Глава четвертая

 

 

 

Препираясь и дискутируя, мы с Брейном вышли на «Площадь звезды». Так я называю перекресток, на котором сходятся и расходятся в разные стороны несколько улиц, сжимая в своих объятиях небольшой сквер с часовней в центре.

Каждый раз, когда я вижу

эту часовенку, она мне кажется материализовавшейся тенью Мещанской церкви, которая стояла на этом месте до большевистского переворота 1917 года. Горожане говорят, что церковные власти хотят воссоздать этот храм в первозданном виде. Однако Брейн отозвался об этих планах весьма саркастически: «Храм можно восстановить, а как быть с верой в непорочное зачатие?»

  Оставив справа сквер с часовенкой, мы пошли по улице Старопортофранковской. Сразу же за скучным болотного цвета зданием кожно-венерического диспансера, расположена ничем не примечательная поляна. Когда я был учеником младших классов, мы с ребятами из окрестных домов играли на ней в казаков-разбойников. А позже, старшеклассником, я водил сюда по вечерам девчонок. Укрывшись от любопытных глаз за непроницаемым пологом ветвей плакучей ивы, мы постигали, истекая слюной и половой истомой, тайны французского поцелуя. Я до сих пор еще помню губы одной из них — Зины Горошко, — мягкие, податливые и сладкие от мороженого, которым ее постоянно баловала мать, работавшая в гастрономе на улице Тираспольской. Сейчас на этой поляне уже не играют дети, не слышно их радостных воплей и сумасшедшего смеха. Зато тут вольготно чувствуют себя бомжи и собачники, которые выгуливают своих четвероногих пленником.

«Смотри! Эти двое материализовались так, словно они возникли из ничего…»  — мгновенно отреагировал Брейн на два силуэта, попавших на сетчатку моих глаз. — Из чего «из ничего»? — спросил я.

«Откуда мне знать? Может быть, из твоих фобий, страхов, заблуждений или забытых сновидений, — откровенно признался он.

Взглянув на мужчину и собаку, которые шли мне навстречу, я вспомнил, что встречал их и раньше, но не обращал на них внимания, как на примелькавшуюся деталь привычного ландшафта.

Голова мужчины была продолговатая как среднеазиатская дыня и приплюснутая сверху, лицо — заурядное, незапоминающееся. Тем не менее, это было лицо, лицо человека. И в нем отражалась душа, и  душа эта была душой собачника.

Существует среди нас такой психологический тип человека, убежденного в том, что его собака лучше и умнее других. И он выгуливает ее демонстративно, без намордника и поводка, пытаясь таким образом повысить свой статус. Всем своим видом он как бы говорит окружающим людям: «Смотрите, какие мы! Держитесь от нас подальше, не то мой песик вцепится своими клыками вам в задницу. И помалкивайте, пока этого не случилось…»

Глядя на этого собачника, я подумал, что у него, кроме этой собаки, нет больше никого, благодаря кому он мог бы самоутвердиться в жизни. И сконцентрировал свое внимание на животном.

Это был ротвейлер традиционной черной масти с красно-коричневыми подпалами над глазами, на шее, на нижней части туловища и лапах. Морда у него была уголовная, без видимых признаков положительных эмоций; уши и хвост — купированы как у бойцовского пса. С его мясистых губ свисала и тянулась за ним следом лента густой липкой слюны.

Выглядело это не совсем эстетично, и я отвел взгляд от ротвейлера и снова посмотрел на собачника. Он и его пес были настолько похожими между собой, что у меня не возникло сомнений, под чьим влиянием формировалась личность ротвейлера. Поэтому оба они не внушали мне доверия. Я еще не успел определить, кто из них несимпатичен мне больше, как вдруг прозвучала резкая как удар бича команда:

— Цезарь, к ноге!

К моему большому удовлетворению, кобель не выказал, как можно было ожидать, плебейско-рабского подчинения и не кинулся сломя голову выполнять прозвучавшую команду. Наоборот, он повел себя как истинный «собачий патриций», претендующий на более высокую ступень в иерархии. Не спеша, с достоинством, он подошел к своему «повелителю» и стал рядом с ним как равный и сразу же получил удар кожаным поводком по зашеине, вероятно, в наказание за то, что возомнил о себе слишком много.

«Садист, из прекрасного сильного животного ты делаешь морального урода!» — подумал я с досадой, однако, не решаясь высказать это справедливое суждение вслух. У меня не было твердой убежденности в том, что у этого ротвейлера настолько хорошо развито чувство справедливости, что, услышав критику в адрес того, кто его кормит и выгуливает, он не кинется на меня, защищая его. А быть искусанным собакой,  не входило в мои планы. И я молча проследовал мимо этой парочки, таившей в себе опасность, уловив напоследок характерный запах псины.

Этот резкий специфический запах пробудил во мне воспоминание о собаке моего детства. Когда мне было около шести лет, мама отвезла меня на все лето в село, к бабушке Ольге. Накануне нашего приезда сука бабушкиных соседей ощенила семерых щенят. Шестерых из них утопили в ближайшем пруду, а седьмого бабушка взяла себе, чтобы, когда я приеду, мне было с кем играть.

Увидев маленького, полуторамесячного щенка, катавшегося под ногами как шерстяной клубок, мама, назвала его Шарик. Он стал главной причиной моей радости и предметом моей детской любви и гордости. Куда бы я ни шел: на рыбалку, в лес, на выгон, где паслись бабушкины гуси, — он всегда был со мной.

Однажды я не доглядел за моим любимцем. И маленький несмышленыш выкатился пушистым шариком за ворота, на улицу и сразу же получил заряд дроби. Первым до моих ушей долетел звук выстрела из охотничьего ружья, а затем пронзительный душераздирающий визг щенка.

Я сразу узнал его и выскочил на улицу. Там, у ворот, скулил от боли и катался по земле в смертельных корчах мой Шарик. На мгновение он замер и посмотрел на меня сквозь слезы, затуманившие его глаза, словно моля о помощи. Я бросился к Шарику, взял его на руки, прижал к груди и завыл, содрогаясь от рыданий.

Бабушка, услышав мой плач, выбежала на улицу и увела меня во двор. На крыльце дома она постелила на пол лоскут мешковины и уложила на него моего щенка. Я опустился перед ним на колени. В моей душе еще теплилась надежда, что раны, нанесенные ему, не смертельны, и он выживет. Но к вечеру Шарик затих, перестал дышать, и я догадался, что мой маленький друг умер.

В тот памятный вечер бабушка рассказала мне, почему произошло это убийство. Несколько дней назад деревенские псы искусали доярку, возвращавшуюся домой после вечерней смены. На следующий день сельский совет принял решение о санитарном отстреле собак, находящихся не на привязи. К этому делу решили привлечь местных охотников, но те отказались убивать домашних животных. Только два «живодера», как называли их сельчане, согласились отстрелять собак, да и то за большие деньги.

— Собаки оказались умнее охотников и все как одна попрятались или ушли из села, — рассказывала бабушка. — Остались только те, которые были на привязи, да еще твой глупенький малыш Шарик.

— Но зачем же этот  охотник застрелил моего песика, — допытывался я у бабушки.— Он же был таким маленьким, никому не причинил вреда…

— А со зла, внучок, будь он трижды проклят! — сказала она.

По малости лет я не придал значения этим ее словам «будь он проклят». Только лет десять спустя, узнал я, как отразилось проклятие бабушки на охотнике, убившем моего щенка. Осенью того же года, когда сучилась эта трагедия, от него ушла жена. Все его последующие попытки снова жениться, не увенчались успехом. Ни одна из женщин, знавшая о том, как он поступил с беззащитным щенком, не хотела выходить за него замуж. Так он и остался бобылем, и с каждым годом становился все сумрачнее и нелюдимей.

