Глава пятая

 

 

 

    Добела раскалённый шар солнца медленно катился по крышам изнывающего от зноя и жажды города. В жидкой тени старой акации у входа в «Аптеку Гаевского» стоял белобрысый юноша. Был он небольшого роста, в несвежей от долгой носки рубашке, в дешёвых китайских брюках защитного цвета. На его загорелом усталом лице выделялись синими пятнами, как два цветка цикория, глаза. Юноша с интересом наблюдал за молодыми людьми: небрежно надетые  рубашки навыпуск с закачанными по локоть рукавами, старенькие, не утюженные брюки, на ногах — туфли, к которым давно не прикасалась сапожная щётка. Нетрудно было догадаться, что это студенты возвращаются с «Нового рынка»: там они подрабатывали на выгрузке овощей. Получив на руки по вожделенному червонцу каждый, студенты вели себя непринуждённо, как хозяева жизни, о чем-то увлечённо спорили, энергично размахивая руками.

Когда компания поравнялась с «Аптекой Гаевского», загорелый белобрысый юноша вышел из тени акации и бросился навстречу студентам.  Подбежав к одному из них, он обхватил его шею руками, уткнулся ему головой в грудь и стал говорить: «Боря! Боря! Как я рад, что встретил тебя…». 

— Серёга, дружище, откуда ты взялся!? — спросил растерянно тот, узнав, наконец, юношу, едва не сбившего его с ног. Неожиданная встреча с земляком, которого он не видел с прошлого лета, несколько обескуражила Бориса. Сергей же, обрадованный встрече со своим старшим другом, сбивчиво рассказывал ему о постигшей его неудаче. Наконец, излив, как говорится, душу, он выдавил из себя, не скрывая грустных ноток в голосе:

 — А теперь вот собираюсь домой, — и, взглянув на Бориса с надеждой, как на своего спасителя, продолжил: — Больше всего мне не хотелось бы снова встречаться с директором школы Павловским. Как только вспомню его долговязую фигуру, полувоенный френч, брюки галифе, хромовые сапоги, меня начинает тошнить…

 — Да, я слышал об этом типе, — сказал Борис. — Он, кажется, был секретарём Каменец–Подольского райкома комсомола. Но политическая карьера, видать, у него не задалась, вот его и «бросили» поднимать сферу образования. Такое часто происходит в партийной среде, когда проштрафившегося чиновника пытаются пристроить на какую-то «хлебную» должность. Сергею было плевать на то, кем был Павловский до его прихода в Жванецкую среднюю школу. Он невзлюбил директора после того, как тот обозвал его «купеческим сынком». «И за что? — возмущался юноша. — За то, что я пришёл на школьный вечер отдыха в чёрном пиджаке, который мне пошил Фима Бродский, в белой рубашке и в галстуке?» Но обиднее всего ему было за то, что директор школы, увидев его в этом наряде, обозвал «купеческим сынком». И случилось это в присутствии девчонок-одноклассниц, среди которых была Оля Гороховская — тайная школьная любовь Сергея.

 — Не расстраивайся, Серый, не все ещё потеряно! — сказал ободряюще Борис, положив руку юноше на плечо. — Попытаемся что-нибудь придумать…

Здесь же, на площади Советской армии, которую одесситы продолжали упрямо называть «Соборной площадью», друзья втиснулись с трудом в переполненный вагон трамвая № 23. В его салоне пассажиры, как это всегда бывает в общественном транспорте, незлобиво чертыхаясь, выражали претензии друг другу.

— Не толкайте меня в бок, у меня там селезёнка! — ворчала пожилая женщина, крепко прижимая под мышкой лакированную сумочку, пропахшую нафталином.

— Дамочка, вы разве не видите, что стоите на моей правой ноге! — возмущался тучный мужчина с глазами–щёлочками, пытаясь высвободить свою конечность.

 — А вы что, хотите, чтобы я вам наступила ещё и на левую ногу?! — огрызнулась «дамочка», бросив уничижительный взгляд на потного жалобщика.

