Глава вторая

 

 

— Папа, мама! О чем вы говорите? Русские бомбят сирийцев, но они никогда не посмеют убивать украинцев! — возмутился я.

Папа посмотрел на меня, как смотрят на умственного инвалида, и сделал резкий вираж на месте. При этом я едва не свалился на обочину пространственно-временного континуума, но в самый последний момент он схватил меня за шкирку и сказал, едва сдерживая раздражение: «Смотри! Смотри, вот во что превратят Украину твои русские братья…»

И предо мной пронеслись голографической чехардой картины ближайшего будущего: опустошенные войной города и села, выжженные сельскохозяйственные угодья, яблоневые и вишневые сады, которые никогда уже не зацветут, и кладбища, кладбища с холмиками свежих могил…

Они будут бить по Одессе, в том числе, по Соборной площади и попадут ракетой в кафедральный Свято-Преображенский собор.

— Интересные получаются параллели, — сказала, печально улыбнувшись, мама. — В 1936 году эту божью обитель взорвали российские большевики, а в 2023 году по возрожденному храму ударят баллистической ракетой русские национал-социалисты…

— Да, почерк у них один, — согласился с мамой папа.

— Нет, нет! Этого не может быть, — сказал я, в отчаянье.

— А я говорю: может. Уже даже известен день и час, когда это случится, — сказала мама.

«Да, чтобы ты не думал, как бы не бесился, русские начнут эту войну, — откликнулся на события будущего мой Брейн.

— Ну, зачем им это? — спросил я.

— Знаешь, зачем? Они хотят все повторить сначала, хотят снова взорвать Свято-Преображенский собор, а Соборную площадь опять переименовать в «Площадь Советской армии»?

 «Оказывается, что бремя земных знаний и воспоминаний не отпускает нас даже здесь, во временном «бесформии», — подумал я. И, повернувшись к родителям, сказал:

— Папа, мама, я вынужден покинуть вас…

—Да, сын мой, тебе нужно спешить. И, пожалуйста, попытайся предотвратить эту войну, если сможешь, — сказала мама.

— Да! Да! Ты должен найти выход и уйти отсюда как можно скорее! — согласился с мамой отец.

И мы продолжили путь в поисках выхода. Малая Азия предстала пред нами плацдармом бесконечных сражений. Куда ни кинешь взгляд, наткнешься на человеческие скелеты, лысые черепа, которыми смерть играет на бильярде.

Над колоннами Христового воинства, идущего горными дорогами Анатолии в Святую Землю, кружили черные вороны, высматривая добычу.

Впереди конницы — лучшей в средневековой Европе — верхом на белом коне ехал Рыжебородый Фридрих — император Священной Римской империи Барбаросса. Он был облачен в дорогие рыцарские доспехи, пурпурный плащ стелился по земле, заметая следы, оставляемые копытами его лошади.

— Хорошо идут! — сказал отец, обозревая колонны очередного, третьего по счету, крестового похода. — Однако, где же твой выход?

Выход нигде не просматривался. Его здесь и близко не было. Этот факт опечалил моих родителей, они опасались, как бы я не остался с ними навсегда...

— Идем дальше, в Палестину, в Иерусалим! — убеждал я их. — Где же еще искать выход, если не у Гроба Господнего?!

Воспрянув духом, мы воспарили, оставив позади колонны пилигримов и крестоносцев с белыми крестами на груди.

Когда нам, наконец, удалось достичь пределов Святой Земли, нас догнала печальная весть. Император Римской империи Фридрих Барбаросса, переправляясь через небольшую речушку, свалился с коня в воду, его подхватило и унесло сильное течение. Крестоносцы кинулись спасать императора. Но когда, наконец, они вытащили своего предводителя из воды на берег, он уже не дышал.

Узнав о бесславном конце Рыжебородого Фридриха, отец сказал:

— Не верь, сын мой, авторитетам, особенно тем из них, кто более других щедр на инициативы и обещания. А лучше, вообще никому не верь и никого не слушай.

— Почему же, отче? — спросил я.

— Они не сомневаются в том, о чем говорят, и не ведают, что творят, и не предвидят последствий того, что они собираются содеять, — уточнил он.

