12. Глава двенадцатая

 

 

Я шел по Хохштрассе, размышляя о превратностях судьбы, о Вере Мейсон, о Брейне. Мне нужно было попасть на Platz der Republik, где расположен Рейхстаг, но я оказался у входа в Народный парк Гумбольдта. Смирившись с кознями судьбы, я решительно вошел под его тенистые своды. Там был свой, особый, мир, своя жизнь. Голубые синички с белыми, словно напудренными щеками, перелетая с ветки на ветку, с энтузиазмом выискивали насекомых, прятавшихся в листве деревьев, и с аппетитом поедали их.
В воздухе звучало их пение: «Цвиринь-цвиринь-цвиринь». И это был гимн труду, благодаря которому у птиц были пища и ощущение полноты жизни. Прислушавшись, я неожиданно для себя обнаружил, что звукоряд «гимна» гумбольдтовских синиц подобен тому, который используют в своем пении их одесские сородичи, только у этих явственно прослеживался берлинский акцент.
  Пребывая в этом заблуждении, я продолжал свой путь, и на очередном повороте встретил группу мужчин и женщин с собаками. Меня приятно удивило, что все четырехлапые, независимо от их породы, пола, комплекции и экстерьера были на поводках и в намордниках. Они чинно с чувством собственного достоинства шествовали рядом с хозяевами, демонстрируя тем самым, кто кого выгуливает.
К сожалению, у меня на родине взаимоотношения людей и животных не такие  идиллические. Во-первых, когда в городском парке встретишь человек с собакой, не сразу поймешь, кто кого выгуливает: человек собаку или собака человека? И кого из них первым следует взять на поводок и надеть намордник?
Был выходной, людей в народном парке было предостаточно. А я, предпочитая тишину, старался держаться подальше от шумных компаний. Однако в одном из тихих уголков я наткнулся  на любителей «завтрака на траве». Прямо посреди зеленого газона дымил костер, воздух переполнял ядовитый запах подгоревших шашлыков, слышались нецензурная брань и повизгивание девиц. Одна из них, увидев меня, позвала:
— Эй, парень, иди к нам, повеселимся!
— Спасибо, — ответил я, почувствовав, что от этой компании исходит опасность. И, удалившись подальше,  подумал, почему это наши соотечественники даже после падения берлинской стены не покинули Германию?
 «Кого ты называешь «нашими соотечественниками»? — поинтересовался Брейн.
— Тех, с кем я жил в пределах бывшего СССР, — ответил я.
«Ты имеешь в виду русских?» — спросил он напрямую, напрягая извилины.
— Не обязательно. Однако и те, кого ты называешь русскими, они тоже бывают разными, — сказал я.
Брейн заволновался. Он всегда терялся, когда чего-то недопонимал.
«Но если честно, Брейн, я и сам не знаю, кого сегодня называть «нашими», тем более «соотечественниками»? — признался я.
После этой встречи у меня на душе остался горький осадок. И, обнаружив небольшой пруд, я решил немного отвлечься. Расположившись на его изумрудном берегу, я долго смотрел в зеркало тихих вод, в которых плавали кучевые облака, а потом, перевернувшись на спину, я видел те же облака, но проплывавшими уже по небу. И подумал: «Вот у кого нет ни национальности, ни родины, сегодня они парят над просторами Германии, а завтра прольются дождем над Нидерландами или Англией…»
Немного успокоившись, я пошел дальше. Узнавая породы лиственных деревьев, я повторял про себя как юный ботаник: «Это дуб, это вяз, а это клен и липа…» Переходя от поляны к поляне, я вышел к розарию — прямоугольным клумбам с невысокой живой изгородью по периметру, за которой цвели кусты роз.
Я присел на скамью, находившуюся поблизости, чтоб насладится пейзажем в зелено-розовых тонах и скульптурной композицией «Диана с борзыми». Она находилась напротив розария, через дорожку, усыпанную гравием.
Скульптор изваял юную богиню луны и охоты такой легкой, изящной, что, смотря на ее бронзовое тело, я видел пред собой Веру Мейсон. Прошло всего около часа, как мы расстались, а я уже тосковал по ней.
Вдруг атмосферу моего эстетического наслаждения нарушил Брейн. (Мозг тем и отличается, что все самое важное он сообщает вдруг и без единого звука.)
