Молдаванское противостояние
Борис и Сергей посетили нескольких
предприятий и в каждом из них получили отказ. Первое, о чем спрашивали Сергея,
когда он переступал порог отдела кадров, есть ли у него одесская прописка и
какая у него специальность. Ни первого, ни второго у него не было. А на нет и
суда нет, говорил очередной начальник отдела кадров, лишая его малейшей надежды
на трудоустройство.
— А ты думал, что тебя везде ждут с
распростертыми объятиями, да? Нет, брат, в жизни так не бывает. Для того, чтобы
найти свое место под солнцем, тебе придется изрядно попотеть и пошевелить
мозгами. Ты только ступил на путь потерь и разочарований, а у меня, знаешь,
сколько их было!
— Чего было? — спросил, не поняв друга,
Сергей.
— Потерь и разочарований, — сказал
Борис, угадав настроение юноши. ― Так что наберись терпения и не распускай
слюни
Они шли улицей Дальницкой. Со стороны
Второй Заставы горячий степной ветер гнал впереди себя, как пастух стадо
паршивых овец, клубы пыли, бумажные обрывки, мелкую щепу. Пыль была всюду. Она
осела толстым слоем на стены домов, на заборы, на листья деревьев, на редкую
выгоревшею на солнце траву. Устало плетясь позади Бориса, Сергей тоскливо
смотрел по сторонам: на одно и двухэтажные домишки с облупившейся штукатуркой и
давно немытыми стеклами окон, на темные подворотни, откуда, подхваченный
сквозняками, сочился тошнотворный запах гниющих пищевых отходов и человеческих
экскрементов. Вид городской окраины не вселял оптимизма, и он сказал
— Наверное, Боб, когда Пушкин писал: «Я
жил тогда в Одессе пыльной…», видел пред собой эту местность.
— А я тебе отвечу тем же, стихами
Пушкина, — сказал Боб и прочитал вслух: «В Одессе пыльной я сказал. / Я б мог
сказать: в Одессе грязной / И тут бы право не солгал…»
— Вот-вот, и каждый человек,
прочитавший «Евгения Онегина», представляет себе Одессу именно такой, какой
изобразил ее Пушкин, — сказал Сергей.
— Сразу видно, Салага, что ты в школе
не отличался большим усердием, — сказал Боб.
— Почему это?
— В противном случае ты бы знал, что в
другом месте «Евгения Онегина» Пушкин написал:
«Но
уж дробит каменья молот,
И
скоро звонкой мостовой
Покроется
спасенный город,
Как
будто каменной броней…»[1]
И продолжил:
— Таким образом, уже тогда, в первой
трети девятнадцатого века, Пушкин владел методом социалистического реализма, и
в своей поэме изобразил будущее Одессы в ее революционном развитии.
— Какого социалистического реализма, Боб! Принципы этого
метода окончательно утвердились в Советской России только в 1937 году, сто лет
спустя после убийства поэта, — высказал свое несогласие Сергей.
— Вот в этом-то и состоит гениальность Пушкина, Сагала. Он
мог предвосхищать явления будущего. Без него не было бы не только «Мертвых душ»
Гоголя, но и «Одесских рассказов» Бабеля, а, может быть, и «Маргариты и
мастера» Булгакова, — сказал Боб.
Друзья миновали улицу Михайловскую и подошли к тому месту,
где улица Дальницкая соединяется с улицей Степовой.
— А здесь, Салага,
произошли события, которые скрывают современные историки, — сказал Борис
Сергей посмотрел по сторонам, и, не
увидев ничего особенного, вопросительно взглянул на Бориса, предположив, что
тот его разыгрывает.
— Да, Салага, это случилось именно здесь, в
декабре шестидесятого года, — продолжал тот, поводя из стороны в сторону
глазами, словно чего-то ища. — Вот, в этом гастрономе солдатик из близлежащей
воинской части купил чекушку «Московской»[2]
— захотелось, видать, бойцу праздника, —вышел на улицу, зашел в ближайшую
подворотню, сорвал пробку, залитую сургучом, и присосался к горлышку бутылки.
Сделав первый глоток, он закашлялся и начал рвать: водка, которую он только что
купил, оказалась «паленой»!
Возмущенный солдатик вернулся в магазин
и потребовал у продавца заменить товар, то есть водку, или вернуть ему деньги…
Продавец этот, по кличке Юрка-Рыбак, был еще тот «волчара»!
Он приторговывал фальсификатом в наглую, так как знал, кому дать «на лапу».