Я открыл рот, намереваясь еще что-то спросить у отца об этих авторитетах. Но меня отвлекли замаячившие впереди силуэты.

«Мираж!» — первое, что пришло мне на ум. — «Миражи — обычное явление в пустыне!»

Услышав характерный шорох и скрип песка, я присмотрелся и увидел семь дромедаров. Они спускались с вершины бархана, неся на своих горбатых спинах седоков. Загорелые лица всадников, резко контрастируя с белыми бумажными платками, повязанными вокруг их голов, напоминали финики в сметане.

На первом верблюде вальяжно восседал мужчина, покачиваясь в такт шагам верблюдов. По всей видимости, это был шейх-эль-кабир, лицом напоминавший мне американского актера Мишеля Шельхуба.

За ним, на втором верблюде, следовал некто в летней английской военной форме и пробковом колониальном шлеме.

Кавалькада спустилась к подножию бархана. Бедуины, одетые в халаты туркменского покроя, понуканиями и ударами прикладов, принудили верблюдов встать на колени передних ног. И всадники спешились.

Один из них, тот, который был одет в английскую военную форму, снял пробковый шлем, встряхнул головой и на спину ему пролились волнами тяжелые цвета красной меди волосы.

— Это женщина! — вырвалось из уст мамы.

— Вижу, дорогая, но я хотел бы знать, каким ветром занесло эту даму в такую даль? — сказал отец, продолжая с неослабным интересом наблюдать за происходящим в аравийской пустыне.

Неожиданно откуда-то появился еще один любознательный путник и присоединился к нам. Это был мужчина невысокого роста с лицом, испещрёном морщинками-квадратиками, как разлинованный лист школьной тетради по математике. Под мышкой у мужчины торчала красновато-коричневая грелка. И я не мог понять, зачем она ему в такую жару?

— Рад тебя видеть, коллега! — сказал отец, обнимая пришельца и указывая на меня. — Познакомься, это мой сын, Леонид.

— Альберт, — представился старичок, неохотно протянув мне маленькую сухую руку, обтянутую желтой шероховатой кожей в коричневых пятнах. Пожимая ее, я ощутил холодок, исходивший от его небольшой, похожей на устричную раковину, ладони.

— Как ты думаешь, Альберт, это мираж или?.. — спросил его отец, указав рукой  на группу бедуинов, толпившихся в пустыне.

— С точки зрения вероятности или относительности? — вопросом на вопрос ответил Альберт.

— С точки зрения практичности! — сказал, раздражаясь, отец. — Мы хотим знать, кто эта рыжеволосая женщина и что она делает в этой пустыне среди аборигенов?

— Вы не знаете, кто эта женщина? Но и я не знаю, кто она! — сказал Альберт.

И, не обращая на нас внимания, стал нервно ходить кругами, не касаясь ногами земной тверди, которой, как я уже заметил раньше, не было под нами.

Наконец, успокоившись, он привычным движением выхватил из-под мышки красно-коричневую грелку, которая оказалась маленькой скрипкой, и подмигнул моему отцу.

Тот взял свою лютню, встал рядом с Альбертом. И они разом ударили по струнам.

«Марш Турецкого», — подумал я, слушая музыку.

— Вы ошибаетесь, молодой человек, это не «Марш Турецкого», и даже не «Турецкий марш». Это — мой новый «Концерт для скрипки и альта с оркестром», — сказал мужчина, не известно, откуда взявшийся и стоявший справа от меня. — Правда, музыканты безбожно фальшивят, но, поверьте, великую музыку не испортишь даже такой плохой игрой,

Я повернул голову, чтобы лучше рассмотреть того, кто так бесцеремонно проник в мои мысли, но его уже рядом не было. Он уходил, обратив ко мне свою сутулую спину.

Я обратил внимание на его белокурый парик, длинный камзол с потертыми рукавами на локтях, на узкие облегающие панталоны, белые чулки с подвязками и маленькие серебряные туфельки на высоком каблуке. Незнакомец шёл, размахивая руками, так, словно он дирижирует оркестром.

«Это же Вольфганг Амадей!» — пронзила меня догадка.