Как-то он один рыбачил на реке Днестр и утонул. Сельчане рассказывали, что на крючок бобылю попался огромный сом. Охотник пытался подтащить рыбу ближе к берегу, но, вероятно, поскользнулся, упал, и его подхватило быстрым течением реки.

Нашли его в излучине реки несколько дней спустя. На запястье его правой руки была закреплена леска, а рядом барахтался на мелководье огромных размеров сом — он так и не смог соскочить с тройного крючка удочки. Рыбу сняли с крючка и выпустили в реку.

— Почему же ее отпустили? — спросил я у Бориса Рачинского, бабушкиного соседа,  который учил меня премудростям ловли карпа на дождевого червя.

— Нельзя умерщвлять того, кто исполнил проклятие, — сказал он.

— А кто его проклял? — спросил я.

— Как это кто? Твоя бабушка, Ольга, это она прокляла того, кто застрелил твоего щенка…

Вспомнив Шарика, я оглянулся на Цезаря. Мне было интересно, как он поведет себя после того, как его так «жестоко проучили». Но лучше бы мне было не оглядываться, так как я увидел очередное унижение пса. Он покорно и уныло плелся позади хозяина, понурив голову, в зубах у него был зажат кожаный поводок — тот самый, которым его били по загривку…

Собачник и его собака уже перешли на противоположную сторону улицы и вот-вот должны были скрыться за углом дома. И в этот миг ротвейлер «мигнул» мне красно-рыжей подпалиной, той самой, что находилась у самого основания его купированного хвоста.

Это был знак, послание. Однако его трагический смысл открылся мне намного позже, полгода спустя, когда я узнал, что этот милый послушный Цезарь перегрыз своему хозяину глотку. А тогда, увидев его «привет», который он послал мне через дорогу, я только улыбнулся, проронив пренебрежительно:

— Так тебе, сукин сын, и надо! Будешь всю жизнь таскать в своих зубах поводок, которым тебя постоянно бьёт хозяин. "Serves you right, you son of a bitch! You'll spend the rest of your life carrying that leash in your teeth, the one your master constantly beats you with." I thought, looking at the dog with a sneer.

Эта фраза возмутила Брейна. С недавних пор он затаил обиду на всех, кто неуважительно отзывался о «братьях наших меньших», полагая, что всему хорошему, что есть в каждом из нас, мы обязаны собаке, приручившей человека около тридцати тысяч лет назад…

Странная субстанция, этот человеческий Брей! Узнав от меня, что за последние четыреста лет на нашей планете вымерло более шестисот видов животных и птиц и около пятисот видов растений, на Брейна напала глубокая хандра. А когда я ввел в его интеллектуальный оборот информацию о том, что причиной глобальной катастрофы были хищническая охота и неконтролируемый рыбный промысел, мой Брейн затаил обиду на все человечество. При этом за те злодеяния, которые люди творят с природной окружающей средой и ее обитателями, отвечать приходится мне одному. Выражается это в постоянном давлении с его стороны на мою психику и в систематических испытаниях меня на вменяемость.

Как-то я перечитывал рассказ нобелевского лауреата Эрнеста Хемингуэя «Недолгое счастье Френсиса Макомбера». Прочитав строку: «Вот вы и убили льва, — сказал ему Роберт Уилсон, — да еще, какого замечательного!» — я почувствовал, как напрягся Брейн. Однако, не обратив внимания на этот тревожный симптом, я продолжил чтение: «Он слышал, как трахнул штуцер Уилсона — «ка-ра-уонг!» и еще раз «ка-ра-уонг!», и, обернувшись, увидел, что лев, безобразный и страшный, словно полголовы у него снесло, ползет на Уилсона у края высокой травы, а краснолицый человек переводит затвор своей короткой неуклюжей винтовки и внимательно целится, потом опять вспышка и «ка-ра-уонг!» из дула, и ползущее, грузное желтое тело льва застыло, а огромная изуродованная голова подалась вперед, и Макомбер… понял, что лев издох», — прочитал я.

И в тот же миг со мной произошло нечто странное. Я смотрел в книгу, видел слова, пробегал глазами предложения, но ничего не понимал, словно это были китайские иероглифы. Я запаниковал, отложил книгу и закрыл глаза. В таком положении я оставался минут двадцать, лихорадочно соображая, что со мной произошло: не свихнулся ли я случаем? Наконец, взяв себя в руки, я открыл глаза.

И, к моему большому удивлению, все вдруг стало на свои места, как будто со мной ничего такого, необычного, не происходило. И я продолжил чтение. Однако меня не покидало чувство, что за мной кто-то наблюдает. Я осмотрелся: в комнате, кроме меня, никого не было. И тогда меня осенило: «Это же его проделки! Это он, мой мозг, мой Брейн, лишил меня способности понимать прочитанное. И сделал он это, как я догадался, в отмщение мне за безвинно убиенного героями рассказа Хемингуэя, льва!»

А дальше произошло вообще нечто из ряда вон выходящее. Не дочитав рассказ до конца, я встал с дивана, снял с книжной полки четырехтомное собрание сочинений Э. Хемингуэя. Добавил к нему «Записки охотника» И. Тургенева, «Собачье сердце» М. Булгакова и еще несколько книг менее известных авторов, в которых они описывали убийства животных и птиц, как увлекательную охоту на них, или научные эксперименты, проводимые над ними и с ними, и бросил все эти книги в камин. Затем я отправился в чулан, отыскал подшивку «Литературной газеты» за 1991 год, не вспомнив даже, зачем я ее храню столько лет. И решив, что она вполне годится для разведения огня, я вернулся в комнату.

Но прежде, чем сделать это, то есть растопить камин, я мысленно представил себе, как пламя, облизав жадными красными языками корешки моих любимых книг, медленно «пожирает» их, оставляя на решетке камина один пепел. Наблюдая за этим «аутодафе», я наслаждался, получая удовольствие, какого никогда не испытывал раньше.

Находясь в таком приподнятом психофизическом состоянии, я механически опустил правую руку в брючный карман, достал зажигалку, поднес ее к уголку газетного листа и привычным движением большого пальца нажал на кремниевое колесико. Чиркнув по кремниевому камушку, оно вызвало к жизни искру, однако из искры не возгорелось пламя. В панике я нажал на колесико второй, третий раз и снова ничего. Оказалось, что в моей зажигалке закончился газ…

Размышляя о сходстве несходного, я приблизился к пешеходному переходу. На светофоре горел зеленый свет, однако автомобили, не сбавляя скорости, перли напропалую. По бессмысленно-равнодушному выражению лиц водителей, по их остекленевшим безумным глазам я догадался, что любой из этих драйверов готов задавить меня без каких-либо сожалений. Поэтому, мне пришлось употребить всю мою изобретательность и ловкость, чтобы, увернувшись от ударов бамперов нескольких внедорожников, перейти, наконец, дорогу.

Наконец, я перебрался в другую часть сквера. Справа, по ходу моего движения, находится бювет по бесплатной раздаче артезианской воды, а на противоположной стороне площади располагается одноэтажное здание кафе-караоке «Патефон», куда я захожу иногда выпить бокал-другой сухого хереса.

В нашем околотке эта самое веселое место. С утра и до позднего вечера оно кишмя кишит собаками разных пород, мастей и родословной. Зная об этом, я передвигался по площади со всеми возможными предосторожностями, как сапер по минному полю, сканируя глазами каждую пядь асфальта. И как назло, навстречу мне вышла юная «охотница-Диана»  ̶  в топике, в коротких шортах и с татуировками на открытых частях ляжек. Я инстинктивно оглянулся ей вослед и… на чем-то поскользнулся. «Вляпался!» — пронеслось в моей голове. Остановившись, я опустил глаза, посмотрел на туфли и убедился в том, что, я, действительно, вляпался. То есть ступил одной, левой, ногой в кучку собачьего дерьма.