Уверовав в свою безнаказанность, он накинулся на солдатика и, матерясь, стал
выталкивать его из магазина. В это время «на горизонте» нарисовался участковый
милиционер Климов, который регулярно заходил к Рыбаку выпить на халяву сто
пятьдесят граммов водки. Торгаш и мент быстро нашли общий язык. К ним
присоединился еще один мент, помощник участкового, зашедший в гастроном с той
же целью — выпить «на шару» водки. Втроем они выпроводили слабо
сопротивлявшегося бойца на улицу и «загрузили» его в кузов «ГАЗ-51», стоявшего
поблизости.
— Что вылупились как бараны на новые ворота! —
кричал при этом участковый на собравшихся зевак. — Не видите, что ли? Солдатик
пьян, отвезем его в медвытрезвитель, чтобы не замерз еще, не дай бог, под
забором…
— Ты сказал, что здесь что-то произошло. А что
«произошло»? — спросил Сергей. Эпизод с пьяным солдатом и милиционерами не
показался юноше стоящим внимания.
— А дальше вот что случилось! — продолжил
Борис. — Упоминание о медвытрезвителе, куда доставляли подвыпивших буйных
горожан, и где менты, сотрудники этого заведения, лишали их последней
наличности, вызвало у людей, стоявших у гастронома, негативную реакцию. Кто-то
из них в расчете на публику крикнул: «Менты издеваются над солдатиком, хотят
запроторить[3]
служивого в медвытрезвитель!»
Весть эта молниеносно разнеслась по
улице Степовой. Сердобольные обыватели, находившиеся поблизости, ринулись к
месту происшествия. У многих из них был кто-нибудь из близких родственников —
сын, брат или племянник, — отбывавший воинскую повинность. Поэтому каждый
считал своим священным долгом защитить неизвестного солдата от произвола
ментов.
Участковый Климов, увидев напиравших со
всех сторон людей, выхватил из кобуры наган. Оружие у мента попытались отнять,
начали выкручивать ему руку, и в это время раздался выстрел. Пуля по
касательной попала в голову парню, проходившему рядом. Взбешенный этим народ
разошелся не на шутку. Участковый и его помощник, испугавшись, заскочили в кабину
грузовика. Разъярённая толпа раскачала автомобиль и перевернула его на попа, то
есть вверх колесами…
На этом, казалось, все могло бы
закончиться. Но в тот день в Ильичевском районе проходили выборы народных
судей. Исполнив свой гражданский долг, добропорядочные избиратели потянулись к
гастроному купить чего-нибудь съестного на ужин. Вареной колбасы и молочных
сосисок — основной еды советского пролетариата — как назло на всех не хватило.
Перебои со снабжением продуктами питания случались и раньше, но чтобы их не
завезли в такой день — в день демократического волеизъявления народа, — это
было слишком!
Оскорбленный в лучших чувствах рабочий
класс, выходя из магазина, поминал недобрым словом местную власть и материл на
чем свет стоит главу государства Никиту Хрущева, называя «первого строителя
коммунизма» не иначе как «кукурузник» и «лысый хрущ».
В это время в кинотеатре «Серп и молот»
закончился очередной сеанс фильма «Юность Максима». Зрители, воодушевленные
революционным настроем картины, выходя из кинотеатра на улицу, вливались в
наэлектризованную толпу. Ситуация накалялась, негативная энергия била через
край, ища выхода. Как говорится, «достаточно было одной искры, чтобы
возгорелось пламя». И этой «искрой» стал камень, брошенный каким-то припадочным
в витрину гастронома.
Этот бросок, как выстрел «Авроры»,
послужил сигналом к действию. В считанные секунды от витрин гастронома остались
одни амбразуры с торчащими в них осколками битого стекла. Перепуганные
продавщицы высыпали на улицу, как серые мышки. Воспользовавшись моментом,
молдаванская шпана с криками «Хватай — подешевело!» вломилась в магазин. Следом
за ними кинулись остальные, сметая с прилавков все, что попадало им под руку, —
от популярных в народе консервов «Килька в томате» до соли и спичек. В ликёроводочном
отделе мужики и бабы хватали бутылки с водкой, портвейном, вишневым ликером и
пивом, засовывали их в карманы и за пазуху, и пулей вылетали на улицу.
