Глава шестая

 

 

 

 

 

— Ох, Клим, Клим! Всегда он подбрасывает мне «неходовой товар». А у меня, знаете ли, режимное предприятие! — сказал Жила, когда Борис изложил ему цель их визита к нему. И Ленин–близнец того, который висел на стене в кабинете Климента, казалось, одобрительно посмотрел на твердого в своих убеждениях кадровика.

— Ну, так как все-таки, возьмете вы на работу этого юношу или нет? — спросил напрямую Борис, пропустив жалобу Жилы мимо ушей.

— Я же сказал вам, предприятие у нас режимное. В цех без специального допуска к государственным тайнам никого не пропускают. А ему — он бросил мимолетный пренебрежительный взгляд на Сергея, — как несовершеннолетнему допуск вообще не положен, молодой еще. Вот когда отслужит три года в армии, тогда милости просим, с большим удовольствием.

— Он же комсомолец, спортсмен, футболист! — выложил Борис перед Жилой последний аргумент.

— А я вам говорю: режимное предприятие! — повторил тот голосом, не терпящим возражений.

После чего кадровик снял с рычагов телефонную трубку и стал демонстративно вращать кружок циферблата, показывая тем самым, что разговор окончен…

— Знаешь, Салага, я вот сейчас подумал, что корешок мой, Климент, знал, как поведет себя этот Жила. Но все-таки направил нас к нему, отставник окаянный! — сказал Борис, когда они вышли на улицу.

— Почему окаянный? — спросил Сергей.

— Все они, отставники, одним дегтем мазаны: командовать людьми любят, а рисковать боятся! Вот и устраиваются, кто начальником отдела кадров, кто домоуправом, — пояснил Борис.

Они посетили еще несколько предприятий и везде получили отказ: заводам нужны были квалифицированные кадры, а не такой необученный юнец как Сергей. Да еще и без одесской прописки.

 Юноша затосковал — он не ожидал такой подножки от судьбы. И перед ним снова замаячила долговязая фигура ненавистного ему солдафона Павловского, — этого партийного пастуха вверенной ему отары преподавателей и школьников.

— А ты думал, что тебя везде ждут с распростертыми объятиями, да? — сказал Борис, угадав настроение юноши. — Нет, брат, в жизни так не бывает. Чтобы найти свое место под солнцем, тебе придется изрядно попотеть и пошевелить мозгами. Ты вот только ступил на путь потерь и разочарований, а у меня, знаешь, сколько их было?! Так что наберись терпения, держи хвост пистолетом, а нос по ветру. И не распускай слюни.

Они шли легендарной Молдаванкой. Старые одно и двухэтажные дома с облупившейся штукатуркой, давно некрашеными оконными рамами и немытыми стеклами, тошнотворный запах гниющих пищевых отходов и человеческих экскрементов, доносившийся из подворотен, не вдохновляли юношу. Вдоль улицы Дальницкой, со стороны Второй Заставы горячий степной ветер гнал впереди себя, как пастух стадо паршивых овец, клубы пыли, бумажные обрывки, мелкую щепу.

Вид городской окраины не вселял оптимизма, и Сергей сказал:

— Как ты думаешь, Боб, не эту ли местность видел пред собой Пушкин, когда писал: «Я жил тогда в Одессе пыльной…»

— «В Одессе пыльной я сказал. / Я б мог сказать: в Одессе грязной / И тут бы право не солгал…»  — ответил Боб стихами того же Александра Пушкина.

— Вот-вот! Человеку, прочитавшему «Евгения Онегина», будет представлять Одессу именно такой, какой изобразил ее Пушкин: «Пыльной» и грязной»,— сказал Сергей.

— Сразу видно, Салага, что в школе ты не отличался усердием, — ответил Боб.

— Почему это? — спросил, обидевшись, юноша.

— В противном случае ты бы знал, что в этом своем романе Пушкин писал: «Но уж дробит каменья молот / И скоро звонкой мостовой / Покроется спасенный город, / Как будто каменной броней…» Таким образом, он изобразил будущее Одессы в ее «революционном развитии». Как того требует метод социалистического реализма, — сказал Борис.

— Какого еще «социалистического реализма», Боб! Насколько я знаю, этот метод окончательно утвердятся в Советской России только в 1937 году, то есть сто лет спустя после гибели поэта, — высказал свое несогласие Сергей.