У меня не было сомнений в том, кто подложил мне эту «ароматную мину». Конечно же, это сделал один из тех псов или сук, которые гоняют по дорожкам и газонам сквера, ни о чем не думая и ни за что не отвечая. Однако у меня и в мыслях не было упрекать кого-нибудь из них в том, что он или она опростали кишечник в общественном месте. Для меня было ясно как божий день, что виновник случившегося — человек, собачник, не убравший с асфальта «презент», оставленный его любимцем или любимицей…

«Пойми, Луня, если это был мужчина, не принимай к сердцу все случившееся с тобой, просто забудь о этом. Потому что мужчины-собачники демонстративно не обращают внимания на то, что их собаки оставляют в общественных местах. И делают они это из-за своей сраной гордыни!

А если виновницей твоего позора была женщина-собачница,  она тем более имеет право на снисхождение», — заключил философски Брейн.

— Ах ты, женский угодник! — вырвалось у меня.

«Не в этом дело, малыш, — фамильярно обратился ко мне Брейн. — Просто женщинам от природы свойственна гипертрофированная стыдливость…»

— А причем тут женская стыдливость, если речь идет о собачьем дерьме? — удивился я.

«Видишь ли, Леонид, когда женщина наклоняется, убирая собачий помет с асфальта, она принимает такую соблазнительную позу, что ни один мужчина не в силах отвести от нее глаз…» —  уточнил Брейн.

—  Выходит, если бы женщины не были настолько щепетильны, городской ландшафт выглядел бы намного привлекательнее…

«А ты еще сомневаешься?»

 

  

 

Глава третья

 

 

 

…И я открыл глаза. Настольные часы показывали без четверти семь. Я встал с постели и отправился на кухню готовить завтрак. Как только я разбил над сковородкой первое яйцо, из его скорлупы выпорхнул небольшой виртуальный фрагмент того большого панорамного футуристического «полотна», которое я наблюдал во время моего ночного путешествия с отцом и матерью.

Дело касалось Шотландии, страны, вышедшей из состава Соединенного Королевства. Предо мной проплывали скалистые берега островов, омываемых холодным водами Северного моря, рыбацкие шхуны с трюмами, полными светящейся серебром сельди, бесчисленные стада тонкорунных овец на горных пастбищах. Наконец, большие дубовые бочки, в которых созревает солодовый виски, и мне даже почудился его терпкий аромат.

До моего слуха долетали пронзительные звуки волынок и барабанов. По улицам Эдинбурга, шли, чеканя шаг, шотландские стрелки в традиционных клетчатых юбках – килтах. Толпа празднично одетых людей приветствовала их: мужчины, по-военному приставив правую руку к виску, женщины и девушки, бросали под ноги стрелкам красные и белые розы.

Гордые строптивые прародители солодового виски сделали свой выбор. На общенациональном референдуме они заявили, что общеевропейские демократические ценности им дороже, чем закостенелые, поросшие мхом древности, традиции британской монархии. Лондон отказался признать независимость Эдинбурга. После ряда ультиматумов англичане пригрозили шотландцам вернуть их в стадо метрополии, как заблудших овец, силой.

Но было уже поздно. К тому времени независимость Шотландии признали Аргентина, Боливия, Гана, Гватемала, Гондурас, Катар, Ирак и другие демократические государства. Шотландцев поддержал Европейский бюрократический интернационал. Из Брюсселя Лондон предупредили, что в случае применения силы, он получит в ответ самые жесткие экономические санкции. А на Британские острова для защиты свободного демократического волеизъявления шотландцев высадится воинский контингент быстрого реагирования НАТО, усиленный двумя дивизиями украинской морской пехоты.

После этого в кабинетах Букингемского дворца, в Палате лордов и на Даунинг-стрит пришли к единому мнению: Соединенному Королевству будет дешевле потерять одну, пусть и самую лакомую из составных частей, чем кормить чужую армию. И, поплакав в жилетку, гордые англичане проглотили «шотландскую пилюлю», какой она ни была горькой на вкус. Так в моем футуристическом сне аукнулся гордому Альбиону «брекзит», то есть его выход из Евросоюза.

«Этого не может быть! И вообще, что ты имеешь против Великобритании?» – отреагировал на это, еще не состоявшееся геополитическое событие далекого будущего, мой проснувшийся Мозг. О чем я сразу догадался по электрическим импульсам, проскочившим между височными частями моей головы.

– Ничего, абсолютно, ничего! Просто это мне привиделось во сне. А после просмотра телевизионных новостных программ, как ты знаешь, и не такое может присниться, – ответил я миролюбиво как непоколебимый пацифист.

Взяв в руку второе яйцо, я засомневался: стоит ли его разбивать? Не факт, что из его скорлупы не «вылупится» еще один фрагмент из той самой футуристический панорамы, изобразительный ряд, которого может оказаться не менее спорным, чем предыдущего.

Поколебавшись с минуту, я все-таки разбил яйцо – очень уж есть хотелось! И как только содержимое яйца растеклось по поверхности сковороды солнечной ромашкой, в лицо мне пахнуло жаром, запахло гарью, ударило сухим горячим песком.

«Ближний Восток!» – догадался я. И подумал: «Ну, и тугой же геополитический узел завяжется там…»

«Кто сузил? Что сузил? Зачем сузил?» – зашевелил извилинами, уже было снова задремавший Брейн.

– Да так, приснилось! – сказал я. – Пока политики и военные Соединенных Штатов Америки будут разбираться в Сакраменто с калифорнийскими сепаратистами, решившими оформить цивилизованный развод с федеральным правительством, Россия и Турция укрепят свои позиции в ближневосточном регионе.

После длительной военной конфронтации они, вступив в сговор, разделят территорию Сирии на части, образовав там два суверенных марионеточных демократических государства: Южную и Северную Сирию. И таким образом поставят перед свершившимся фактом не только мировое сообщество, но и главного проводника антитеррористических мероприятий на Ближнем и Среднем Востоке – Соединенные Штаты Америки…

«А что Израиль? Промолчит? Снова будет апеллировать к Организации Объединенных Наций?» – возмутился мой Брейн, свернув цепочку нейронов в тугую змеевидную спираль.

– Ну, а что Израиль? Он будет поставлен в неудобную позу, – продолжил я осторожно, зная, с каким пиететом мой мозг относится к потомкам царей Соломона и Давида. – Тем не менее, евреи скоро придут в себя и ответят на возникший геополитический казус адекватно: возьмут и присоединят под шумок Палестинскую автономию, утерев тем самым нос Ирану. Кроме того, Иерусалим аннексирует Иорданскую долину, еврейские поселения в Иудеи и в Самарии, как это было сделано в свое время с Голанскими высотами, которые с согласия США, стали неотъемлемой частью еврейского государства…

«Бред, все это бред сивой кобылы!» – выдал чеканный ответ мой Брейн.

– И развод Сакраменто с Вашингтоном, по-твоему, тоже бред? – не унимался я.

«Не знаю, не знаю, в последние годы американское общественное мнение становится более радикальным. В частности, в самом штате Калифорния. В результате обострившихся разногласий по этому вопросу на обсуждение общественности было вынесено несколько инициатив: одна из них касались раздела Калифорнии на более мелкие штаты, другие – о ее выходе из состава Соединенных Штатов», – резюмировал Брейн.

– Другими словами, ты не исключаешь развитие событий по такому сценарию в будущем? – спросил я с осторожностью дипломата, поднаторевшего в международных переговорах, особенно во время встреч с рыжеголовым  Доди.

«Не мое это дело ― заходить так далеко, – уклонился от прямого ответа Брейн. – Лучше я сошлюсь на авторитетное мнение профессионалов. Так, например, политолог, профессор Карлтонского университета Стив Сайдемен полагает, что уход Калифорнии в «самостоятельное плаванье» в огромной степени зависит от того, кто будет к тому времени у власти. "Если республиканцы, они, скорее всего, скажут: «скатертью дорожка», в то время как демократы аргументированно возразят им: «Мы должны сохранить Калифорнию в составе США, иначе окажемся на обочине навсегда", – полагает профессор…

– Сегодня – да! А завтра? – осторожно спросил я, опасаясь нарушать установившееся между нами равновесие.