 — Что вы тут раскудахтались, как наседки в курятнике, — успокаивала пассажиров смуглая черноокая, с ярко накрашенным ртом, кондукторша. И ради красного словца употребила ставшую уже хрестоматийной фразу: «Вам не нравится трамвай — так поезжайте на такси!»

Довоенный трамвайчик, раскачиваясь из стороны в сторону деревянным кузовом на плохо подогнанных рельсах, высекая контактной дугой искры, издавая пронзительные предупредительные звонки на перекрёстках, мчал как на пожар. Спустившись по наклонной улице Карла Либкнехта, которая в сознании и в общении одесситов так и осталась — Греческой, он выскочил на Строгановский мост, проплыл, обдуваемый морским ветерком, над ржавыми крышами одесской «Канавы»[1], и, совершив крутой вираж, вырвался на прямую улицу Свердлова.

Проехав ещё одну или две остановки, друзья вышли из его шумного и душного чрева. Несколько минут спустя, они вошли в общежитие порта, прошмыгнули мимо восседавшей как на троне вахтерши и поднялись по цементной лестнице на пятый этаж.

Боб остановились у двери с табличкой «№148», достал из кармана плоский «английский» ключ, провернул его в замке, и они вошли в комнату с тремя железными солдатскими кроватями, общим платяным шкафом и одним окном, выходящим на улицу.

 — Вот, здесь я и живу! — сказал Борис. И, сделав паузу, продолжил, скрывая неловкость: — Правда, на нелегальном положении…

Вскоре с работы вернулись номинальные хозяева этого холостяцкого жилища: Артемий — молодой человек лет двадцати пяти с аскетическим лицом праведника, какие можно видеть на старых иконах, и Длинный — парень высокого роста, лицом и фигурой напоминавший французского актёра Жерара Филипа.

 — Студент, — обратился к Бобу Длинный – Жерар Филип. — Кого это ты к нам привёл сегодня?

 — Это мой двоюродный брат, Сергей, — представил юношу Боб. — Он хотел поступить в мореходку, но пока ему оформляли паспорт, опоздал.

 — Ничего страшного! — сказал Длинный – Жерар Филип. — Не поступил в этом году, поступит в следующем, а сейчас пусть скорее возвращается домой, там его мать с отцом ждут — не дождутся…

 — В том–то и дело, что он не горит желанием возвращаться домой. Вы бы лучше посоветовали, что ему делать в такой ситуации? — сказал Боб.

Втроём, посовещавшись, ребята решили дальнейшую судьбу Салаги — так новые друзья Сергея стали звать его, как самого молодого и неопытного среди них.

 — Ну, раз он вырвался из колхозно–совхозной системы, снова совать в тот хомут шею не следует, — высказал единодушное мнение троицы Артемич. — А пока не устроится на работу, пусть он поживёт у нас, места хватит. Правда, спать ему придётся на полу, на коврике.

Сергей только сопел сдержано носом, ликуя в душе: ведь для него все так удачно устроилось…

Следующий день был выходным. И, проснувшись на рассвете, ребята стали собираться к морю. Делали они так поспешно, словно боялись куда-то опоздать…

 — Бикицер, бикицер! — подгонял приятелей Артемич. — А ты, Салага, заруби себе на носу: опаздывать можно, куда угодно: на работу, в театр, на свидание с девушкой, — только не на встречу с морем. Море — это святое…

По пути на пляж компания зашла в столовую — она открывалась в полшестого утра, чтобы портовые грузчики, жившие в общежитии, могли позавтракать перед началом рабочей смены. Став в очередь друг за другом, выбирали блюда на завтрак, вдруг Боб, повернувшись к Сергею, сказал: «Открой рот!» И при этих словах он буквально воткнул Сергею в его открытый рот две порции сливочного масла, наколотых на вилку. И шепнул ему на ухо: «Глотай! Глотай быстрее!»

Сергей последовал совету друга. Однако только что вынутое из морозилки масло застряло у него в горле. Ему стало нечем дышать, лицо побагровело, на шее вздулись вены. Боб, увидев, что с юношей происходит что-то неладное, стукнул его ладонью по загривку. И злополучное масло, наконец, сдвинулось с места и пошло дальше вниз по пищеводу.