Мне хотелось сразу же пойти за ним. Но я не мог оставить маму одну. Она, уткнувшись лицом в мою грудь, плакала, загипнотизированная музыкой, и повторяла: «Не может быть, этого не может быть…»

Наконец, Альберт и мой отец отложили инструменты. Но музыка продолжала звучать. И, казалось, она никогда не закончится.

Растроганный, я перевел взгляд на бедуинов, остававшихся на своих местах. И увидел как рыжеволосая женщина с зелеными глазами, сидевшая на песке среди кочевников, тайком утерла слезу.

— А ты знаешь, кто здесь только что был? — спросил я шепотом отца.

— Да, бедный Вольфганг Амадей! — сказал папа, — Ему здесь очень одиноко без любимой жены. И он часто приходит к нам, послушать, как мы играем с Альбертом.

— А почему его жена не с ним?

— Она, как и ты, не познала счастья.

Поскрипывая кожей итальянских туфель цвета граната, к нам подошел счастливый Альберт.

— Да, Иван в музыке Моцарта нет ни одного лишнего звука! — сказал он. И свысока посмотрел на меня.

— Альберт! Ты уже вспомнил, кто эта женщина? — спросила, снедаемая любопытством, мама.

— Минуточку, — ответил Альберт. И, подобно фокуснику, незаметным движением достал из-за спины портативный телескоп, установил его на треноге и как прикипел к его окуляру.

«Минуточка» Альберта растянулась как минимум на полчаса, а для меня так на целую вечность. Наконец он оторвал глаз от окуляра, демонстративно стряхнул, вероятно, для шика, пыль с колен, которой там не было. И торжествующе сказал:

— А, знаете, я таки вспомнил, кто эта женщина!

— И кто же она? — спросила, затаив дыхание, мама.

— Она шпионка! —  простодушно ответил Альберт.

Отец посмотрел на рыжеволосую женщину в стане бедуинов, перевел взгляд на Альберта и, схватившись за живот, захохотал, повторяя: «Шпионка! Шпионка! Ну, ты и юморист, Альберт!».

Таким веселым отца я еще не видел.

—  Да, это — Гертруда Белл. В конце Первой Мировой войны, когда Французская и Британская империи делили наследство третьей, Османской, эта женщина работала на разведку Соединенного Королевства. И одновременно она умудрялась быть советником у арабских шейхов, — продолжил невозмутимо Альберт.

— И ее не разоблачили? — спросила мама.

— Для них в то время главная задача состояла в том, чтобы изгнать турок. И в этом интересы арабов и англичан совпадали, — сказал Альберт.

— А что эта чертова женщина чертила своим стеком на песке? — спросил, перестав смеяться, отец.

— Ты что, считаешь меня обманщиком? — сказал возбужденно Альберт. И, не дождавшись ответа, сделал резкий выпад в сторону и в мановение ока оказался в стане бедуинов.

Те от неожиданности вскочили, схватились за карабины. Но рыжеволосая женщина остановила их царственным жестом руки и посмотрела вопросительно на неожиданного гостя.

Альберт снял с головы шляпу, которой раньше я у него не видел, учтиво поклонился женщине и что-то сказал. Та кивнула в знак согласия головой, улыбнулась и протянула ему руку для пожатия.

Перемолвившись с Альбертом несколькими словами, она представила его шейху. Тот повел себя весьма сдержанно, «по-джентльменски». Но по выражению его лица я догадался, что он с удовольствием расстрелял бы этого белого человека, вторгшегося без спроса в его владения.

И он сделал бы это с удовольствием, если бы рядом не находилась женщина. Она, по-видимому, имела на него какое-то влияние. Как бы там ни было, они втроем присели на корточки, и женщина стала водить стеком по аравийскому песку…

— Ну, что я тебе говорил! — сказал Альберт, когда снова оказался среди нас, и окинул отца гордым взглядом. — Это, действительно, та самая Гертруда Белл, шпионка Ее Величества…

Отец был явно обескуражен таким неожиданным и опасным фортелем, какой только что выкинул Альберт, переместившись во времени и в пространстве. Но природное любопытство взяло верх над обидой и он, смущаясь, спросил:

— Так что же все-таки она делает, эта чертова женщина среди арабов?

— Кроит, — сказал невозмутимо Альберт.

— Ты хочешь сказать, что она организовала для бедуинов курсы кроя и шитья?