— Бунт, начавшийся как протест против
милицейского произвола и дефицита продовольствия вылился в массовую попойку, —
констатировал Борис. — Сорокаградусная сделала свое черное дело. Потерявшие
голову молодцы порывались идти на улицу Госпитальную переворачивать
троллейбусы, чтобы застопорить в районе движение транспорта. Другие,
настроенные более радикально, призывали сжечь к чертям собачьим местное
отделение милиции.
Никто никого не слышал и не слушал.
Находясь во власти «великого бессознательного», подвыпившая публика, опустошив
гастроном, разгромила галантерейную лавку, находившуюся рядом с гастрономом;
«криминальный элемент" на Алексеевской площади побил стекла в помещениях
районного суда и юридической консультации. На большее фантазии не хватило.
Участковый Климов, воспользовавшись
возникшей суматохой, пытаясь сбежать от греха подальше, юркнул в один из дворов
на улице Степовой, и запер на щеколду ворота. Но его нашли, выволокли на
мостовую и стали «учить уму разуму».
На Молдаванке традиционно не любили
милиционеров, как в царские времена не жаловали полицейских, видя в них цепных
псов правящего режима. Участковый Климов знал об этом. Отдавшись на милость
толпы, он при каждом ударе всхлипывал и, шевеля разбитыми в кровь губами,
повторял, как провинившийся школяр: «Отбсцыте, я польше не пуду…»[4]
На Степовой появилась писаная красавица
— гражданская жена одного из местных криминальных «авторитетов». Она была в
распахнутом пальто с развивающимися как крылья полами, ее русые кудрявые волосы
выбивались из-под оренбургского платка и ниспадали прядями на ее искаженное
злобой лицо.
— Дайте, дайте я ему врежу! — кричала она,
широко раскрывая красный от помады рот, расталкивая мужиков, лупивших
участкового.
— Врежь! Врежь ему, Маня! Это он твоего Ваню…—
сказал, не докончив фразы, верзила двухметрового роста, одетый в фуфайку,
подбитую рыбьим мехом, в кепке-хулиганке с маленьким козырьком, надвинутой на
самые брови, уступая место женщине.
Та, накинувшись на Климова с отборной
руганью, била его остервенело ногами. Делала она это как-то по-особенному,
по-женски: правой ногой сверху вниз. Со стороны казалось, что Маня острым
каблуком своего сапога метит участковому прямо в глаз.
На противоположной стороне улицы взяли
в оборот второго мента, помощника участкового. Молодые «беспредельщики»,
одурманенные алкоголем и наркотой, перекинув через ветку старой акации веревку
с петлей, пытались его повесить. Мент уже был никакой, то есть без сознания. И
после двух неудачных попыток казни, обессилевшее хулиганье перетащило его по
снегу волоком на улицу Прохоровскую и бросили прямо на трамвайные пути.
Вскоре появился трамвай четвертого
маршрута. Вагоновожатая, увидев распластанное на рельсах тело, дала по
тормозам. Матерясь, она выскочила из
кабины и попыталась перетащить полуживого милиционера ближе к тротуару. Но
силенок у нее не хватило. И поверженный мент, еще утром гонявший старушек,
торговавших семечками подсолнуха у кинотеатра «Серп и Молот», так остался
лежать на мостовой до приезда скорой помощи.
…Бунт на Молдаванке до смерти напугал
местные партийные и советские органы власти. Такого в Одессе не было со времен
революции 1905 года и Гражданской войны. Из обкома позвонили в Москву, в ЦК
КПСС. Спрашивали: «Что делать?» Им ответил дежурный функционер ЦК — Никита
Хрущев в этот воскресный день был на охоте, — и посоветовал местным партийным
бонзам разогнать бунтовщиков с помощью войск!
На Степовую пригнали роту солдат с
автоматами. Однако, как утверждала молва, командующий Одесским военным округом
Герой Советского Союза Бабаджанян наотрез отказался отдать приказ о применении
оружия к гражданским лицам, хотя Москва категорически требовала: «Стрелять!»
— То, что произошло на Молдаванке, не было
единичным случаем. Народные волнения были и в других городах Союза. В
частности, в Новочеркасске, где пролилась кровь рабочих, — сказал Борис.
— Этим все и закончилось? — спросил
Сергей.
— Нет, конечно! На следующий день с
утра заработал репрессивный аппарат, искали виновников беспорядков…
— Нашли? — спросил Салага.
— А ты думал! Нашли всех — правых и неправых,
— и осудили по самой строгой статье уголовного кодекса СССР, — сказал с горечью
в голосе Борис. Он явно симпатизировавший бунтовщикам…
Комментариев нет:
Отправить комментарий