«Леня, их надо остановить, сейчас же, немедленно!» — заявил он на своем языке без слов.
— Кого остановить? — спросил я, почувствовав что-то похожее на легкое головокружение.
«Диану с собаками!» — ответил он.
— Но это невозможно, Брейн!
«Леня, если их не остановить, они ворвутся в розарий, и растопчут все цветы!» — объяснил он причину своей тревоги.
Я понимал, что эта какая-то блажь, и все-таки вышел вперед, стал перед памятником и развел в стороны руки. И, о чудо! Диана остановилась, замерев в позе бегуна, кокетливо откинув назад левую ногу. Две борзые последовали ее примеру.
«Спасибо, друг! Похоже, ты хорошо усвоил уроки колдовства Веры Мейсон», — поблагодарил меня, расслабив напряжение своих извилин, Брейн.
Я промолчал, не зная, что ответить на эту завуалированную лесть. И, повернувшись спиной к Диане, вышел на опушку народного парка и далее на Брунненштрассе. 
Мне же надо было попасть на Шайдеманшстрассе, а затем на Platz der Republik, туда, где стоит Рейхстаг, вернее, Бундестаг, как теперь называют здание немецкого парламента.
Но я понятия не имел, как туда добраться,  а спросить дорогу, ни у кого не мог. Мое знание немецкого ограничивалось выражениями, подчерпнутыми на слух из тех же советских и русских фильмов: «русиш швайн», «яволь», «хэнде хох», «ауфидерзейн», «Гитлер капут»…
 «Не заморачивайся, возьми такси!» — подсказал мне мой предупредительный Брейн.
Поблагодарив его за совет, я остановил первое попавшееся такси и улыбающийся темнокожий водитель, ритмично трясущий головой в такт музыке, доносившейся из его наушников, доставил меня, куда надо.
Мне во что бы то ни стало, надо было отыскать на стене здания Рейхстага автограф моего деда Степана, который он оставил в далеком мае 1945 года.
Увы! В отреставрированном здании бывшего гитлеровского парламента остался лишь небольшой фрагмент с надписями воинов-победителей, стыдливо именуемый теперь «Солдатские граффити». Естественно, что надписи, под которой был росчерк моего деда: «Степан Петренко», — я не обнаружил.
Как признавался он сам, его автограф была скабрезного содержания. Вероятно, поэтому политически корректные немецкие реставраторы, потрясенные глубиной и откровенностью автографа моего деда, не решились оставить его на стене рейхсканцелярии.
А зря, подумал я. Высказывания такого рода, как утверждают последователи Зигмунда Фрейда, не только пробуждают в человеке историческую память,  но и отвращают его от дурных намерений, а, главное, поступков, которые он мог бы совершить в будущем.
Таким образом, вместе с автографом моего деда была уничтожена историческая правда о той войне. А вместе с этой правдой прервалась та единственная тоненькая ниточка, которая связывала моего деда Степана, а, значит, и меня, его внука, с Берлином. В расстроенных чувствах я вышел на улицу и поднял глаза к небу.
  «Это, пожалуйста, без меня! — запротестовал Брейн. — Если я поселился в твоем теле, это еще не значит, что и на небеса я полечу вместе с твоей душой…»
 — Нужен там этакий зануда! — сказал я в сердцах.
Поставив, таким образом, этого внутреннего оппортуниста на место, я пошел туда, куда повели меня мои ноги. Вскоре я вышел на Александерплац,  к знаменитой берлинской телебашне.
Заплатив около 13 евро, я вошел в скоростной лифт и, прижатый к стене кабины полногрудыми отроковицами, поднялся наверх, в шарообразное сооружение.
Как оказалось, это было кафе «Сфера», расположенное на высоте около 200 метров над землей. Сидя за столом в стеклянном пузыре, вращающемся вокруг собственной оси, я созерцал круговую панораму Берлина с его  многочисленными пригородами, уходящими далеко за горизонт. 
Серо-зеленой анакондой, обхватив текучими щупальцами Музейный остров, вилась, расчленяя германскую столицу на неравные части, река Шпрее.