— Как могло прийти тебе такое в голову? — возмутился Альберт. — Она кроит Ближний и Средний Восток, как ей это заблагорассудится.

— То есть? — спросил, озадаченный таким ответом, отец.

— Когда мы втроем — шейх Фейсал, Гертруда и я, присели на корточки, — продолжал Альберт, — Гертруда провела стеком по песку и торжественно заявила, обратившись ко мне: «А, знаете, сегодня я, наконец, проложила южную границу Ирака!»

—  Такое могли позволить себе императоры или Гитлер и Сталин, когда кроили карту Европы, — сказал отец.

— А в данной исторической эпохе, как видишь, этого сподобилась женщина, — сказал Альберт. — Не зря ее называли Гертрудой Аравийской, Королевой пустыни, матерью Ирака…

— Ладно, будем считать, что ты меня убедил. Но, скажи, пожалуйста, как ты оказался в Аравийской пустыне, совершив, по сути, скачок в другое измерение? — спросил отец.

— Музыка, Иван, способствует мышлению. И в перерывах между игрой на скрипке, я думал. Я решал одну задачу психолого-физического характера, если так можно выразиться, — сказал, смущаясь, Альберт.

— Неужели ты «создал» новую теорию? Тогда, давай, рассказывай, мы слушаем тебя.

— Честно говоря, еще до того, как попасть сюда, я работал над этой spatiotemporal проблемой. Сложность заключалась в кривизне пространственно-временного континуума во Вселенной. Если бы ее удалось закольцевать, можно было бы совершать путешествия во времени и пространстве. Размышляя, я пришел к выводу, что Пространство не может существовать вне Времени. А само Время ‒ продукт Сознания. Таким образом, соединив их, получаем логически замкнутую цепь: «Сознание — Время — Пространство». Ты понял?

— В общих чертах — да! — сказал папа.

Я же, как ни старался, не уловил никакого смысла в том, о чем говорил Альберт. Но, тем не менее, приготовился слушать дальше.

— Таким образом, — продолжал Альберт, — любая протяженность, которую Сознание описывает в пространстве, имеет смысл только в контексте самого Сознания. И только. Вот, это и требовалось доказать!

— Понятно, — сказал папа. И невозмутимо продолжил:

 — А что такое эта «протяженность»?

— Это та самая кривизна в пространственно-временном континууме, которую я, наконец, закольцевал.

— Но каково ее практическое применение? — спросил, не сдаваясь, отец.

— Не перебивай, дай доскажу, — сказал Альберт, недовольно взглянув на отца. — Так вот, все, о чем я пытался вам втолковать, я это описал с помощью простой формулы: (L x T): S = NO.

Где L — это life (жизнь), T — это time (время), S — это space (пространства), а NO — это нуль, равный бесконечности…

— Получается, что моя личная жизнь, умноженная на Время, и деленная на Пространство равна Нулю, так, что ли? — спросил, огорошенный открывшейся ему истиной, отец.

— Нулю или Бесконечности, — уточнил Альберт. — Бесконечность — главное в моих разработках. Она упорядочивает хаос и убирает все преграды. Это я вам продемонстрировал в действии, переместившись в Аравийскую пустыню начала ХХ-ого века, и вернувшись назад, к вам.

— Вот он, выход! — воскликнула мама, по-своему истолковав открытие Альберта. — Наконец наш мальчик может покинуть нас и вернуться в свой мир…

— Ну, не знаю. Я до этого экспериментировал исключительно с субстанциальной эфемерностью. А Леонид — он персона, персона оттуда! — сказал Альберт.

— Тогда грош цена твоим изобретениям и теориям, если наш сын не может воспользоваться ими! — сказала раздосадованная мама.

— Ладно, пойду на риск, — сказал решительно Альберт.  — Однако Леонид должен соблюсти одно непременное условие: поверить в то, что он делает, так же искренно и сильно, как верил Иисус Христос, когда он шел пешком по морю!

— Мама кинулась ко мне, спрашивая:

 —  Леня, скажи: ты веруешь? Скажи мне: ты веруешь?!

             Я не хотел, я не мог расстраивать маму после стольких испытаний, выпавших на ее долю. И, набрав как можно больше воздуха в легкие, я прокричал: «………..!»