На Кинбурнской косе
Я не воображаю себя тем единственным, ради кого встает
солнце. Но проснувшись с первыми его лучами, радуюсь тому, что оно светит и для
меня. Даже когда небо заволокло серыми низкими облаками, я стараюсь не
поддаваться унынию. Этому научил меня одесский поэт Владимир Домрин. Последние
годы он серьезно хворал, но никогда не давал повода, чтобы вызвать к себе
сострадание. Вероятно, считая, что недуг человека — это его личная проблема и
не зачем обращать на него вселенское внимание. Так поступают настоящие мужчины.
— Каждое
утро, выйдя на балкон встречать рассвет, я говорю: «Спасибо, Господи, что ты
подарил мне еще один день жизни», — признавался он.
Внешне
Владимир выглядел вполне здоровым человеком. Ладная коренастая фигура,
уверенные точные движения, загорелое обветренное лицо со слегка приплюснутым
носом, острый внимательный взгляд из-под густых бровей — все в нем выдавало
бывшего мастера спорта по спортивной гимнастике.
На сером фоне
обыденной действительности он выглядел этаким денди в хорошо сшитом и
подогнанном по фигуре костюме, с шевелюрой слегка вьющихся седеющих волос или в
модной шляпе. Когда он приходил в местное отделение союза писателей, там
возникала особенная атмосфера, словно по коридорам и закисшим от скуки
кабинетам подул свежий степной ветер.
Не знаю, как к
нему относились собратья по перу. Вероятно, неоднозначно, потому что Владимир
был ершистым, не лезущим за словом в карман, человеком. Ему приписывают
несколько острых эпиграмм. Одна из них звучала примерно так: «Литературе нужен
так Берберов / Как блядь в отряде пионеров». При случае ее цитировали в
литературных и окололитературных кругах, вызывая понимание и улыбки. И едва
скрываемую обиду у того, кому она была посвящена.
Как любой
нормальный человек, он терпеть не мог закоренелых сквалыжников. Волей случая
мне довелось стать участником забавного инцидента. Случилось это в буфете
местного отделения Союза писателей СССР.
Я попал туда
вместе с Домриным как его неофициальный ученик. Когда мы спустились в
писательский буфет, располагавшийся в подвальном помещении бывшего болгарского
консульства, застали его завсегдатаев в расстроенных чувствах: в заведении неожиданно
закончились крепкие напитки…
Узнав об этом, Домрин предложил купить водки в
складчину и снял с головы свою шикарную шляпу-федору[1]
для сбора необходимых средств. Собрать деньги поручили мне, как самому
молодому. И я пошел с этой шляпой по кругу и все, жаждущие выпить, бросали в
нее, кто сколько мог. Последним оказался молодой, подающий большие надежды,
прозаик Обрученко, сокращенно Обруч.
Я протянул
ему шляпу, на дне которой уже шуршали ассигнации и звенела мелочь, но Обруч
стоял как парализованный. Наконец, пошарив по карманам, он выудил оттуда
металлический рубль, — я увидел, это была юбилейная монета с профилем В. И.
Ленина на аверсе[2], — и
руке его, с зажатой в пальцах денежкой, застыла над темным кратером шляпы. Я
стоял в ожидании, недоумевая, «почему он медлит» — жадничает или ему, как
правоверному члену КПСС, совестно отдавать рубль с профилем Ленина на выпивку?
Бездействие Обруча вызвало недоумение и молчаливый
протест у других членов компании, вожделевших выпивки. Не любивший сквалыг
Домрин, не выдержал и сказал в сердцах:
— Оставь
его, не бери у него этот паршивый рубль, я внесу за него его долю!
… В Домрине
странно уживались любовь к природе и страсть к охоте и рыболовству. Он часто
выезжал в леса и степи, в поймы Дуная, Днестра, Южного Буга и Днепра. Из каждой
такой поездки он привозил не только охотничьи и рыбацкие трофеи, но и проникновенные
стихи, каждый из которых дышал вольностью причерноморских просторов.
На Кинбурнской косе, в Покровских хуторах, у Домрина
была «дача» — обыкновенная рыбацкая хата, крытая камышом. Как-то Владимир
пригласил нас с Анатолием Кузьминым — многолетним редактором университетской
многотиражки «За наукові кадри», а в том время уже преподавателем факультета
подготовки иностранных студентов, — приехать к нему погостить. До Очакова мы добирались по морю на «Ракете» —
судне на подводных крыльях. Преодолев на катере еще одну водную преграду — Днепро-Бугский
лиман, — мы с Кузьминым ступили на хлипкую дощатую пристань на Кинбурнской
косе. До Покровских хуторов, прятавшихся в буйной растительности ольхи, тополей
и краснотала, было рукой подать.
Стояла тихая ясная погода раннего сентября. Над
лиманом кружились стаи бакланов и черноголовых чаек, пикировавших к воде за
добычей: жерехом, окунем, карасем или бычком. Мы шли с Анатолием по заливному
лугу, густо поросшему песчаным бессмертником, золототысячником, мятой, ромашкой
сопровождаемые гудением пчел и шмелей.