Мое внимание привлекли медные купола кафедрального собора, покрытые патиной, — один большой по центру и четыре маленьких по бокам. И я сравнил их с астрономической обсерваторией, так как вектор помыслов и устремлений духа служителей церкви и астрономов был один — в глубины вселенной. И не известно еще, кто из них ближе к истине?
    Смакуя маленькими глотками кофе и запивая его содовой, я почувствовал, что рядом, справа от меня, кто-то сидит. Не поворачивая головы, боковым зрением я увидел его. Оказалось, это был мой деда Степан. Вернее, не он сам, а его фантом с вполне осязаемыми формами.
Одет он был почему-то в летнюю форму сержанта Французского иностранного легиона, а голову его украшал пробковый колониальный шлем, напоминавший шляпку шампиньона.
— А ты откуда взялся? — спросил я, сам удивляясь тому, что пытаюсь разговаривать с призраком.
Он не ответил. И я догадался, что присутствие его голографического образа здесь, рядом со мной, — это происки Веры Мейсон. Сначала был черношерстный пудель Фауста в Кракове, а теперь вот, в Берлине, — дед Степан.
Это противоречило логике вещей. Тем не менее, он обратился ко мне на своем языке:
«Ты многое видел, но просмотрел главное!» — уловил я, скорее внутренним слухом, чем ушами, потому что призраки, как я догадывался, лишены речевого аппарата.
— Унтер ден Линден, Бранденбургские ворота, Колона Победы, Пергамский музей? — мысленно перечислял я.
Но призрак не повел даже бровью. Его взгляд был устремлен вдаль и, как мне казалось, он  видел дальше, чем я с высоты берлинской телебашни.  Проследив за его взглядом, я не столько увидел, сколько представил себе то, что мог видеть и наверняка видел фантом моего деда Степана.
И это были величественные сооружения берлинских мечетей с озелененными стеклянными куполами и золотыми полумесяцами на макушках куполов — такими мечетями я когда-то восхищался в Стамбуле. Здесь же, в Берлине, они казались кораблями пришельцев, приземлившимися в разных концах города, и стоявшими, ошвартованными, у остроконечных минаретов.
И я услышал (или мне это только показалось?) голоса муэдзинов. Поднявшись на балконы, опоясывающие кольцом минареты, они возносили хвалу Аллаху и пророку его Магомету, призывая правоверных к молитве. Их звонкие дребезжащие голоса, усиленные репродукторами, резонируя, разносились над древней прусской столицей, тревожа и завораживая мирных обывателей.
«И так пять раз каждый день, а в пятницу шесть раз, начиная с восхода и заканчивая заходом солнца!» — уточнил мой проницательный Брейн.
Я встряхнул головой, прогоняя это наваждение, посмотрел вправо, где должен был сидеть в образе фантома мой дед Степан. Но там его уже не было. И был ли он вообще? Но, думая об этой встрече с дедом, я вспомнив случай, который произошел с лордом Байроном в 1810 году. В то время он находился в Греции и лежал в постели с жесточайшим приступом лихорадки, однако друзья поэта именно в это время несколько раз видели его в Лондоне. Среди них был и статс-секретарь Пиль.
 В частности, он писал Байрону, что в эти дни он дважды встречал его на Сен-Жерменской улице, причем, не одного, а с женщиной, которую хорошо знал свет; и та ровно через девять месяцев «родила курчавого ребенка как две капли похожего на поэта».
И я решил, что мой дед Степан, не хуже Байрона, и вполне мог находиться в эти дни в Берлине и найти меня. И я, допив свой кофе, расплатился, и спустился лифтом на грешную землю и оказался в людском круговороте, заполнившим городское пространство.
Оказавшись на Александерплац, я обратил внимание на мужчину восточной наружности, который гордо пересекал площадь; за ним следом, мелко семеня ножками, скрытыми ниспадавшими до земли хиджабами, следовали его жены. В своих черных одеяниях они напоминали стайку дроздов или ласточек с обрезанными крыльями; и в узких прорезях никабов сверкали черными алмазами их глаза, когда они бросали из-под опущенных век опасливые и любопытные взгляды по сторонам.