«Все у тебя получается предвзятым, я бы даже сказал, «притянутым за уши!» – ответил легким напряжением извилин Брейн.

– Это не у меня лично, а в моем футуристическом сне…

«Да? А мне кажется, что никакого сна не было, – возразил он. – Ты это все придумал сам, и для того только, чтобы подурачить меня».

– Думаешь, я на такое способен?

«Сомневаюсь. Но чем черт не шутит!» – чистосердечно признался Брейн. И, как мне показалось, снова задремал.

«Наконец-то. Пусть он немного отдохнет!» – подумал я. Но прежде, чем разбить третье яйцо, я приготовился к очередному сюрпризу. И не ошибся.

Не успел я выбросить яичную скорлупу третьего яйца в мусорное ведро, как над шипящей сковородой возникла стереоскопическая самодвижущаяся картина. Главными персонажами этой короткометражки были двое: молодой человек и симпатичная негритянка. Они шли по Avenue des Champs-Élysées в сторону Триумфальной арки и целовались под сенью каштанов.

Влюблённые – обязательный атрибут этого парижского пейзажа; как и нескончаемый поток людей и автомобилей, и, конечно же, знаменитая старушка-башня, торчащая на заднем плане как поднятый вверх средний палец правой руки ее создателя – инженера Эйфеля.

– Неужели это ты, Леня! Как это я тебя не сразу узнала?  – сказала мама, обнимая и прижимая меня к себе.  ̶  А кто эта милая чернявая девушка? Знаешь, я уже полюбила ее, как мою невестку…

Папа, похлопав меня по плечу, сказал:

 – Молодец, парень, я знал, что ты не подкачаешь и обрадуешь меня, познав, наконец, природу счастье!

Родители мои были счастливы. Они давно мечтали о внуках, и полагали, что их ожидания, наконец, оправдались. Я же, находясь рядом, нервно покусывал губы. Мне было неловко наблюдать, как в замочную скважину, за этими двумя неофитами, которые гуляли парижскими улицами и целовались взасос.

В то же время, я не мог понять, откуда взялся этот неизвестный мне эпизод моей биографии? Да, у меня была смуглая цыганочка из Самбора, да, у меня был роман с милой еврейкой из местных – поэтессой небольшого роста, с лицом оливкового цвета и жесткими, как проволока, черными вьющимися волосами. А вот такого, чтобы я когда-либо лобызался с негритянкой, хоть убейте, не помню! И я сказал об этом отцу. Однако он отмахнулся от моих объяснений и простосердечно заявил:

– Если не было, то обязательно будет! Надо только ждать, верить и надеяться…

И вот, занимаясь стряпней на кухне, я снова оказался в деликатном положении: из своей холостяцкой кухни наблюдаю за самим собою.

Да, именно, наблюдаю за самым собою, за тем, который смотрит на себя самого, на того самого  себя, который целуется с чернокожей девушкой на знаменитой парижской улице. И не только наблюдаю, я слушаю их разговор.

That's it, exactly, it's me who is watching myself,  for the one myself who is watching himself, the one who is kissing a black girl on a famous Parisian street. No, I am not only watching them I but listening to their conversation.

And so, while cooking in the kitchen, I again found myself in a delicate position: from my bachelor kitchen, observing myself. That's it, exactly!  I am watching myself,  for the one myself who is watching himself, the one who is kissing a black girl on a famous Parisian street. No, I am not only watching them but listening to their conversation.

 

Вот, они идут по Елисейским полям и обсуждают парижанку, которая только что вышла от «Тиффани» в туфлях на босу ногу.

“The bitch is shabby, and she is too!” Said girl. — “What do you mean?” He asked. — “The legs!” Said she. —“What legs, I do not understand?” Said he. — “French woman's bare feet are a brand name! He testified that their owner belongs to the so-called "Bobo", that is, bourgeois bohemian,” said she…

Я мог бы еще долго наблюдать за этой парой влюбленных и слушать все, о чем они говорят. Забывшись, я даже хотел было воспользоваться тем методом перемещения во времени и пространстве, который изобрел Альберта, и шагнуть из моей кухни прямо к ним, на Avenue des Champs-Élysées.

Да, точно так, как это проделал он сам, переместившись в мановение ока в Аравийскую пустыню и вернуться назад, к нам. Однако ядовитый запах дыма, заполонившего кухню, вернул меня к действительности. Спохватившись, я выключил газ, но было уже поздно: моя яичница изрядно подгорела. И мне пришлось завтракать бутербродами.

Завтракая, я смотрел в одиночестве новостную программу телеканала «1+1». В утренние часы они транслируют обычно вчерашние последние новости. «Войска Сирии при поддержке российской авиации возобновили наступление в провинции Идлиб, ― сообщала диктор. ― Из-за интенсивных обстрелов, свои дома оставили сотни тысяч жителей этой провинции…» «Страны Запада побаиваются, что дальнейшее наступление правительственных войск может стать причиной гуманитарного кризиса в Сирии и нового наплыва беженцев в страны Евросоюза…»

События, о которых шла речь в новостной программе, для меня не были неожиданностью. Я узнал о них намного раньше, когда с папой и мамой путешествовал во временном «бесформии», пытаясь найти и не находя выхода. «Однако если сценарий этих событий по каким-либо причинам претерпел изменения, это уже не моя вина», ― подумал я и переключился на местный телеканал.

На экране сразу же возник Гарри Фиалка. Гарри ― местная знаменитость, телезвезда. Он темпераментно информировал население региона о росте цен на коммунальные услуги.

Он был, как всегда, в мешковатом пиджаке и, сообщая эту банальную новость, вел себя как провинциальный клоун: то надувал щеки, то выпячивал губы, то выпучивал глаза так, что они едва не выскакивали из глазниц.

При этом он: то понижал его тембр до трагического звучания, то повышал его до комического визга.

Было видно невооруженным взглядом, что Гарри хочет выглядеть в глазах телезрителей умнее, чем он есть на самом деле. Однако, как он ни старался, до уровня Ларри Кинга, Такера Карлсона или даже нашего Матвея Гонапольского, ему было еще далеко. И, нажав кнопку на пульте дистанционного управления, я вернул этого местечкового миссию назад, по ту сторону плазменного телеэкрана, откуда он только что явился.

«Завидуешь, да?» – отреагировал на мои действия, проснувшийся Брейн.

– Почему: «завидуешь»? – возмутился я.

«Потому что ты сам хотел стать известным журналистом, но тебя оттуда выперли, как шелудивого пса. Вот ты и злишься…» ― телепортировал мне свои соображения Брейн.

– Что значит: «Выперли?» Я хотел стать журналистом-международником, а мне сразу предложили вступить в члены правящей партии. Без этого, сказали, ты не сделаешь карьеру. Вот мне и пришлось уйти. По этическим, как ты помнишь, соображениям…

«Да, да, помню, – принял к сведению мои объяснения Брейн. – Но ты не огорчайся, скоро масс-медийными делами займется искусственный интеллект. Он сам будет сочинять тексты, сам будет их озвучивать, осуществлять за ними контроль  и транслировать. Только сухие факты, только взвешенный комментарий   и никаких эмоций, эротики или порнографии. Потому что они отрицательно влияют на процесс пищеварения миллионов порядочных законопослушных граждан…»

– А что станется с этими, уже действующими, журналистами?

«Ничего страшного! Они как вещали, так и будут вещать банальные истины, безуспешно пытаясь манипулировать сознанием доверчивых телезрителей. Но происходить это будет уже на других каналах, в другом пространственном и временном измерении. Как я полагаю, их специально откроют для таких неудачников как ты!» – съехидничал в очередной раз Брейн.

