Анатолий Михайленко
Самогон из дюшеса
Берта
Моисеевна строчила короткими очередями, сидя за пишущей машинкой «Лиственница».
Она была сосредоточена как Анка-пулеметчица в знаменитом фильме братьев
Васильевых «Чапаев» и, вероятно, воспринимала каракули моей рукописи, как та
белых офицеров, идущих в психическую атаку. Поэтому и не отрывала пальцев от
гашетки, то есть от клавиатуры, пытаясь как можно быстрее и лучше справиться со
своим «боевым» заданием.
Берта
Моисеевна – женщина в возрасте, пенсионер, но по мастерству могла дать фору
любой из молодых коллег. Потому что с младых ногтей занималась машинописью в
крупных изданиях и печатать могла, как говорится, вслепую. Кроме того, она
хорошо знала грамматику и в работе не допускала ошибок, а если они попадались в
рукописях, по ходу исправляет их сама.
Выйдя на
заслуженный отдых, она вынуждена работать. Ее сын Михаил развелся, а у его
бывшей жены осталось двое детей, и Берта Моисеевна, как патриарх рода, считала,
что несет за них персональную ответственность. «Нужно помочь внукам встать на
ноги», – повторяла озабочено она, отвечая на мои нескромные вопросы.
– Берта
Моисеевна, неужели и у евреев случаются разводы?! – удивился я.
– Случаются,
Леонид, к сожалению, случаются, – отвечала она. – И самое печальное, что такая беда
пришла именно в нашу семью…
Машинистка
строчила. А я сидел за столом напротив и смотрел в окно на скучный заводской
пейзаж.
Наконец, Берта Моисеевна, закончив работу, ушла
домой. А я продолжал сидеть за столом, не зная, чем себя занять. Хотелось чего-то
большого и красивого, а вокруг только одни серые закопченные цеха, штабеля
металла, станки, верстаки, портальные краны, ржавые суда у заводских причалов.
И вдруг, когда
я уже чуть, было, не озверел от грустных и глупых мыслей, раздался звонок
старенького массивного, оставшегося, вероятно, еще со сталинских времен
телефонного аппарата.
– Алло, это
Леонид? – услышал я глухой голос в трубке.
– Да, –
ответил я, не ожидая ничего хорошего от этого звонка.
– Ленчик, это
Иван Кузьмич из доково-такелажного, быстро иди в цех, ты нам срочно нужен.
– А что
случилось? – спросил я, не имея никакого желания переться, неизвестно куда и
зачем? Тем более, что и шабашить уже
было пора.
– Говорю тебе
– срочно! Придешь, узнаешь сам, – настаивал Кузьмич.
Собравшись с
силами, я поплелся по вызову мимо тех же серых зданий цехов, штабелей металла,
железнодорожных путей. Наконец и серое приземистое двухэтажное здание
доково - такелажного цеха. Поднялся на второй этаж, зашел в комнату мастеров, где
уже собралась теплая компания.
– Иван
Кузьмич, что тут у вас случилось?
– О, Ленчик,
ты уже здесь! Да вот, взяли на Втором заливном самогонки и решили тебя
угостить. Ты такой еще не пробовал…
– И это называется срочное дело!? – возмутился
я. – Бежал к вам так, что чуть сердце из груди не выскочило.
– А скажи я
по-другому, ты бы не пришел, –ответил, довольно улыбаясь, старший мастер. – Так
что, не стесняйся, проходи, сейчас начнем.
Наконец сели
дружно за большой деревянный стол. На нем – какая ни какая, а закусь. Участники
нынешней дегустации самогона достали ее из своих «тормозков», прихваченных из
дома – обычный «джентльменский» набор: сало, вареные яйца, домашние пирожки,
селенные огурчики. А в центре стола – большая трехлитровая бутыль с прозрачной
как родниковая вода жидкостью. Она матово светилась в лучах заходящего солнца,
проникавших сквозь стекла давно немытых окон.
По традиции
право раздачи предоставили старшему из присутствующих – такелажнику Ивану Свидюку.
Он принялся за дело со всей серьезностью, аккуратно, чтобы, не дай бог, не
проронить ни капли драгоценной жидкости, разлил ее в емкости для питья – в
стаканы и эмалированные кружки. Налил и мне в граненный двухсотграммовый
стакан. Я настоял, чтобы не больше половины.
– Ну,
вздрогнули, – сказал Кузьмич, окинув присутствующих дерзким взглядом.
– Будем живы –
не помрем! – откликнулся неожиданно из дальнего угла обычно молчаливый Марк
Шехтер, единственный еврей в нашей компании.