— В этом-то  и состоит величие и гениальность Пушкина. Уже тогда, в первой трети девятнадцатого века, он предвосхитил наше будущее. Не зря кто-то из русских писателей сказал о нем: «Пушкин — наше все!» Это значит, что без него не было бы не только «Мертвых душ» Гоголя. Но и «Одесских рассказов» Бабеля, «Тихого Дона» Шолохова, а, может быть, и всей русской и советской литературы в целом, — на полном серьезе объявил Боб.

— А как насчет романов «Три товарища» Эрих Мария Ремарка или «Прощай оружие» Эрнста Хемингуэя, которые мы с тобой читали прошлым летом? — спросил Салага.

— Ну, я этого не знаю, надо было бы их самих спросить, — ответил Боб.

… Так, за разговорами, друзья подошли к центру Молдаванки, к улице Степовой.  И как только они ступили на этот горячий асфальтовый мысок, Борис сказал:

 — А здесь, Салага, произошли события, которые упорно замалчивают советские историки и журналисты.

Сергей посмотрел по сторонам, и, не увидев ничего особенного, вопросительно посмотрел в лицо Борису, предположив, что тот его разыгрывает.

— Да, да, я тебе точно говорю, — продолжал Борис. — Это случилось именно здесь, в декабре шестидесятого года. А началось все с молодого солдатика из близлежащей воинской части, купившего в местном гастрономе чекушку «Московской» — захотелось, видать, рядовому праздника.

Заскочив в ближайшую подворотню, он сорвал с бутылки сургучовую пробку и жадно присосался к горлышку бутылки. Сделав глоток, он поперхнулся, его начло рвать — водка оказалась «паленой», вероятно, с добавлением метилового спирта. Возмущенный боец вернулся в магазин и потребовал у продавца заменить товар или вернуть ему деньги…

Но не тут-то было! Продавец тот, по кличке Юрка-Рыбак, был искушенный «волчара»! Он приторговывал фальсификатом внаглую, так как знал, кому дать «на лапу». Изобразив из себя оскорбленную невинность, он накинулся на служивого с руганью и стал выталкивать его из магазина.

В это время «на горизонте» нарисовался участковый Климов, регулярно заходивший к Рыбаку выпить «на халяву» сто пятьдесят граммов водки. Торгаш и мент быстро нашли общий язык. Нежданно-негаданно к ним присоединился помощник участкового Глеб Тырливый, тоже отчаянный «шаровик». Втроем они выпроводили слабо сопротивлявшегося бойца на улицу и, кряхтя, перекантовали его т в кузов дежурного грузовика, стоявшего поблизости.

— Что вылупились как бараны на новые ворота! — кричал участковый по привычке на собравшихся поблизости зевак. — Не видите, что ли? Солдатик пьян, отвезем его в медвытрезвитель, чтобы не замерз еще, не дай бог, под забором…

— Ты же говорил, что здесь что-то началось, — сказал Сергей. Эпизод с пьяным солдатом, продавцом фальсификата и милиционерами не показался ему стоящим внимания.

— А дальше вот что произошло! — продолжил Борис. — Упоминание о медвытрезвителе, куда доставляли подвыпивших и буйных горожан, где менты их избивали и лишали последней наличности, вызвало у блатных и случайных чуваков, стоявших у гастронома, негативную реакцию. Кто-то из них в расчете на публику крикнул: «Менты издеваются над солдатиком, хотят запроторить его в медвытрезвитель!»

Весть эта молниеносно разнеслась по улице Степовой. Сердобольные обыватели, находившиеся поблизости, кинулись к месту происшествия. У многих из них был кто-нибудь из близких родственников — сын, брат или племянник, — отбывавший воинскую повинность. И каждый посчитал своим священным долгом защитить неизвестного солдата от произвола ментов.

Участковый Климов, увидев напиравших со всех сторон людей, выхватил из кобуры наган. Оружие у него попытались отнять, и в это время раздался выстрел. Пуля по касательной попала в какого-то парня, проходившего мимо. И взбешенный народ разошелся не на шутку. Менты, испугавшись, заскочили в кабину автомобиля «ГАЗ-51». Разъярённая толпа, раскачав грузовик, перевернула его вверх колесами, едва не раздавив находившегося в кузове солдатика.

На этом, казалось бы, все могло бы и закончиться, но в тот день в Илличевском районе проходили выборы народных судей. Исполнив свой гражданский долг, добропорядочные избиратели потянулись к гастроному запастись съестным. Однако вареной колбасы и сосисок — основной еды советского пролетариата — на всех не хватило. Перебои со снабжением продуктами питания случались и раньше, но чтобы их не завезли в такой день — в день волеизъявления народа это было слишком!