Да, помнится, в двадцатом веке ученые экономически развитых стран работали над созданием новых видов вооружения, чтобы с его помощью одним ударом можно было уничтожить страну-противника или страну-изгоя. Но как круто изменился вектор их поисков! Теперь эти «яйцеголовые» взялись за создание искусственного интеллекта. Человечество, если выживет, никогда не простит им такую подлянку.

«Ты прав, искусственный интеллект – оружие наивысшего порядка. Наша Солнечная система не знала такого с момента своего зарождения…» – согласился со мной Брейн.

– Однако больше всего я боюсь, что с помощью искусственного интеллекта правительства и корпорации будут знать о нас больше, чем мы знаем о самих себе сами. Воспользовавшись этими знаниями, они смогут манипулировать не только нашим сознанием, но и нашими чувствами. Впрочем, почему смогут? Они уже делают из нас оцифрованных аутистов.

«Увы, глобальные планы искусственного интеллекта и мелочные интересы обывателей – вещи несовместны!» – выдал сентенцию Брейн.

«В таком случае и тебе несдобровать, мой естественный человеческий мозг, когда твой искусственный собрат решит убрать тебя со своего пути как конкурента. На это ума у него хватит!» – подумал я. Но тут же выкинул эту мысль из головы, решив не огорчать Брейна раньше времени.

Заканчивая завтрак, я выпил чашку черного растворимого кофе с сахаром под пение сладкоголосой Сары Брайтон. Потом я помыл посуду, собрался и отправился на работу. Дорога к месту расположения моего офиса занимает, если ехать трамваем, сорок минут, а если идти пешком – максимум минут двадцать-двадцать пять. Времени достаточно, чтобы подумать о своем будущим.

Чаще всего я грежу о том, как однажды разбогатею – ибо плох тот супервайзер, который не стремиться стать миллионером, – и поеду с любимой девушкой отдыхать в первозданные необжитые места. Хочется, черт возьми, чего-то свежего, не истоптанного ногами соотечественников или соседей по планете Земля, где еще можно провести отпуск на природе, не скрывая первичных половых признаков…

 

 

  

 

 

Глава первая

 

 

 

У меня настолько тонкие веки, что я просыпаюсь, едва коэффициент естественной освещённости в комнате достигает 0,005 люкса. Встав с постели, я выхожу на балкон и под чириканье шустрых синиц, перескакивающих с ветки на ветку, как цветные мячики для игры в пинг-понг, делаю несколько физический упражнений.

Так обычно начинается мой новый день. Продолжается он контрастным душем, таинством бритья бороды, готовкой нехитрого холостяцкого завтрака − глазуньи из трех яиц с ветчиной и вермишелью на гарнир. При этом я повторяю как мантру: «Народ, который закусывает вермишель хлебом, непобедим!» Этот софизм заряжает меня энергией на весь оставшийся день. А мне, супервайзеру, энергия, ох, как нужна!

Однако в то утро мой распорядок дня был нарушен. Я продолжал лежать в кровати, не ощущая собственного тела, не контролируя своих мыслей и эмоций, и как бы наблюдая за собой со стороны. Моя сущность пребывала в пространственно-временном континууме, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ибо все они объедены в одно целое, без начала и конца.

Грустная история человечества проплывала предо мной нескончаемой голографической панорамой. Грандиозность увиденного восхищала, обескураживала и огорчала меня. Невозможно было оставаться равнодушным, наблюдая за тем, как, Гомо сапиенс преобразил нашу планету. Первым на глаза мне попался любопытнейший персонаж этой трагикомедии, финал которой невозможно предвидеть, а тем более изменить. Он сидел за столом, перед ним на столешнице стояли песочные часы. Присмотревшись к нему и хронометру, я догадался, чем он занят: он наблюдал за движением песка из верхней колбы часов в нижнюю.

И вдруг он возопил во все горло:

— Эврика! Я повелеваю Временем и Пространством!

— Вот с этого всё и началось, — послышалось мне.

— С изобретения песочных часов, — продолжил я, решив, что разговариваю сам с собою.

— Нет, с гордыни! — кто-то противоречил мне. Я оглянулся и увидел мужчину с лютней в правой руке. Казалось, он стоит в двух шагах от меня. На самом деле нас разделяло расстояние, исчисляемое несколькими поколениями. Поэтому фигура его была расплывчатой, как бы сотканной из воздуха и света.

Присмотревшись к фантому, я узнал в нем моего отца. Больше всего меня удивило не то, что он находится здесь, рядом со мной. А то, как он выглядит. Таким молодым я его видел только на фотографических снимках, сделанных задолго до моего рождения. Взглянув еще раз на его лицо, на музыкальный инструмент в его правой руке, я вспомнил мамин рассказ о том, как мой будущий отец ухаживал за нею, когда она была девушкой.

«Знаешь, чем он меня покорил? Игрой на лютне и тембром голоса. Он потрясающе играл и пел, твой будущий отец…» — вспоминала она.

— А где мама? Она тоже здесь? — спросил я отца, волнуясь.

— Да, она там, в саду, — сказал он, кивком головы указав в сторону сада.

Я посмотрел туда, куда он указал и увидел маму среди цветущих яблонь. Она была в легком голубом платье, ее распущенные волосы цвета спелого овса развевались по ветру, которого не было. Оглянувшись, она улыбнулась и помахала нам букетом полевых цветов из белых ромашек, синих васильков и красных маков.

— Какая она молодая и красивая! — сказал я восторженно. И посмотрел на отца.

— Сейчас твоей маме двадцать пять, она в том возрасте, когда мы познакомились, — сказал он. — И, помолчав минуту, продолжил: — Впрочем, все мы тут пребываем в том возрасте, когда были счастливы.

— И всем по двадцать пять? — спросил я.

— Ну, почему же? — сказал он. — Люди познают счастье и в шестнадцать, и в тридцать, и в семьдесят лет, и даже те, кто постарше.

— И много их здесь?

— Кого?

— Тех, кто постарше?

— Я не считал. Но они самые счастливые.

— А ты еще играешь на лютне? — спросил я, вспомнив рассказ мамы.

— Игра на лютне — единственное, что я делаю с радостью. К нам приходит сосед Альберт со скрипкой, и мы с ним играем дуэтом. Маме очень нравится.

— Альберт — он скрипач?

— Нет, он физик-теоретик, математик, одним словом, ученый. Он уже в весьма почтенном возрасте, и он самый счастливый из нас.

— А что, качество счастья зависит от возраста?

— Не всегда. Но Альберт — это неординарный случай. Он, как и многие, всю жизнь занимался не тем, чем хотел, разрабатывал теории, которые невозможно не опровергнуть, ни проверить на практике. За это его очень уважали коллеги и завидовали ему. Он же хотел одного — играть на скрипке. И когда он попал сюда, ему, наконец, удалось освободиться от всякой иерархии и стать счастливым, абсолютно счастливым…

— А я, отче, не чувствую себя счастливым, совершенно! — признался я, смутив его.

— Ты встречаешься с девушкой или женщиной? — спросил он.

— Знаешь, пап, у нас это просто! Если у тебя есть деньги, в Интернете находишь сайт знакомств, по фотографиям, размещенным на его страницах, выбираешь девушку по вкусу, заказываешь. И тебе ее присылают,   ̶  сказал я, решив разыграть отца.

— По почте? — спросил растерянно он.

— Нет, что ты! Ее доставляют как пиццу, прямо на дом.

— А что такое деньги, о которых ты говоришь?

— Эквивалент любви: больше денег — больше любви и, наоборот, — куражился я, неосознанно ревнуя отца к его счастью.

— Любопытно, — сказал он. — Только ты не говори об этом маме, она расстроится, начнет плакать, жалея тебя.

— Почему же? Это обычная услуга, сервис, которым пользуются многие, упрощая тем самым себе жизнь и экономя время.