Вместе со
всеми и я поднес стакан к губам, ощутив тяжелый приторный запах самогона,
напоминавший испарения какой-то эссенции. Но делать было нечего, и я опрокинул
ароматную жидкость в рот и, едва не задыхаясь, судорожно глотательными
движениями протолкнул ее в горло. И, наконец, почувствовал, как она, обжигая
гортань, по пищеводу опускается ниже и проваливается в желудок, не ожидавший от
меня такого «подарка». Противнее я еще никогда ничего в жизни не пил!
– Ну и
ядреная, зараза! – произнес кто-то из такелажников на выдохе.
– Ну как,
пошла – спросил меня Кузьмич.
– Пошла,–
откашливаясь, ответил я. – А из чего самогон-то гнали, у него запах – одуреть!?
– Ленчик! Не
прикидывайся дурачком! – возмутился он.
– Ты же знаешь, что сахар отпускают только по талонам и не больше килограмма в
одни руки. Поэтому люди и гонят самогон, из чего только не придется, даже из
томатной пасты. Но этот – чистейшая карамель. Ты только принюхайся –
улавливаешь аромат дюшеса?!
Закусили. И
снова выпили. Глаза у всех заблестели, разговор стал раскованнее и откровеннее,
как всегда в дружеской компании после выпитого. Говорили о перестройке, о
борьбе с пьянством и алкоголизмом, затеянной Горбачевым с Лигачевым, о рыночной
экономике и, конечно же, о дефиците продовольственных товаров, которые практически
исчезли с прилавков, а те, что еще осталось, отпускают в магазинах
исключительно по талонам.
По талонам -
горькая,
По талонам -
сладкая.
Что же ты
наделала,
Голова с
заплаткою! –
пропел, как прокукарекал, Марик
частушку, посвященную неизвестным автором Михаилу Горбачеву. Эта
«заплатка», то есть родимое фиолетовые
пятно на лобной части головы генсека, и стала причиной того, что к нему как
приклеилась обидная, но справедливая поговорка: «Бог шельму метит!»…
Молчавший до этого бригадир маляров Анатолий
Тимченко многозначительно изрек:
– А мне кажется, что эти «кремлевские
мечтатели» снова ставят над нами очередной опыт. Очень у них все хитро и ладно
получается: сбережения в сбербанке заморозили, зарплаты понизили, цены пошли в
рост…
– Да плевать
мне на их эксперименты или экскременты! – сказал, как выругался, Кузьмич.
– Они с семнадцатого года их проводят и
никак не закончат. Просто житья от них нет!
– Пусть бы они сначала поэкспериментировали на
обезьянах, – продолжил мысль электрик Василий Собчак. – А потом уже на людях.
– А что, обезьян вам не жалко? – не
согласился с таким выводом изрядно захмелевший Шехтер.
– Да они нас давно за обезьян считают, –
сказал, разошедшийся не на шутку, Тимченко. – В отделениях милиции камеру для
задержанных так и называют – «обезьянник» и бросают туда правых и неправых. А,
не дай бог, унюхают запах алкоголя, без разговоров везут в медвытрезвитель. Это
же полнейший беспредел!
– Вот - вот, - поддержал его Собчак,– по вечерам
стало опасно в город выходить. По улицам ездят «луноходы», как в тридцатые «черные
воронки», и подгребают, всех, кто ни попади.
– Хорошо еще, что сразу не расстреливают, –
грустно пошутил Кузьмич.
– А знаете, что написал по этому поводу
Василий Федоров? – спросил я товарищей.
– Нет, не знаем! – ответили мои захмелевшие
друзья. – А кто это такой, Василий Федорович?
– Не Федорович, а Федоров, - поправил я и прочитал
полюбившиеся мне стихи поэта: «Скажу,
невзирая на лица:/ Маяковский лжет! /Меня моя милиция /– Не бережет!»…
– Ну и молодец, твой Федорович,– сказал,
едва не прослезившись, Тимченко,–прямо за живое задело.
– Самое
смешное, что написал он это задолго до перестройки, – заметил я.
– А все - равно, зато очень тонко подмечено, – ответил он…
Так мы и сидели в прокуренной комнате
мастеров, шутили, спорили и никто из нас представить не мог, что пройдет еще
несколько лет, и все мы будем жить уже в другом государстве, что разворуют
завод, на котором мы работали, как и многие другие заводы и фабрики. А Марик
Шехтер, вероятно, предчувствуя, что эксперимент над нами будет продолжаться еще
не один год, смоется из «наших палестин»,
поменяв не только страну проживания, но и континент. И никогда уже нам
не сидеть с ним в одной компании, не дегустировать самогон из дюшеса.
Январь-апрель
2013 г.