Рабочий класс, оскорбленный в своих лучших чувствах, выходя из магазина ни с чем, поминал недобрым словом местную власть и материл на чем свет стоит Никиту Хрущева, называя «первого строителя коммунизма» не иначе как «кукурузник» и «лысый хрущ».

В это время в кинотеатре «Серп и молот» закончился очередной сеанс фильма «Юность Максима». Воодушевленный революционным настроем картины зритель, выходя на улицу, вливался в наэлектризованную толпу. Ситуация накалялась, негативная энергия била через край, ища выхода. И в это время какой-то «припадочный» швырнул камень в витрину гастронома.

Этот бросок, как выстрел «Авроры», послужил сигналом к действию. В считанные секунды витрины гастронома превратились в амбразуры с торчащими в проемах осколками битого стекла. Перепуганные продавщицы высыпали на улицу, как серые мышки.

Воспользовавшись моментом, молдаванская шпана с криками «Хватай — подешевело!» вломилась в магазин. Остальные кинулись следом за ними, сметая с прилавков все, что попадало под руку, — от популярных в народе консервов «Килька в томате» до соли и спичек. В ликероводочном отделе мужики и бабы хватали бутылки с водкой, портвейном, вишневым ликером и пивом, засовывали их за пазухи и в карманы и пулей вылетали на улицу.

— Бунт, начавшийся как протест против дефицита продовольствия и милицейского произвола, вылился в массовую попойку, — констатировал Борис. — «Сорокаградусная» делала свое «черное дело». Одни, потерявшие голову молодцы порывались идти на улицу Госпитальную переворачивать троллейбусы, чтобы застопорить на районе движение; другие, настроенные более радикально, призывали сжечь, к чертям собачим, местное отделение милиции…

Но никто никого не слушал и не слышал. Подвыпившая публика, находясь во власти «великого бессознательного», опустошив гастроном, разгромила ближайшую галантерейную лавку; на Алексеевской площади кто-то побил стекла в окнах районного суда и юридической консультации. На большее фантазии у толпы не хватило. Участковый Климов, видя такое дело, попытался сбежать от греха подальше, юркнул в один из дворов на улице Степовой и запер ворота на щеколду. Его нашли, выволокли на мостовую и стали учить уму разуму.

На Молдаванке традиционно не любили милиционеров, как в царские времена полицейских, видя в них цепных псов правящего режима. Участковый Климов знал об этом и безропотно отдался на милость толпы. Увиливая от ударов, сыпавшихся на него со всех сторон, «как град рыгающей грозы», он всхлипывал и повторял, шевеля разбитыми в кровь губами какие-то слова. Он хотел  сказать «Отпустите, я больше не буду», однако из его разбитого в кровь рта вырывалось что-то неразборчивое: «Отбсцыте, я польше не пуду…» 

Вдруг откуда-то появилась «писаная красавица», гражданская жена одного из местных «авторитетов». Она была вся в нетерпении, полы ее распахнутого пальто развивались, как крылья хищной птицы; ее кудрявые русые волосы выбились из-под оренбургского пухового платка и ниспадали прядями на искаженное злобой лицо.

— Дайте, дайте я ему врежу! — кричала она, расталкивая мужиков, лупивших участкового.

— Врежь ему, Маня! Это он твоего Ваню посадил, — сказал двухметрового роста верзила в кепочке-восьмиклинке с маленьким козырьком, такие кепи называют «хулиганками», и в фуфайке, подбитой рыбьим мехом, уступая место женщине.

Та, накинувшись на Климова с отборной руганью, и стала бить его, остервенело, ногами. Делала она это по-особенному, по-женски: правой ногой сверху вниз. Со стороны могло показаться, что она пытается острым каблуком своего сапога попасть участковому прямо в глаз.

А на противоположной стороне улицы взяли в оборот второго мента, помощника участкового. Молодые беспредельщики, одурманенные алкоголем и “наркотой”, пытались его повесить, перекинув через ветку старой акации веревку с петлей. Но мент уже был никакой. То есть без сознания. И они, перетащив его волоком по снегу на улицу Прохоровскую, бросили на трамвайные пути.

Вагоновожатая вовремя увидела распластанное на рельсах тело и успела затормозить. В истерике она выскочила из кабины, подбежала к поверженному менту, еще утром нагонявшему страху на местных, особенно на старушек, торговавших семечками у кинотеатра «Серп и Молот», и попробовала оттащить его к тротуару, но силенок у нее не хватило. И тело мента осталось лежать посреди улицы, пока его не подобрала скорая помощь.

