Глава третья

 

 

 

…И я открыл глаза. Настольные часы показывали без четверти семь. Я встал с постели и отправился на кухню готовить завтрак. Как только я разбил над сковородкой первое яйцо, из его скорлупы выпорхнул небольшой виртуальный фрагмент того большого панорамного футуристического «полотна», которое я наблюдал во время моего ночного путешествия с отцом и матерью.

Дело касалось Шотландии, страны, вышедшей из состава Соединенного Королевства. Предо мной проплывали скалистые берега островов, омываемых холодным водами Северного моря, рыбацкие шхуны с трюмами, полными светящейся серебром сельди, бесчисленные стада тонкорунных овец на горных пастбищах. Наконец, большие дубовые бочки, в которых созревает солодовый виски, и мне даже почудился его терпкий аромат.

До моего слуха долетали пронзительные звуки волынок и барабанов. По улицам Эдинбурга, шли, чеканя шаг, шотландские стрелки в традиционных клетчатых юбках – килтах. Толпа празднично одетых людей приветствовала их: мужчины, по-военному приставив правую руку к виску, женщины и девушки, бросали под ноги стрелкам красные и белые розы.

Гордые строптивые прародители солодового виски сделали свой выбор. На общенациональном референдуме они заявили, что общеевропейские демократические ценности им дороже, чем закостенелые, поросшие мхом древности, традиции британской монархии. Лондон отказался признать независимость Эдинбурга. После ряда ультиматумов англичане пригрозили шотландцам вернуть их в стадо метрополии, как заблудших овец, силой.

Но было уже поздно. К тому времени независимость Шотландии признали Аргентина, Боливия, Гана, Гватемала, Гондурас, Катар, Ирак и другие демократические государства. Шотландцев поддержал Европейский бюрократический интернационал. Из Брюсселя Лондон предупредили, что в случае применения силы, он получит в ответ самые жесткие экономические санкции. А на Британские острова для защиты свободного демократического волеизъявления шотландцев высадится воинский контингент быстрого реагирования НАТО, усиленный двумя дивизиями украинской морской пехоты.

После этого в кабинетах Букингемского дворца, в Палате лордов и на Даунинг-стрит пришли к единому мнению: Соединенному Королевству будет дешевле потерять одну, пусть и самую лакомую из составных частей, чем кормить чужую армию. И, поплакав в жилетку, гордые англичане проглотили «шотландскую пилюлю», какой она ни была горькой на вкус. Так в моем футуристическом сне аукнулся гордому Альбиону «брекзит», то есть его выход из Евросоюза.

«Этого не может быть! И вообще, что ты имеешь против Великобритании?» – отреагировал на это, еще не состоявшееся геополитическое событие далекого будущего, мой проснувшийся Мозг. О чем я сразу догадался по электрическим импульсам, проскочившим между височными частями моей головы.

– Ничего, абсолютно, ничего! Просто это мне привиделось во сне. А после просмотра телевизионных новостных программ, как ты знаешь, и не такое может присниться, – ответил я миролюбиво как непоколебимый пацифист.

Взяв в руку второе яйцо, я засомневался: стоит ли его разбивать? Не факт, что из его скорлупы не «вылупится» еще один фрагмент из той самой футуристический панорамы, изобразительный ряд, которого может оказаться не менее спорным, чем предыдущего.

Поколебавшись с минуту, я все-таки разбил яйцо – очень уж есть хотелось! И как только содержимое яйца растеклось по поверхности сковороды солнечной ромашкой, в лицо мне пахнуло жаром, запахло гарью, ударило сухим горячим песком.

«Ближний Восток!» – догадался я. И подумал: «Ну, и тугой же геополитический узел завяжется там…»

«Кто сузил? Что сузил? Зачем сузил?» – зашевелил извилинами, уже было снова задремавший Брейн.

– Да так, приснилось! – сказал я. – Пока политики и военные Соединенных Штатов Америки будут разбираться в Сакраменто с калифорнийскими сепаратистами, решившими оформить цивилизованный развод с федеральным правительством, Россия и Турция укрепят свои позиции в ближневосточном регионе.

После длительной военной конфронтации они, вступив в сговор, разделят территорию Сирии на части, образовав там два суверенных марионеточных демократических государства: Южную и Северную Сирию. И таким образом поставят перед свершившимся фактом не только мировое сообщество, но и главного проводника антитеррористических мероприятий на Ближнем и Среднем Востоке – Соединенные Штаты Америки…

«А что Израиль? Промолчит? Снова будет апеллировать к Организации Объединенных Наций?» – возмутился мой Брейн, свернув цепочку нейронов в тугую змеевидную спираль.