Вдруг на нас
набежали две больших тени. От неожиданности мы спрятали головы в плечи, в
замешательстве вскинув глаза кверху: над нами на бреющем полете проплыла,
рассекая воздух изогнутыми под углом крыльями, пара пеликанов, напоминавших
доисторических птеродактилей. Мы, молча, переглянулись, осознав, наконец, что
действительно находимся в заповедных местах.
— О! Молодцы,
что приехали, — сказал обрадовано Домрин, когда мы вошли во двор его дачи,
заросший муравой. — Мне одному среди женщин стало скучновато. — И, помолчав,
продолжил: «Вы тут с Лесей занимайтесь по хозяйству, а я схожу к рыбакам и
скоро вернусь…»
— А вы очень
кстати, — сказала Леся, жена и муза Владимира. — Будете чистить картошку. —
Отказываться было неудобно. И мы с Кузьминым, засучив рукава, принялись за
работу.
Пока
Владимир отсутствовал, Леся рассказала, что среди их соседей преобладают
женщины-одесситки, жены капитанов дальнего плаванья. Пока мужья бороздят моря –
океаны, их жены выращивают луковицы тюльпанов на продажу, благо здешние климат
и почва благоприятствуют их росту.
Когда мы с
Кузьминым покончили с картошкой, вернулся Домрин. Он нес в руке что-то,
завернутое в целлофан. Оказалось, это добрая треть осетра, или как его еще
называют, Царской рыбы.
— Вот, прикупил по случаю у местных
рыбаков–браконьеров, — сказал он. — Достаточно будет и для ухи, и для жарки…
Пока Леся вместе с Владимиром и Анатолием готовили
обеда, я незаметно вскользнул через калитку на улицу. Я знал, что если идти
прямо на север, выйду к Черному морю. Сразу же за селом начинались невысокие
песчаные дюны, поросшие редким низкорослым кустарником, ковылем и чабрецом с поздними яркими розово-фиолетовыми цветами.
Взобравшись на очередную дюну, я невольно вспугнул
пасущийся табун диких лошадей все как одна гнедой масти. Напуганные появлением
человека, они, вскинули кверху свои красивые головы и шеи с густой гривой, и
пустились трусцой к ближнему леску, темневшему на горизонте.
Пляж, на который я вышел, был плоским и тянулся до самого
Ягорлыцкого залива на Херсонщине и дальше до самого горизонта. Искупавшись, я
прилег на мелкий золотистый песок и засмотрелся на белые перистые облака,
проплывающие высоко в бездонном синем небе. Я никогда еще не бывал в таких
пустынных, не тронутых цивилизацией местах и наслаждался непривычной вселенской
тишиной. Шелест морских волн и редкие крики чаек делали ее еще глубже и
пронзительней. Меня переполняли первозданные чувства, которые я не мог облечь в
слова. Да и нужны ли они в такие минуты?
После обеда, который плавно перешел в ужин, мы пили
заваренный на лечебных травах чай с медом. Домрин читал стихи:
Облака, подаренные
мне,
Мягким
отороченные светом,
Ты увидишь и
зимой, и летом
На закатной дальней стороне.
Перед сном мы гуляли берегом Днепро-Бугского лимана,
поросшего ольхой, вербой и неизменным тростником. Солнце медленно садилось
далеко на западе, оторочив, точь-в-точь, как в стихах Добрина, закатными лучами
облака. На земле, среди кустарника, отливала золотом рыбья чешуя, оставшаяся
после дележа браконьерского улова. Посреди лимана погружался в синие сумерки
приплюснутый купол острова Майский, где, как говорили, готовят боевых пловцов-диверсантов.
Ночь на даче
выдалась неспокойной. Нам с Кузьмыным, постелили на одной кровати, и я долго не
мог уснуть. А когда наконец забился тревожным сном, сразу же, как мне казалось,
был разбужен шумом, который доносился с улицы. Все — Домрин, Леся и Кузьмин, —
были уже на ногах. Оказалось, что шум поднялся из-за двух взрослых лосей и
одного поменьше, вероятно, их детеныша. Взломавших ограду, они забрались на
соседний дачный участок, в огород, на котором выращивали луковицы тюльпанов. В
жидком ночных сумерек я рассмотрел огромных животных с роскошными, отражавшими лунный свет, рогами. Женщины, владелицы участка, кричали,
размахивали палками, пытаясь прогнать непрошеных ночных гостей. Лоси, не
обращая на них внимания, продолжали как ни в чем не бывало выковыривать
копытами из почвы бесценные луковицы тюльпанов и с аппетитом поглощать их.
Наконец общими усилиями сохатых удалось выдворить за пределы участка. Красивые
независимые животные нехотя удалились. В ночной тишине было слышно, как трещат
ветви и сучья, попадавшие им под ноги на их праведном пути.
Впечатления от увиденного в той поездке, живы во мне
до сих пор. А тогда, вначале 80-х, я хотел передать свои ощущения в стихах. Они
долго не у меня получались. И только несколько лет спустя, когда Домрина не
стало, я, наконец, написал их, озаглавив «На Кинбурнской косе». Эти стихи вошли
в мой первый поэтический сборник «Волчья ягода». Но… книга эта могла бы не
увидеть свет, если бы, по счастливой случайности, не развалился СССР…
Комментариев нет:
Отправить комментарий