За съеденное таким образом масло, естественно, не заплатили. И, завтракая, Сергей опасливо косился на кассира Жанну. Но та, ничего не заметив, бойко работала на кассовом аппарате, успевая при этом кокетничать с портовиками.

— Как все это скверно получилась! — сказал он Бобу. Тот его по–дружески успокаивал, убеждая, что в городе, чтобы выжить, порой приходится жульничать.

 — Если бы ты, Салага, видел, как работники этой столовки тащат после смены домой сумки, набитые снедью, обворовав каждого из нас, ты бы так не переживал из–за этих двух порций масла, — поддержал Боба Длинный – Жерар Филип.

К семи часом утра друзья уже были на центральном городском пляже «Ланжерон». Как утверждал Боб, пляж этот был знаменит на весь Советский Союз, в том числе, благодаря скульптурной композиции "Два шара», обозначавшей главный вход на пляж. И Сергей – Салага — прошёл между двух этих шаров, как проходят, может быть,  во «Врата рая».

Друзья расположились на дальнем конце пляжной дуги, туда отдыхающие добираются в последнюю очередь. Это было их любимое место. Расстелив на песке индийскую циновку, все улеглись на неё, повернувшись головами к морю. Артемич и Боб, достав из задних карманов брюк газеты, углубились в чтение. Длинный, растянувшись во весь свой рост, задремал.

Сергей, предоставленный самому себе, спасаясь от безжалостных лучей солнца, несколько раз ходил купаться, и заплывал далеко за волнорез, туда, где морская вода была чище и прохладнее. Потом, от нечего делать, он стал наблюдать за жизнью пляжа. К полудню эта полоска суши, покрытая привозным «золотым» речным песком, напоминала лежбище котиков или моржей, с той только разницей, что вместо морских животных, вокруг лежали человеческие особи обеих полов, ворочаясь с боку на бок, и ворча друг на друга. Вокруг них как угорелые носились дети, поднимая столбы песка, чем вызывали недовольство взрослых.

Внимание Сергея привлёк загорелый сухопарый как херсонская тарань старик с копной седых волос на голове. Несмотря на нещадно палящее солнце, он был одет только в одни длинные до колен трусы, которые называют «семейными». Через плечо старика была перекинута увесистая замусоленная торба из плотной ткани чёрного цвета. Старик неспешно шёл кромкой берега на полусогнутых в коленях ногах, и громко провозглашал высоким надтреснутым голосом, растягивая слова: «Лима–а–а–а–нская гря–я–я–я–зь! Лима–а–а–а–нская гря–я–я–я–зь!»

Из висевшего на столбе репродуктора, доносились мелодии популярных советских песен. Их звучание то и дело прерывалось на полу-фразе. И хрипловатый женский голос заявлял на весь пляж: «Марина из Москвы, у «Двух шаров» вас ожидает молодой человек!»; «Потерялся мальчик четырёх лет, нашедших просьба привести его к зданию администрации пляжа. Здесь его дожидается мама…» и т. д.

Товарищи Сергея живо обсуждали политические новости, о которых сообщали газеты. Только что в Женеве закончились переговоры правительственных делегаций США и СССР. Одним из положительных результатов этой встречи стало соглашение о прокладке прямой телетайпной связи между Белым Домом и Кремлем.

 — Наконец–то наступило хоть какое–то потепление в «Холодной войне!» — сказал Артемич, резюмируя итоги переговоров представителей двух сверхдержав.

 — А вот ещё новость! — привлёк к себе внимание друзей Боб. — На около земную орбиту запущен очередной космический корабль "Восток–6" с первой в мире женщиной–космонавтом Валентиной Терешковой на борту.

 — Наши снова утёрли нос американцам! — отозвался на эту новость Длинный – Жерар Филип, радуясь успеху советской космонавтики.

 — Если так пойдёт и дальше, скоро и до Луны доберутся, — заявил Боб.

 — А я стану космонавтом, — невольно вырвалось у Сергея. Но никто не обратил внимания на его реплику.