— Тебе сколько лет? — спросил он, и посмотрел на меня взглядом человека, которому изменяет чувство юмора.

— Тридцать шесть! А ты разве не помнишь, папа?

— Ты старше меня на одиннадцать лет, но до сих пор не познал счастья. И знаешь, почему? Потому, что ты ищешь счастье там, где его нет, в каком-то интернете. А оно рядом, в тебе самом. Но его надо почувствовать и познать,  ̶ сказал он.

— Мне кажется, у меня его и там нет.

— Тогда почему ты здесь?

— Случайно, но я больше не буду, — стал я оправдываться как провинившийся подросток.

— Ладно, — сказал он примирительно.

— Сынок, тебе надо уходить, ты не можешь оставаться здесь навечно, — сказала, подошедшая к нам мама, обнимая и целуя меня.

— А где же цветы? — спросил я, вспомнив о букете, который она только что держала в руке.

— А мы наслаждаемся прекрасным, не уничтожая его и не присваивая себе, — сказала мама.

— Ладно, — сказал я, почувствовав, что проголодался. — Но прежде, чем я уйду от вас, давайте, сходим домой. И ты, мам, наготовишь блинов — они у тебя такими вкусными получаются…

Мама посмотрела на отца, отец — на маму. Потом они оба уставились растерянно на меня. И отец спросил:

— О каком доме ты говоришь, сынок?

— А блины, это что такое? — спросила в свою очередь мама?

Я растерялся. Но, ничего не сказав, взял их за руки, как в детстве, и спросил:

— А вы знаете, где находится выход?

— Нет, мы не знаем, где вход. Но ты все равно должен отсюда уйти, — сказала мама.

— Если наш сын нашел вход, он непременно отыщет и выход, — сказал отец, соглашаясь с мамой.

И, взявшись за руки, мы пошли. Под ногами не было привычной тверди, но это меня не пугало — ведь рядом были мои мама и папа. Потом мы перешли на бег трусцой. Затем, мы ускорили бег и, набрав скорость, взлетели, овеваемые светом,  как ласковым ветром. Я смотрел по сторонам, надеясь найти выход. Однако выхода нигде не было видно.

— Посмотри направо! — сказал отец с мальчишеским азартом.

Я посмотрел направо и увидел живописный горный пейзаж. Под одной из отвесных скал несколько мужчин в набедренных повязках, вероятно, охотники, разделывали кремниевыми ножами тушу крупного животного. Не исключено, что это могла быть туша последнего на Земле экземпляра мамонта.

— Ну, и прожорливый боров! — сказала мама, указав на лысого молодца, отделившегося от общей массы охотников и тащившего за собой волоком целое бедро мамонта.

— Это — альфа-самец, — уточнил отец. — Он направляется к себе в логово. И там, оставшись один, обглодает это бедро до самой кости. А если кто-нибудь из посторонних сунется к нему, получит от него по черепку. Из таких самцов, жадных и прожорливых, получаются вожди, короли, президенты и далее по списку…

— Да, так они и съели всех динозавров, а потом придумали и обосновали необходимость существования иерархии, ее терпеть не может Альберт! — сказала мама.

— Осторожно на виражах! Пространство искривляется, можем вылететь на обочину! — сказал, повысив голос, отец, когда мы выходили на новую орбиту, и крепче сжал мою руку. Вот тогда я впервые ощутил невесомость собственного тела.

С двух сторон от нас проносились, мелькая голографической чехардой, события, свершившиеся до и произошедшие уже после нас. Их последовательность в этом вневременном «бесформии», как я определил то место, где мы оказались, не имела никакого значения. Только последствия, вызванные ими, и последствия, вызванные этими последствиями, еще имели какой-то завуалированный смысл. Поэтому, когда после очередного виража перед нами выскочил, как чертик из табакерки, папа римский Урбан Второй, я нисколько не удивился.

Мой папа, увидев папу римского, притормозил, и мы зависли над южно-французским городом Клермон-Ферран. В этот день, 25 ноября 1095 года, в городе проходил знаменитый церковный Собор, давший начало средневековым Христовым походам. Мы стали слушать, о чем говорит папа римский, этот наместник бога на земле.

«Земля, которую вы населяете, сжата отовсюду морем и горами, поэтому она сделалась тесной при вашей многочисленности. Богатствами же она не обильна и едва прокармливает тех, кто её обрабатывает. Отсюда происходит то, что вы друг друга кусаете и попрекаете, аки псы, ведёте войны, наносите раны. Пусть же теперь прекратится ваша ненависть, смолкнет вражда, стихнут войны и задремлют междоусобия» — говорил Урбан Второй, убеждая: «Идите к Гробу святому. И святая церковь не оставит своим попечением ваших близких. Освободите святую землю из рук язычников и подчините её себе. Земля та течёт молоком и мёдом. Иерусалим — пуп земли, плодороднейший, второй рай. Он просит, ждёт освобождения…»

Понтифик елейным голосом обольщал сомневающихся, призывая их идти освобождать гроб Господень от неверных: «Кто тут обездолен и беден, там будет радостен и богат!» — обещал он

— Кажется, я уже слышала или читала нечто подобное, — сказала мама и посмотрела на отца.

— Да, милая, ты не ошиблась — сказал отец. — Восемьсот лет спустя примерно теми же словами Адольф Гитлер обосновывал право немцев расширить жизненное пространство за счет славянских земель…

Пламенная речь Урбана Второго вызвала ажиотаж у рыцарей и простых прихожан, жаждущих чуда; велико было их желание получить вожделенное благополучие и счастье на чужой земле, на дармовщинку. И тысячи их, обездоленных и голодных, не дождавшись официальной даты начала Крестового похода, устремились в Палестину, в «Иерусалим — пуп земли, плодороднейший, второй рай», как назвал его Урбан Второй.

Волна за волной шли крестоносцы и пилигримы на Ближний Восток, чтобы насаждать там мечом и крестом христианские ценности, взращивая взамен в сердцах мусульман ненависть к белому человеку и возбуждая в них джихад. Коллективное сумасшествие распространилось на всю Европу и продолжалось оно долгих двести лет...

Я оглянулся, и в кривом зазеркалье истории, сквозь завесу словесного тумана, увидел зыбкие тени некоторых из героев  эпохи крестовых походов: Готфрида Бульонског, Фридриха Барбаросса, Конрада III, Эдуард I Длинноного, Людовика IX Святого, Иду Австрийскую…

— Кто такая эта Ида, ты не знаешь? — спросил я маму.

— Ида — это маркграфиня австрийская, легендарная женщина средневековья, —  сказала мама. —  Она была женой Леопольда II Красивого и родила от него семерых детей. А потом, когда он умер, Ида ушла с рыцарями-крестоносцами освобождать Гроб Господень.

— Да, были женщины в рыцарские времена, не то, что сегодня..., — сказал отец, не закончив свою мысль, и с опаской посмотрел на маму. Но она не услышала его реплики, иначе дала бы ему взбучку. А я, заинтригованный поступком Иды, сказал:

— Интересно, чем закончился этот патриотический поступок маркграфини? Она все-таки была женщиной, слабым существом.

— Да, как гласит легенда, Ида попала в плен, оказалась в гареме, и там родила еще одного сына, Имад ад-Дина Зангу, атабека Мосула, который стал героем Востока. Он прославился тем, что совершал опустошительные набеги на территории, который были захвачены рыцарями-крестоносцами, —   сказала мама. Она своим женским сердцем видела дальше и больше, чем было доступно нашему зрению.

И когда мы покинули, наконец, окрестности Клермоне и устремились на восток, она вдруг спросила:

— А это кто там вышел навстречу крестоносцам?

— Проследив, откуда они вышли, я с большой долей вероятности могу сказать, что это мусульмане-сунниты. Они бегут из Сирии, охваченной войной, — ответил отец.

— Но если эти два людских потока — крестоносцы и мусульмане-беженцы — встретятся, не избежать кровопролития, — сказала с тревогой в голосе мама.