Город навязчиво манил меня, приглашая углубиться в лабиринты кварталов, обещая невиданные виды. Но меня туда не тянуло. Я вообще не люблю столичных городов с их излишней концентрацией достопримечательностей, архитектурных шедевров, произведений искусства, власти и денег, особенно тех из них, жизнь которых устроена по римско-византийскому образцу. А после исчезновения со стены рейхстага автографа моего деда Степана, столица Германии тем более не представляла для меня никакого интереса. Я тосковал по Вере Мейсон — маленькой темнокожей женщине с утонченной фигурой девочки-подростка и загадочной африканской душой.
   Проголодавшись, я зашел в «Карам бар». Перекусив знаменитыми немецкими сосисками с тушеной кислой капустой и, выпив чашку невкусного черного кофе, я едва не ушел, не расплатившись. Официант окликнул меня, но я не отреагировал на его голос.
Он догнал меня и, схватив за рукав, сказал скороговоркой, проглатывая гласные, что-то на арабском языке. Я извинился, и с виноватой улыбкой расплатился золотой банковской картой «Visa», оставив ему десять «евриков» чаевых. После чего он, мило улыбаясь, сопроводил меня до самой двери.
Однако, уже ступив ногой на тротуар, я снова услышал несколько десятков согласных звуков, брошенных официантом мне вослед. Они не больно ударили мне в спину, как шрапнель на излете, и опали сухим горохом на берлинский асфальт. Скорее всего, это было проклятие восточного человека его антиподу — белому человеку. И тоска моя по Вере Мэйсон только усилилась.
 Я вспомнил, что хотел побриться. Но где мне купить, этот чертов, бритвенный прибор!? В расстроенных чувствах я остановил такси.
— Вам куда? — услышал я знакомую речь, восприняв ее как само собой разумеющееся в этом многонациональном городе. — Едем к девочкам?
— Почему к девочкам?
— Ну, все русские, когда попадают в Берлин, первым делом отправляются в бордель. А их здесь предостаточно.
─ Что вы говорите? Не может быть!
— Представьте, — сказал водитель, — Проститутки ежегодно приносят в бюджет Германии в виде налогов около пятнадцати миллиардов евро.  Вот это работа!
— Очень хорошо. Но я не русский.
— Да? А кто же вы?
— Украинец.
— О, я тоже из Украины! Из Цюрюпинска. Слышали о таком городе?
— Нет уже такого города.
— Как это нет!? Я же там родился, вырос и жил в нем, пока не перебрался сюда.
— Теперь это Олешки.
— Вот как! Таким образом, я не только родину потерял, но и родного города лишился, — сокрушался таксист.
— Было бы, о чем жалеть!
— Не скажите! Малая родина все-таки, — сказал он, повернув ко мне свое курносое лицо немолодого еврея с голубыми славянскими глазами, и продолжил: — Так куда мы все-таки едем, земляк? 
— А вас как зовут? — спросил я.
— Михаил, Михаил Заславский, — представился он.
— Михаил, я в Берлине проездом. И мне кровь из носу нужно купить станок для бритья и запасные лезвия?
— О! Сегодня все магазины закрыто. Но можно попробовать поискать что-нибудь подходящее на одном из «блошиных рынков». Хотя бы на Арконаплац, это недалеко от Майерпарка.
— Чего же мы стоим? Поехали!
Я смотрел на проплывавшие за окном такси бульвары, чопорные здания, опрятные остановки общественного транспорта и придирчиво присматривался к тротуарам и мостовой.
— Ни одной тебе выбоины, ни одной, хотя бы паршивой, лужицы! — сказал я, огорчившись.
— А как вам это, — сказал Михаил, кивнув головой в сторону небольшой группы людей под липами, бившихся в танце, словно в коллективном припадке. 
На первый взгляд могло показаться, что все, пришедшие на этот «митинг», больны трясучкой. И только услышав хоровое пение и увидев темнокожих музыкантов в белых шелковых костюмах, самозабвенно выколачивающих из барабанов, выдувающих из саксофонов, исторгающих из банджо африканские мелодии, я догадался, что это было ничем иным, как музыкальной аффирмацией, которую устроили для себя мигранты из Африки.
Я засмотрелся на красавиц кофейного цвета с тоненькими косичками на головах, дробно трясущими ягодицами в ритме музыки. А рядом с ними, подражая им, танцевали грудастые толстозадые фрау и поджарые фрейлейн. Тряся своими телесами, они как бы пытались доказать, что Мультикультурализм для них, потомков гётевских Гретхен, — не пустой звук.