Артемич отложил газету на циновку, потянулся, так что хрустнули суставы, и сказал:

 — Что-то давненько мы не делали марафонский заплыв в «Отраду». Давайте, махнём туда прямо сейчас, посвятив его женевской встрече советских и американских дипломатов!  И, взглянув на Сергея, спросил: — Ты с нами, Салага?

Оставив свои вещи на хранение двум девушкам, загоравшим рядом, компания отправилось вплавь к соседнему пляжу «Отрада». Там на мелководье лежал заржавевший остов баржи, затопленной во время Второй мировой войны. По давней традиции полагалось взобраться на высокий ржавый борт этого плав средства и прыгнуть оттуда «солдатиком» в море. Салага, узнав об этой одесской традиции, и сам хотел пройти испытание на смелость…

Плыли не спеша, экономя силы. Слева, вдали, едва выступая над поверхностью воды, виднелись надстройки грузовых судов, стоявших на внешнем рейде, ближе к берегу, метрах в ста от пловцов, проходили, рассекая форштевнями воду, прогулочные катера, вокруг беспорядочно лавировали весельные лодки с отдыхающими на борту.

Справа тянулся высокий пологий берег с выгоревшей на солнце травой и чахлым кустарником. Бросались в глаза следы недавнего оползня. Ближе, до них было рукой подать, высились большие жёлтые глыбы камня–ракушечника, омываемые морской волной. Возле них, в тихих мелководных лагунах, ещё водились маленькие шустрые черноморские крабы.

Сергей плавал хорошо. И, чтобы показать свою удаль, он то обгонял товарищей, то отставал от них, и снова вырывался вперёд. В эти минуты он испытывал безграничное счастье, которое можно пережить только в юном возрасте, не догадываясь, что этот день и этот заплыв он будет вспомнить всю свою жизнь.

Когда после заплыва компания вернулась на «Ланжерон», Сергей сказал, обращаясь к Борису:

 — Боб, я так жрать хочу, что не в силах больше терпеть…

 — Да, Салага прав, пора «заморить червячка», — поддержал его Длинный  – Жерар Филип.

Ведомые Артемичем, друзья поднялись на третий ярус пляжа. Там в ларьках и с лотков торговли шашлыками, пирожками, сладостями, мороженым и другими изделиями, которые мог предложить отдыхающим одесский советский пищепром.

Старшие взяли себе по свиному шашлыку. Сергей, чтобы сэкономить деньги, которых у него осталось, что как кот наплакал, обошёлся только пирожками с мясом и горохом. Запивали еду дешёвым столовым вином, по восемнадцать копеек за двухсотграммовый стакан.

 — Салага, запомни, на пляже надо пить исключительно сухое, красное, — учил Артемич Сергея. — Красное вино не только способствует пищеварению, но и утоляет жажду, а, кроме того, оно способствует хорошему загару.

 — Да, вино прекрасный напиток, но ты не увлекайся, это чревато последствия, — предостерёг его Боб.

В общежитие компания вернулась только под вечер. Из «Красного уголка» доносился заразительный мужской хохот. Оказалось, это лектор Всесоюзного общества «Знание» читает портовикам лекцию о международном положении. Лысеющий с небольшим брюшком человек рассказывал также о выдающихся талантах главы государства Никиты Хрущева. Он так увлёкся, что, вместо слова «политик» употребил похожее по звучанию слово «политикан». Не заметив оплошности, он несколько раз с воодушевлением повторил: «Никита Сергеевич — это такой политикан! Никита Сергеевич — это такой политикан!», — развеселив тем самым смешливых грузчиков, ожидавших, когда закончится лекция и начнётся, наконец,  трансляция футбольного матча.