— Не бойся, дорогая, — успокоил ее отец. — Они пройдут встречными курсами, не задев друг друга.

— Почему ты так думаешь? — спросила мама.

— Потому что рыцари-крестоносцы и мусульмане-беженцы начали свой смертный путь с разницей в тысячу лет, — уточнил он. — Первые стартовали в 1096, а вторые — в 2015 году.

— Ты уверен в этом?

— Да, мама, папа прав, — поддержал я отца. — Однако это не повлияет на ситуацию в целом. Война на Ближнем Востоке продолжается.

— Еще с тех, крестовых походов? — удивилась мама.

— Нет, мама! Война на Ближнем Востоке никогда не кончалась и с небольшими перерывами продолжается до сих пор. Мусульмане воюют между собой, с евреями и христианами, и все вместе друг против друга. Так что война в этих краях вряд ли закончится в ближайшее время. 

 — Знаешь, Иван, эти сирийские беженцы напомнили мне  украинцев, которые убегали на запад, спасаясь от нашествия русских, — сказала мама.

— Да, не хватает только самолетов с красными звездами на крыльях, — согласился отец.

— О! Эти русские летчики не испытывали жалости, — уточнила мама. — Они с каким-то дьявольским удовольствием бомбили украинские города и села, уничтожая все живое…

— Это они разбомбили Мариупольский драмтеатр, в котором прятались сотни мирных горожан с детьми,  — сказал отец. —  А потом их пропагандисты обвинили в этом злодеянии инопланетян, которые якобы действовали по подсказке американцев, англичан и эстонцев.

«Боже, откуда они это знают! Никакой войны и близко нет, а мама и папа говорят о бомбежках… Неужели это когда-нибудь сбудется»? — подумал я, и тихо заплакал…

 

 Chapter One

 

 

 

My eyelids are so thin that I wake as soon as the natural light reaches 0.005 lux in the room. After rising, I step onto the balcony and exercise while lively tits chirp, bounding from branch to branch like ping-pong balls.

This is how my typical day begins. It proceeds with a contrast shower, the ritual of shaving my beard, and cooking a straightforward bachelor's breakfast: fried eggs with ham and noodles. All the while, I repeat like a mantra, "People who eat bread with vermicelli are invincible!" This paradox energizes me for the rest of the day. And as a supervisor, I need that energy—desperately!

However, that morning, my daily routine was disrupted. I continued to lie in bed, not aware of myself and not feeling my own body. This condition resembled depersonalization-derealization syndrome. My essence, independent of me, was in a space-time continuum where there is no past, present, or future. For they are all united into one whole, without beginning or end.

The sad history of humanity floated before me like an endless holographic panorama. The grandeur of what I saw delighted, discouraged, and saddened me. It was impossible to remain indifferent, watching how Homo sapiens transformed our planet. The first to catch my eye was the most curious character of this tragicomedy, the ending of which is impossible to predict, much less change.

He was sitting at a table with an hourglass on the tabletop in front of him. Looking closely at him and the chronometer, I guessed what he was doing: he was watching the movement of sand from the upper flask of the clock to the lower one.

“Eureka! I command Time and Space!”

“That’s how it all started,” I heard.

“Since the invention of the hourglass,” I continued, deciding that I was talking to myself.

“No, out of pride!” Someone contradicted me.

And suddenly he screamed at the top of his lungs:

I looked around and saw a man with a lute in his right hand.

He seemed to be standing two steps away from me. In reality, we were separated by several generations. That is why his figure was blurry, as if woven from air and light.

Looking closely at the phantom, I recognized my father in it. What surprised me most was not that he was here, next to me. But how he looked. I had only seen him so young in photographs taken long before I was born. Looking again at his face, at the musical instrument in his right hand, I remembered my mother's story about how my future father courted her when she was a girl.

"Do you know what he won me over with? His lute playing and the timbre of his voice. He played and sang amazingly, your future father..." she recalled.

“Where is Mom? Is she here too?” I asked my father, worried.

“Yes, she’s there, in the garden,” he said, nodding his head towards the garden.

I looked where he pointed and saw my mother among the blossoming apple trees. She was wearing a light blue dress, her loose hair the color of ripe oats, fluttering in the wind that wasn’t there. She looked back, smiled, and waved at us a bouquet of wild flowers: white daisies, blue cornflowers, and red poppies.

"How young and beautiful she is!" I said enthusiastically. And I looked at my father.

"Your mother is twenty-five now, she is at the age when we met," he said. And after a moment's silence, he continued: "However, all of us here are at the age when we were happy."

“And everyone is twenty-five?” I asked.

“Well, why not?” he said. “People know happiness at sixteen, and at thirty, and at seventy, and even those who are older.”

“And there are many of them here?”

“Whom?”

“Those who are older?”

“I didn't count. But they are the happiest.”

“Do you still play the lute?” I asked, remembering my mother’s story.

“Playing the lute is the only thing I do with joy. Our neighbor Albert comes to visit us with a violin, and we play a duet. Mom really likes it.”

“Albert, is he a violinist?”

“No, he is a theoretical physicist, a mathematician, in a word, a scientist. He is already at a very respectable age, and he is the happiest of us.”

“Does the quality of happiness depend on age?

“Not always. But Albert is an extraordinary case. Like many others, he spent his entire life doing something he didn’t want to do, developing theories that could neither be refuted nor tested in practice. For this, his colleagues respected him and envied him. He wanted only one thing — to play the violin. And when he got here, he finally managed to free himself from any hierarchy and become happy, absolutely happy…”

“But I, father, do not feel happy at all!” I admitted, embarrassing him.

"Are you dating a girl or a woman?" he asked.

“You know, Dad, it's easy for us! If you have money, you find a dating site on the Internet, choose a girl to your taste from the photos posted on its pages, and order her. And they sent her to you,” said, deciding to play a joke on my father.

“Is it by mail?” He asked, confused.

“No, what are you saying! It's delivered like pizza, straight to your home.”

“And what is this money you are talking about?”

“The equivalent of love: more money, more loves and vice versa,” I boasted, unconsciously jealous of my father’s happiness.

“It’s interesting,” he said. “But don’t tell your mother about this, she’ll get upset and start crying, feeling sorry for you.”

“Why? It is a common service, a service that many people use, thus making their lives easier and saving time.”

"How old are you?" he asked, looking at me with the look of a man whose sense of humor is failing him.

“Thirty-six! Don't you remember, Dad?

“You are eleven years older than me, but you still have not known happiness. And do you know why? Because you are looking for happiness where it does not exist, on some internet. But it is close by, inside you. But you have to feel it and know it,” he said.

“I don’t think I have it there either.”

“Then why are you here?”

“It was an accident, but I won’t do it again,” I began to justify myself like a guilty teenager.

“Okay,” he said conciliatorily.

“Son, you have to go, you can’t stay here forever,” said my mother, who came up to us, hugging and kissing me.

“Where are the flowers?” I asked, remembering the bouquet she had just been holding in her hand.

“And we enjoy the beautiful without destroying it or appropriating it for ourselves,” said Mom.

“Okay,” I said, feeling hungry. “But before I leave you, let’s go home. And you, Mom, make some pancakes – they’re so delicious…”

Mom looked at Dad, and Dad looked at Mom. Then they both looked at me, confused. And Dad asked:

“What house are you talking about, son?

"And what are pancakes?" Mom asked in turn.

I was confused. But without saying anything, I took their hands, like in childhood, and asked: “Do you know where the exit is?”

"No, we don't know where the entrance is. But you still have to leave here," Mom said.

“If our son has found the entrance, he will certainly find the exit,” said the father, agreeing with the mother.

And, holding hands, we went. There was no familiar ground under our feet, but that didn’t scare me – after all, my mom and dad were nearby. Then we switched to jogging. Then, we sped up and, picking up speed, took off, fanned by the light like a gentle wind. I looked around, hoping to find a way out. However, there was no way out in sight.

