этот инцидент, если бы густой от
жары летний воздух не пронзила неожиданно милицейская сирена.
Услышав ее, хулиганье
посчитало за лучшее скрыться, не забыв о Каролине. Казик, схватив девушку
сзади, прикрыв ей рот ладонью, чтобы она не кричала, и потащил в ближайшую
подворотню. Двое других придерживали ее за ноги, помогая ему. Та пыталась
вырваться, но тщетно. И на этот раз силы оказались неравными.
Два милиционера вышли из
машины ГАЗ–69, не обращая внимания на фольварецких, убегавших, оглядываясь.
Они, не спеша, вальяжно подошли к Сергею, отряхивавшему брюки и рубашку от
пыли.
— Ну, что, гаденыш,
попался! — сказал один из ментов.
Сергей пытался объяснить
мусорам, что произошло. Но те, не слушая его, заломили ему руки за спину, и
надели на запястья наручники. Затем, усадив в зарешеченную клетку милицейского
газика, доставили в городское управление милиции. Дежурный «следователь»,
допросив Сергея, дал ему расписаться в протоколе дознания и сказал угрожающе:
«Ну и влип же ты, хлопец, по самое никуда!» И объявил, что его задерживают на
72 часа до выяснения обстоятельств…
Камера предварительного
заключения, куда поместили Сергея, была с одним зарешеченным и забранным
железным листом окном — так что находившийся в ней человек не мог ничего
видеть, кроме узкой полоски неба. Из мебели в камере были только деревянные
нары без матраца, подушки и одеяла. Вместо туалета — «параша», стоявшая в углу.
Оставшись один, Сергей,
как затравленный звереныш, заметался по камере: от двери к противоположной
стене с окном и обратно. Четыре шага в один конец, четыре — в другой. Чтобы
как–то отвлечься, он обследовал камеру. В одном из тайников обнаружил
припрятанное лезвие от безопасной бритвы. Повертел его в руках и за
ненадобностью вернул на место. «Надо же было так вляпаться, — подумал он. —
Теперь об учебе в техникуме придется забыть…»
Уставший, побитый, он
прилег на жесткие деревянные нары. Уставившись взглядом в грязный, засиженный
мухами потолок, он вспомнил родное село, такой же знойный летний день, как
сегодня. На отцовской пасеке, расточая медовый аромат, цветет липа. Пчелы,
вылетев из ульев, взмывают к ее соцветиям за очередным взятком. Бабушки Ольга и
Штефа, сидя на маленьких стульчиках, общипывают листья щавеля, растущего на
грядках пасеки. Сегодня они собираются готовить зеленый борщ. Рядом крутится
он, непоседливый шестилетний Сережка, лакомясь сладким топинамбуром. Иногда он
прислушивается к разговору бабушек. Штефа, в который уже раз, рассказывает, как
немецкие самолеты бомбят Каменец, а она убегает из города под смертельный
аккомпанемент взрывов бомб, гул и треск рушившихся домов.
После такого
«смертельного марафона» Штефа заболела бронхиальной астмой. Дышит она тяжело,
со свистом и хрипом, постоянно кашляет. При этом курит, глубоко затягиваясь. Но
сигареты у нее особые, лечебные. Вместо табака в них измельченные листья
бела–донны. Сергей просит дать ему сигарету. Прикуривает от спички,
затягивается и начинает кашлять — не хуже, чем сама Штефа. Так, с гулом пчел,
цветущей липой, щавелем для зеленого борща, дымом дурмана и рассказами о
фашистской бомбежке вырисовывался в его воображении город Каменец–Подольский, в
котором он еще ни разу не был…
Незаметно для самого
себя он уснул. Снились ему Каролина, фольварецкие «махновцы», драка с ними,
злые менты, не хотевшие его выслушать, следователь, пугавший всевозможными
карами. Вдруг камера предварительного заключения превратилась в камеру пыток. И
он снова увидел Петра. Император сидел в углу на деревянной скамье и наблюдал,
как заплечных дел мастера с пристрастием пытают его сына Алексея. Слышны
душераздирающие крики царевича. Тот клялся, что ничего не замышлял против отца,
не участвовал ни в каком заговоре. Но Петр был неумолим и немилосерден. На его
лице играла сладострастная нечеловеческая улыбка. Глядя, как пытают его родного
сына, он, кажется, получал наслаждение. От охватившего его ужаса Сергей
проснулся в холодном поту. Стал шарить невидящим взглядом по камере, не
понимая, где он находится и что с ним происходит.
— Господи, вот
наваждение!— произнес в голос юноша, осознав, наконец, что это е приснились
кадры из художественного кинофильма «Петр Ι», который он смотрел на
прошлой неделе, и там был эпизод с пытками царевича Алексея…
Из книги: А. Михайленко «Любая столица провинция…» (Если она не у моря)
На снимке: скульптурный портрет Петра первого работы скульптора Михаила Шемякина