Когда компания поднялась на пятый этаж, Боб, собираясь в душ, снял брюки и, вдруг, неожиданно для всех, начал корчиться от разбиравшего его смеха, и повторять:

— Никита Сергеевич — это такой политикан! Никита Сергеевич — это такой политикан…

В следующую секунду вслед за Бобом начали хохотать Артёмич и Длинный − Жерар Филип. Салага растерялся, не понимая, в чем дело. Но чтобы не отставать от старших, он стал хохотать вместе со всеми. Хохотали «квартетом», повторяя сквозь смех: «Никита Сергеевич — это такой политикан!» «Это... такой… политикан…»

— Ну, как, Салага, ты ещё не передумал оставаться в Одессе? — спросил Борис Сергея, когда в понедельник утром они стояли на остановке четвёртого трамвая у парка имени Тараса Шевченко.

 — Мы же все обговорили: буду искать работу… — сказал он.

 — Тогда поехали! Сегодня у меня свободный день, и я помогу тебе в твоих поисках, — сказал Борис.

Спустя около полчаса они уже были на Второй Заставе, рабочей окраине города.

 — Вон видишь те здания? — сказал Борис, указав на ряд строений, стоявших по другую сторону железнодорожного полотна. — Это машиностроительный завод имени Калинина.

 — Что, на этом заводе сам Калинин работал? — спросил по наивности Сергей.

 — Это я там вкалывал как проклятый котельщиком. Пойдём, в отделе кадров завода работает мой старый знакомый.

 — Борис, Боренька! Давненько мы с тобой не виделись, — залопотал человек с короткой военной стрижкой и выпученными красноватыми, как у варёного рака, глазами, когда они вошли в кабинет с табличкой «Начальника отдела кадров» на двери — небольшую узкую продолговатую комнату. Канцелярский стол с кипой каких–то бумаг занимал в ней едва ли не треть площади и выглядел, как редут, надёжно защищавший хозяина кабинета от назойливых посетителей.

На стене, на видном месте, висел стандартный портрет В. И. Ленина, засиженный мухами, в такой же, потемневшей от времени, стандартной раме. Вероятно, предполагалось, что в присутствие «иконы» вождя мирового пролетариата никто не посмеет допускать в своих мыслях и действиях и какие-либо оппортунистические отклонения от генеральной линии Коммунистической партии.

Мужчина встал, вышел из-за стола, протянул Борису руку для пожатия. Но не правую руку, как это принято, а левую, с выставленным почему-то вперёд мизинцем.

 — Хочешь вернуться на завод или как? — продолжил он, и криво улыбнулся, вероятно, осознав неуместность такого вопроса.

 — Не совсем, чтобы так, — ответил Борис.

 — А, знаешь, Боря, зря ты ушёл от нас, сейчас был бы уже бригадиром котельщиков, — продолжил Климент доверительно.

 — Да, прошляпил я свою удачу! — согласился Борис, сокрушённо качая головой. — Зато вместо себя я привёл вот этого молодого человека, — продолжил он, подталкивая Сергея вперёд.

 — Какого, этого? — Климент недоверчиво покосился на юношу. — Что–то уж очень он хлипкий.

 — Зато жилистый! — парировал реплику начальника отдела кадров Борис. И протянул ему документы Сергея: паспорт и справку об окончании девяти классов.

Тот, равнодушно просмотрев их, сказал:

 — Увы, ничего не получиться, дорогие мои.

 — Почему это не получится? Все согласно законодательству, — возразил Борис.

 — Ну, во-первых, он несовершеннолетний, во-вторых, он без одесской прописки, а в-третьих, у нас на заводе нет общежития! — сказал Климент.

 — Вот, черт, я и забыл! — признался Борис. — Но, может, вы, Климент Сидорович, подскажете, куда нам обратиться по поводу его трудоустройства, но так, чтобы с гарантией...

 — Ишь ты, с гарантией! Гарантию дают только в похоронном бюро, что на улице Греческой, — сострил Климент.

 — Ну, если не с гарантией, то хотя бы с большей долей вероятности, — настаивал Борис.

 — А вы сходите на завод «Промавтоматика». Там в кадрах сидит мой бывший сослуживец Жила. Может, он вам чем-нибудь поможет, — предложил Климент...

 

 

 

 

 

 

 

---

[1]. Так одесситы называют Карантинный спуск и Таможенную площадь, за то, что это место постоянно затапливают дождевые и талые воды.