"Look to the right!" said the father with boyish excitement.

I looked to the right and saw a picturesque mountain landscape. Under one of the steep cliffs, several men in loincloths, probably hunters, were cutting up the carcass of a large animal with flint knives. It is possible that this could be the carcass of the last mammoth on Earth.

"What a gluttonous boar!" said Mom, pointing to a bald young man who had separated from the general mass of hunters and was dragging a whole mammoth thigh behind him.

“This is an alpha male,” the father clarified. “He’s heading for his lair. And there, left alone, he’ll gnaw that thigh down to the bone. And if any strangers try to get near him, he’ll get a skull from them. From such males, greedy and gluttonous, come leaders, kings, presidents, and so on down the list…”

“Yes, so they ate all the dinosaurs, and then they came up with and justified the necessity of the hierarchy, Albert can’t stand it!” said Mom.

"Be careful on the turns! Space is warping, we could fly off the edge!" my father said, raising his voice as we entered a new orbit, and he squeezed my hand tighter. That was when I first felt the weightlessness of my own body.

On either side of us, events that had happened before and those that happened after us flashed by in a holographic leapfrog. Their sequence in this timeless "formlessness," as I defined the place where we found ourselves, had no meaning. Only the consequences they caused, and the consequences caused by these consequences, still had some veiled meaning.

Therefore, when, after another turn, Pope Urban II jumped out in front of us like a jack-in-the-box, I was not at all surprised.

The Pope, seeing the Pope, slowed down, and we hovered over the southern French city of Clermont. On this day, November 25, 1095, the city was hosting the famous Church Council, which gave rise to Christ's campaigns. We began to listen to what the Pope, this vicar of God on earth, was saying.

"The land you inhabit is squeezed in on all sides by the sea and the mountains, so it has become cramped with your multitude. It is not rich in wealth and barely feeds those who cultivate it. Hence, it comes about that you bite and reproach each other like dogs, wage wars, and inflict wounds. Let your hatred cease now, let your enmity be silent, let the wars subside, and let the civil strife slumber," said Urban II, convincing: "Go to the Holy Sepulcher. And the Holy Church will not abandon your loved ones with its care. Free the Holy Land from the hands of the pagans and subjugate it to yourself. That land flows with milk and honey. Jerusalem is the navel of the earth, the most fertile, and the second paradise. It asks, awaits liberation..."

The Pontiff, in an unctuous voice, seduced the doubters, calling on them to go and free the Holy Sepulcher from the infidels: “Whoever is destitute and poor here will be joyful and rich there!” he promised.

“I think I’ve heard or read something like this before,” Mom said and looked at Dad.

"Yes, my dear, you are not mistaken," said the father. "Eight hundred years later, with approximately the same words, Adolf Hitler justified the right of the Germans to expand their living space at the expense of the Slavic lands..."

The fiery speech of Urban II caused a stir among the knights and ordinary parishioners, thirsting for a miracle; their desire to receive the desired well-being and happiness on foreign soil, for free, was great. And thousands of them, destitute and hungry, without waiting for the official date of the beginning of the Crusade, rushed to Palestine, to "Jerusalem - the navel of the earth, the most fertile, the second paradise", as Urban II called it.

Wave after wave of crusaders and pilgrims came to the Middle East to impose Christian values ​​there with sword and cross, cultivating in their hearts hatred of the white man and arousing jihad in them. Collective madness spread throughout Europe and lasted for two hundred long years...

I looked back, and in the crooked-looking glass of history, through the curtain of verbal fog, I saw the flickering shadows of some of the heroes of the era of the Crusades: Godfrey of Bouillon, Frederick Barbarossa, Conrad III, Edward I the Long-legged, Louis IX the Saint, and Ida of Austria.

“Who is this Ida, do you know?” I asked my mother.

"Ida is an Austrian margravine, a legendary woman from the Middle Ages," Mom said. "She was the wife of Leopold II, the Fair, and had seven children with him. And then, when he died, Ida went with the knights of the Crusade to liberate the Holy Sepulcher."

"Yes, there were women in the times of knights, not that," said my father vaguely, and looked at my mother with apprehension. But she did not hear his remark; otherwise, she would have given him a dressing down. And I, intrigued by Ida's action, said:

“I wonder how this patriotic act of the Austrian Margravine ended.” She was a woman, after all, a weak creature.

“Yes, as the legend goes, Ida was captured, then taken into a harem, and there gave birth to another son, Imad ad-Din Zanga, the atabeg of Mosul. And he, in turn, became a hero of the East. And, imagine, he became famous for his devastating raids on the territories that were captured by the crusader knights…

With her womanly heart, Mama saw further and more than our eyes could see. And when we finally left the environs of Clermont and headed east, she suddenly asked:

“And who was that who came out to meet the crusaders?”

"Having traced where they came from, I can say with a high degree of probability that they are Sunni Muslims. They are fleeing war-torn Syria," the father replied.

“But if these two human streams - crusaders and Sirian refugees - meet, bloodshed cannot be avoided,” said Mom with alarm in her voice.

"Don't be afraid, dear," her father reassured her. "They will pass on opposite courses without touching each other."

“Why do you think so?” Mom asked.

“Because the crusader knights and the Muslim refugees began their mortal journey a thousand years apart, the former in 1096 and the latter in 2015,” he explained.

“Are you sure about this?”

“Yes! Mom, Dad is right. The whole point is than the war in the Middle East continues...”

“Since the  Crusades?” Mom asked in surprise.

“The war there has never ended and continues with short breaks to this day. Muslims fight among themselves and with Christians, and all together against each other. So the war in these parts is unlikely to end anytime soon.”

“These Syrian refugees reminded me of the Ukrainians who fled to the West to escape the Russian invasion,” my mother said.

“Yes, the only thing missing is planes with red stars on their wings, who bomb refugee columns,” said the father.

“The Russian pilots knew no mercy,” Mom clarified. “They bombed Ukrainian cities and villages with some kind of devilish pleasure, destroying all living things…”

With her womanly heart, Mama saw

"They were the ones who bombed the Mariupol Drama Theatre, where hundreds of peaceful citizens with children were hiding," said the father. "And then their propagandists accused aliens of this atrocity, who allegedly acted on the advice of the Americans, the British, and the Estonians."

“Oh God, will this ever happen?” I thought, and quietly cried…

"Dad, Mom! What are you talking about? The Russians could be bombing the Syrians, but they would dare kill Ukrainians!" I said indignantly.

Dad looked at me the way you'd look at a mentally disabled person and made a sharp turn on the spot. At the same time, I almost fell out on the roadside of the space-time continuum. But at the very last moment, he grabbed me by the scruff of the neck and said, barely containing his irritation: "Look! Look, this is what your Russian brothers will turn Ukraine into..."

Before me, like a holographic image,  of the near our future flashed: cities and villages, devastated by war, scorched agricultural lands, apple and cherry orchards that would never bloom again, and cemeteries, cemeteries with mounds of fresh graves...

I saw as Putin's oprichniks struck Odessa,  Cathedral Square, I saw as they hit the Holy Transfiguration Cathedral with a missile.

"Turning out the parallels are interesting," Mom said with a sad smile. "In 1936, this abode of God was blown up by the Russian Bolsheviks, and in 2023, the restored church will be hit with a ballistic missile by Russian National Socialists..."

“Yes, they have the same handwriting,” Dad agreed.

"No, no! This can't be," I said in despair.

"And I say: it can. We even know the day and hour when it will happen," Mom said.

“Yes, no matter what you think, no matter how mad you are, the Russians will start this war!" So my Brain commented to the events not far away of the future.

“Well, why do they need this?” I asked.

"Don't you know why? They want to do all again," Brain clarified his prophece. "again blow up the Holy Transfiguration Cathedral,band then rename Cathedral Square back to 'Soviet Army Square…"