…Бунт на Молдаванке до смерти напугал местные партийные и советские власти, рассказывал Борис. Такого в Одессе не было со времен Гражданской войны. Из обкома позвонили в Москву, в ЦК КПСС. Спрашивали: «Что делать?» Кто-то из дежурных функционеров — Никита Хрущев в тот воскресный день был на охоте, — посоветовал местным партийным бонзам разогнать бунтовщиков с помощью войск!

На улицу Степовую пригнали солдат с автоматами. Но, как утверждает молва, командующий Одесским военным округом, Герой Советского Союза Бабаджанян, наотрез отказался отдать приказ о применении оружия против гражданских лиц, хотя Москва категорически требовала: «Стрелять!»

— Произошедшее на Молдаванке, не было единичным случаем. Народные волнения прошли и в других городах Союза. Из них самое знаменитое состоялось в Новочеркасске, где пролилась кровь, — сказал Борис.

— В Одессе этим все и закончилось? - спросил Сергей.

— Нет, конечно! На следующий день с утра заработал репрессивный аппарат. Искали виновников беспорядков…

— Нашли? — не унимался юноша.

— А ты думал! Нашли. И всех судили по самой строгой статье уголовного кодекса СССР, — сказал с горечью в голосе Борис. Он явно симпатизировавший бунтовщикам. В 1937 году, когда Борису не было еще и 5 месяцев, в разгар «Большого террора», арестовали его отца, Пантелеймона, как «румынский шпион». И он погиб где-то в сталинском ГУЛАГе. У матери Бориса, Ольги, «жене врага народа» и колхознице по социальному статусу, пришлось одной расти четверых детей…

После этого похода «в люди», Сергей уже самостоятельно искал работу. Наконец, Пересыпи, в рабочем районе Одессы, он нашел тихую неприметную еврейскую контору — ремонтно-строительное управление №6, — где его, несовершеннолетнего, необученного, без одесской прописки юнца приняли на работу разнорабочим.

Начальник отдела кадров предприятия, Семен Семенович Ставницер, просмотрев паспорт юноши, произнес, то ли спрашивая, то ли утверждая:

 — Так вы, говорите, из Каменца? — и в стеклышках его очков в золотой оправе вспыхнула на мгновение и погасла радуга.

 — Я не из самого Каменца-Подольского района, а из района, — уточнил юноша, подумав, что его хотят «взять на арапа».

 — А о таком городе как Хотин вы слышали?

 — Ну, а как же! Хотин находится всего в пятнадцати километрах от нашего села, почти рядом! — сказал Сергей.

 — И вы там бывали? — продолжал Ставницер.

 — Бывал, и не раз, — ответил Сергей, не догадываясь, куда клонит начальник отдела кадров.

 — И вы, наверное, знаете Фиму, Фиму портного?

 — Ефима Лазаревича? — спросил он неуверенно.

 — Да, да, Ефима Лазаревича Бродского!

 — А кто же его не знает! Однако Фима в Хотине уже не живет, — откликнулся Сергей, удивляясь тому, как тесен еврейский мир: они все друг друга знают.

 — Как так? — вскинул голову Семен Семенович. И Сергей увидел сквозь стеклышки его очков, как нервно задергался у него правый глаз. — Неужели?!

 — Несколько лет назад Фима и его молодая подруга Галина переехали жить в наше село; и там они открыли швейную мастерскую, — уточнил Сергей.

 — А как же Роза, жена Фимы? — спросил упавшим голосом начальник отдела кадров.

 — Если верить слухам, Ефим Лазаревич оставил Розе все, что было нажито совместным трудом. В том числе прекрасный дом из красного кирпича. Не дом — загляденье! — уточнил Сергей.

 — Вот как! — вздохнул Ставницер.

Сергей хотел рассказать ему еще о том, какой великолепный однобортный пиджак черного сукна справил ему Фима Бродский и как отреагировал на этот костюм директор школы Павловский. Но передумал, решив, что это будет лишним. А тот, прервав молчание, сказал:

 — Ладно, покончим с этим, молодой человек. Мы возьмем вас на работу, предоставим место в общежитии. Думаю, вас это устроит. Или как?

 — Вполне, — встрепенулся Сергей, уже было потерявший надежду на трудоустройство и желание остаться в Одессе.

В тот же день на служебном автомобиле «ГАЗ-69» — гордости советского автопрома, который повидавшие виды шоферюги назвали просто «козлом», — мастер участка Гари Крамар доставил юношу на один из ремонтируемых объектов.

