Анатолий Михайленко
У Владимира Домрина на Кинбурнской
косе
Проснувшись с первыми лучами солнца,
радуюсь тому, что оно светит и для меня. Даже когда небо заволакивает серыми
низкими облаками, я стараюсь не поддаваться унынию. Этому научил меня одесский
поэт Владимир Домрин.
- Каждое утро, выйдя на балкон
встречать рассвет, я говорю: «Спасибо, Господи, что подарил мне еще один день
жизни», - признавался он.
В Домрине странно уживались любовь к
природе и страсть к охоте и рыбалке. Он часто выезжал в леса и степи, в поймы
Дуная, Днестра, Южного Буга и Днепра. Из каждой такой поездки он привозил не
только охотничьи и рыбацкие трофеи, но и проникновенные стихи.
Звезда упала за озера,
Черту оставив в небесах.
Пусть сполох огневой не скоро
Погаснет у тебя в глазах.
Ночная вскрикивает птица,
Мерцает лунная вода.
Сюда бы снова возвратиться
Через разлуки и года...
На
Покровских хуторах, что на Кинбурнской косе, у него была дача. Как-то он
пригласил нас с Анатолием Кузьминым – бывшим многолетним редактором университетской
многотиражки «За наукові кадри», а в то время уже преподавателем подготовительного
факультета для иностранных студентов, - приехать к нему на дачу погостить.
До Очакова мы добирались на «Ракете» - судне на подводных крыльях. А
оттуда на катере, преодолев еще одну водную преграду – Днепро - Бугский лиман, -
добрались до Кинбурнской косы.
От дощатой пристани до Покровских хуторов,
прятавшихся в буйной растительности ольхи, тополей и краснотала было рукой
подать. Стояла тихая ясная погода раннего сентября. Над лиманом кружились стаи
бакланов и черноголовых чаек, пикировавших
к воде за добычей – жерехом, окунем, карасем или на худой конец бычком. Мы
шли с Анатолием по заливному лугу, густо поросшему песчаным бессмертником,
золототысячником, мятой, ромашкой сопровождаемые гудением пчел и шмелей.
Вдруг на нас набежали две больших тени. От
неожиданности мы присели, спрятав головы в плечи, и в замешательстве вскинули глаза
кверху: над нами на бреющем полете проплыла, рассекая изогнутыми под углом
крыльями воздух, пара пеликанов, напоминавших доисторических птеродактилей. Мы,
молча, переглянулись, осознав, что действительно находимся в заповедных домринских
местах.
– О! Молодцы, что приехали, – сказал обрадовано
Домрин, когда мы вошли во двор его дачи. – Мне одному среди одних женщин стало
скучновато. – И, помолчав, продолжил: «Вы тут с Лесей занимайтесь по хозяйству,
а я схожу к рыбакам и скоро вернусь».
– Вы очень кстати, – сказала, улыбаясь, Леся, жена и муза Владимира. – Будете чистить картошку. – Отказываться
было неудобно. И мы с Кузьминым, засучив рукава, принялись за работу.
Пока
Владимир отсутствовал, Леся рассказала нам, что среди их соседей преобладают
одесситки, жены капитанов дальнего плаванья. Они, пока мужья в рейсе, все
поголовно выращивают на дачных участках луковицы тюльпанов, благо здешние климат
и почва благоприятствуют этому.
Когда мы с Кузьминым покончили с картошкой,
вернулся Домрин, неся за жабры треть осетра, или как его еще называют, Царской
рыбы.
– Вот, прикупил по случаю у
местных рыбаков, – сказал он.– Достаточно будет и для ухи, и для жарки…
Пока Домрин, Леся и Кузьмин занимались
приготовлением обеда, я незаметно вскользнул через калитку на улицу. Я знал,
что если идти прямо никуда не сворачивая, в противоположном направлении от
лимана, то выйду к Черному морю. Сразу же за селом начинались невысокие
песчаные дюны, поросшие редким низкорослым кустарником, ковылем и чабрецом с
поздними яркими розово-фиолетовыми цветами.
Взобравшись на очередную дюну, неожиданно
наткнулся на мирно пасущийся табун диких лошадей гнедой масти. Вскинув свои
красивые с густой гривой головы, они с интересом посмотрели на непрошеного
гостя. А несколько секунд спустя, пустились трусцой в сторону леска, черневшего
на горизонте.
Пляж, на который я вышел, был плоским
и тянулся до Ягорлыцкого залива и дальше, до самого горизонта. Искупавшись, я прилег
на мелкий серовато-золотистый песок и засмотрелся на белые кучевые облака, проплывающие
высоко в бездонном синем небе. Я еще никогда не бывал в таких пустынных, еще не
тронутых цивилизацией местах, и наслаждался непривычным вселенским пейзажем. Шелест
морских волн и крики чаек, парящих надо мной, доводили его до совершенства. Меня
переполняли первозданные чувства, которые я не мог облечь в слова. Да и нужны
ли они были в такие минуты?
После обеда перешедшего в ужин, мы
пили заваренный на лечебных травах чай с медом. Потом Домрин читал стихи:
Облака, подаренные мне,
Мягким
отороченные светом,
Ты
увидишь и зимой, и летом
На
закатной дальней стороне.
Облака,
подаренные мне,
Из
души переплывают в душу:
Потому-то
и не стынут в стужу
Облака,
подаренные мне.
Облака
мерцают в глубине
Глаз
твоих, застенчивых и строгих.
Нет
без вас ни песни, ни дороги,
Облака,
подаренные мне…
Перед сном мы
пошли прогуляться по берегу Днепро - Бугского лимана, поросшего тополями, вербами
и тростником. Солнце медленно садилось в причерноморскую степь, оторочив, как в
стихах Добрина, закатными лучами облака.
В кустарнике
отливала золотом рыбья чешуя, оставшаяся после дележа браконьерами улова; перед
нами таинственно темнел посреди лимана купол острова Майский, где, как говорили,
готовят боевых пловцов. Ощущение единения с природой не покидало меня, как и
недавно на безлюдном морском пляже с северной стороны Кинбурнской косы. И
только несколько лет спустя, когда Домрина уже не стало, я, наконец, написал
стихи «На Кинбурнской косе»:
В терпких водах лимана купается солнце,
Чайки вспышками магния слепят глаза,
И горят чешуи золотые червонцы
В темной чаще, где к небу взметнулась лоза.
Ветер моря и ветер степного простора
Нал полоскою суши по-братски сошлись.
В это время душа, очищаясь от сора,
Принимает и славит, и празднует жизнь.
Пахнет «лидией», рыбой, увядшей травою,
Воздух влажный пьянит и тревожит меня.
Жесткий полог ветвей, как окошко открою
В необъятную ширь просветленного дня.
Но гряда облаков горизонт увенчала,
Перелетная стая упала на плес.
Обнажились в природе концы и начала –
Что-то кончилось, что-то уже началось!
Интересно, что
бы о них сказал Домрин?