Вокруг танцующих собралась изрядная толпа зевак и туристов, которые подбадривали музыкантов и танцующих хлопаньем в ладоши. Праздник был в разгаре, и, казалось, никто и ничего не сможет ему помешать.
— Африканцы — неунывающий народ, — сказал я. — Вот, с кого надо брать пример жизнестойкости!
— Понаехали тут! Селить их уже некуда, — сказал недовольно Михаил. — Только и осталось мест, что в бывших концентрационных лагерях Дахау и Бухенвальд.
«Ирония судьбы, — заявил, проснувшись, мой дремавший мозг. — Там, где раньше сжигали евреев, соплеменников Мойши, сегодня селят их исконных врагов мусульман!»
Михаил довез меня до «блохи» и подождал, пока я не купил у первого попавшегося мулата бритвенный станок Gillette и запасную кассету с лезвиями.
— Покупку следовало бы обмыть, не то лезвия быстро затупятся, — сказал я, садясь в машину.
— К сожалению, сегодня вечером я занят. Встречаюсь с моим старым приятелем, чехом Вацлавом, — сказал Михаил.
— А если и его пригласить? Это было бы здорово! Сообразим «На троих» как в старые советские времена.
— Ну, если вы настаиваете, можно попробовать…
Ужинать мы пошли в ресторан «Hummus & Friendsе», расположеннный на Оранинбургерштассе, в районе Митте.
— У этого ресторана есть два достоинства: первое из них заключается в том, что он расположен близко от вашего дома, и второе, это хумус — отличная закуска! — сказал Михаил Заславский — берлинский старожил.
— Не ожидал я, что Берлин будет до такой степени переполнен беженцами. Неужели местные готовы сдаться на милость пришлым? — сказал я, когда мы выпили по первой.
— Не только Берлин, но и вся Германия, — возразил Михаил.
— Вероятно, это запоздалая отрыжка колониального прошлого, — сказал я.
— Пост колониальный синдром актуален, скорее, для Бельгии и других европейских стран, чем для Германии. Единственное, что осталось от германских колоний, так это пара-другая заводов по производству пива в китайских провинциях Тяньзинь и Циндао, работающих, кстати, до сих. Проблема не в этом, — сказал, задумавшись, приятель Мойши, Вацлав.
— А в том, что правительство идет на поводу у местных промышленников, продолжил он. — И знаешь, почему?
 — Почему? —  спросил я.
— Послевоенное поколение немцев массово выходит на пенсию, ежегодно освобождается около 700 тысяч рабочих мест. А чтобы их заполнить, внутренних трудовых резервов недостаточно. И сегодняшний девиз местного олигархата звучит примерно так: «Для спасения экономики Германии нужны сильные руки!» Таким образом, для них не имеет значения, откуда эти руки прибудут, — сказал Вацлав.
— Природа олигархов, что в Германии, что в Украине одна и та же, — сказал я.
— Что ты говоришь! — сыронизировал Михаил. — Украинские олигархи только и умеют что «тырить» из бюджета, как удачно выразилась ваша Юлия Тимошенко.
— А ваши прямо агнцы! — сказал я, обидевшись за наших олигархов.
— Агнцы не агнцы,  но их здесь насчитывается около двадцати тысяч,  — сказал Михаил.
— Приличное стадо! — согласился я.
— У этого «стада», как ты выразился, совокупное состояние равняется двум с половиной триллионам долларов США. Именно им Германия обязана своим процветанием! — просветил меня Вацлав.
— Теперь я могу представить, на кого будут работать мигранты, — сказал я, миролюбиво улыбнувшись, чтобы прекратить этот бесперспективный спор.
Официант принес хумус, приготовленный с чесноком, лимоном, овощи и горячие лепешки.
— Однако оказалось, что предложение превысило спрос, — сказал я, когда мы выпили за процветание германской экономики.
— Ты это о чем? — спросил Михаил, словно забыл, о чем до этого шла речь.
— О миллионах мигрантов,  — напомнил я.
К этому времени мы все уже выпили и съели. И продолжать разговор не имело смысла…