Стояла вторая половина августа. Газик мчал, подскакивая на ухабах улицей Московской. Нежаркое солнце освещало ничем не примечательные фасады жилых домов, серые унылые корпуса заводских цехов, проносившихся мимо с морской и с материковой сторон улицы. Вверху, над головами, закрепленные проволочными растяжками, проплывали красными птицами с белыми отметинами транспаранты с лозунгами: «Народ и партия — едины!», «Мы придем к победе коммунистического труда!». «Наша цель — коммунизм!»

Сергей сидел на сидении позади водителя и мастера участка, смотрел по сторонам, ломая голову над одним важным для него вопросом: как он будет распределять свою заработную плату? «По пятнадцать рублей буду ежемесячно откладывать на сберкнижку, по двадцать — отсылать матери. А на остальные деньги заживу на широкую ногу: буду ходить в кино, развлекаться…», — наконец решил он, когда внедорожник, заскрежетав тормозами, остановился у дома номер 13 по улице 8 Марта. Дольше начинались Поля орошения — болотистая низина, кишащая комарами.

 — Выходим, — сказал Крамар. И, хлопнув дверцей газика, направился к одноэтажному строению с покатой кровлей и пустыми без рам и стекол проемами окон.

Из дома навстречу ему вышел мужчина лет сорока–сорока пяти. Был он весь каким-то рыжим: рыжие волосы на голове, рыжие, выгоревшие на солнце брови и ресницы; красное от загара лицо, усыпано такими же рыжими веснушками. Загогулинка его носа была испещрена темно-фиолетовыми, почти коричневыми, прожилками кровеносных сосудов.

 — Сергей Платонович Жук, твой бригадир, — представил его мастер. — И продолжил, обращаясь к Жуку: — Вот, Платоныч, принимай молодое пополнение рабочего класса…

 — Ну, тезка, пошли, посмотрим, на что ты годишься! — сказал бригадир. И направился к дому, который ремонтировала его бригада. Сергей покорно поплелся за ним, пытаясь угадать, что же будет дальше?

Внутри дома, была такая обстановка, какой она бывает там, где идет ремонт. Всюду валялись какие-то доски, в углу стояли мешки с цементом, рядом — два повидавших виды ведра с застывшим известковым раствором на дне.

Жук подвел Сергея к мусорной куче солидных размеров, протянул ему совковую лопату и сказал: 

— Вот тебе инструмент, перебрось для начала этот мусор через окно во двор, а там видно будет…

После получаса работы лопатой, у Сергея на ладонях появились с непривычки волдыри. А куча мусора не уменьшилась, словно к ней никто и не прикоснулся лопатой. «Об этом ли ты мечтал, Сережа, когда ехал в Одессу? Хотел стать моряком, а стал строителем, — рассуждал юноша, рассматривая свои искалеченные руки. Но, подумав, поправил себя: «Нет, братишка, ты стал не просто строителем, а строителем коммунизма!»

Так прошел его первый рабочий день. Встретившись с Борисом, Сергей радостно заявил:

— Наконец-то, Боб, я устроился на работу, получил место в общежитии, так что считай меня одесситом…

 — Ну, и какой тебе посулили заработок? — спросил Борис.

 — Семьдесят два рубля в месяц! — сказал торжествующе юноша.

 — Так это же всего двадцать американских долларов по курсу «Внешэкономбанка СССР», — сказал Борис.

 — А мне так в самый раз! — сказал Сергей, не уловив иронии в словах друга. — Я даже смогу ежемесячно откладывать по пятнадцать рублей на сберкнижку, а по двадцать рублей отсылать маме…

Услышав этот юношеский бред, Боб прыснул, согнулся в поясе. И, не удержавшись на ногах, свалился на пол, продолжая истерически хохотать.

 — Ты чего это? — удивился такой реакции друга Сергей.

 — Да ничего, просто ногу свело, — ответил тот, не желая обидеть юношу.

Получив первый в своей жизни аванс, — 25 рублей, — Сергей отрыл для себя быстротекущее свойство денег. Как он ни старался, как ни экономил, завтракая и обедая в дешевых рабочих столовых, деньги у него кончились быстрее, чем он предполагал. Пришлось обращаться за помощью к старшему другу…

 — Вот видишь, а ты еще хотел счет в банке открыть! — сказал, иронично улыбаясь, Борис, одалживая Сергею десятку, чтобы тот смог дотянуть до получки…