– Ну, а что Израиль? Он будет поставлен в неудобную позу, – продолжил я осторожно, зная, с каким пиететом мой мозг относится к потомкам царей Соломона и Давида. – Тем не менее, евреи скоро придут в себя и ответят на возникший геополитический казус адекватно: возьмут и присоединят под шумок Палестинскую автономию, утерев тем самым нос Ирану. Кроме того, Иерусалим аннексирует Иорданскую долину, еврейские поселения в Иудеи и в Самарии, как это было сделано в свое время с Голанскими высотами, которые с согласия США, стали неотъемлемой частью еврейского государства…

«Бред, все это бред сивой кобылы!» – выдал чеканный ответ мой Брейн.

– И развод Сакраменто с Вашингтоном, по-твоему, тоже бред? – не унимался я.

«Не знаю, не знаю, в последние годы американское общественное мнение становится более радикальным. В частности, в самом штате Калифорния. В результате обострившихся разногласий по этому вопросу на обсуждение общественности было вынесено несколько инициатив: одна из них касались раздела Калифорнии на более мелкие штаты, другие – о ее выходе из состава Соединенных Штатов», – резюмировал Брейн.

– Другими словами, ты не исключаешь развитие событий по такому сценарию в будущем? – спросил я с осторожностью дипломата, поднаторевшего в международных переговорах, особенно во время встреч с рыжеголовым  Доди.

«Не мое это дело ― заходить так далеко, – уклонился от прямого ответа Брейн. – Лучше я сошлюсь на авторитетное мнение профессионалов. Так, например, политолог, профессор Карлтонского университета Стив Сайдемен полагает, что уход Калифорнии в «самостоятельное плаванье» в огромной степени зависит от того, кто будет к тому времени у власти. "Если республиканцы, они, скорее всего, скажут: «скатертью дорожка», в то время как демократы аргументированно возразят им: «Мы должны сохранить Калифорнию в составе США, иначе окажемся на обочине навсегда", – полагает профессор…

– Сегодня – да! А завтра? – осторожно спросил я, опасаясь нарушать установившееся между нами равновесие.

«Все у тебя получается предвзятым, я бы даже сказал, «притянутым за уши!» – ответил легким напряжением извилин Брейн.

– Это не у меня лично, а в моем футуристическом сне…

«Да? А мне кажется, что никакого сна не было, – возразил он. – Ты это все придумал сам, и для того только, чтобы подурачить меня».

– Думаешь, я на такое способен?

«Сомневаюсь. Но чем черт не шутит!» – чистосердечно признался Брейн. И, как мне показалось, снова задремал.

«Наконец-то. Пусть он немного отдохнет!» – подумал я. Но прежде, чем разбить третье яйцо, я приготовился к очередному сюрпризу. И не ошибся.

Не успел я выбросить яичную скорлупу третьего яйца в мусорное ведро, как над шипящей сковородой возникла стереоскопическая самодвижущаяся картина. Главными персонажами этой короткометражки были двое: молодой человек и симпатичная негритянка. Они шли по Avenue des Champs-Élysées в сторону Триумфальной арки и целовались под сенью каштанов.

Влюблённые – обязательный атрибут этого парижского пейзажа; как и нескончаемый поток людей и автомобилей, и, конечно же, знаменитая старушка-башня, торчащая на заднем плане как поднятый вверх средний палец правой руки ее создателя – инженера Эйфеля.

– Неужели это ты, Леня! Как это я тебя не сразу узнала?  – сказала мама, обнимая и прижимая меня к себе.  ̶  А кто эта милая чернявая девушка? Знаешь, я уже полюбила ее, как мою невестку…

Папа, похлопав меня по плечу, сказал:

 – Молодец, парень, я знал, что ты не подкачаешь и обрадуешь меня, познав, наконец, природу счастье!

Родители мои были счастливы. Они давно мечтали о внуках, и полагали, что их ожидания, наконец, оправдались. Я же, находясь рядом, нервно покусывал губы. Мне было неловко наблюдать, как в замочную скважину, за этими двумя неофитами, которые гуляли парижскими улицами и целовались взасос.

В то же время, я не мог понять, откуда взялся этот неизвестный мне эпизод моей биографии? Да, у меня была смуглая цыганочка из Самбора, да, у меня был роман с милой еврейкой из местных – поэтессой небольшого роста, с лицом оливкового цвета и жесткими, как проволока, черными вьющимися волосами. А вот такого, чтобы я когда-либо лобызался с негритянкой, хоть убейте, не помню! И я сказал об этом отцу. Однако он отмахнулся от моих объяснений и простосердечно заявил:

– Если не было, то обязательно будет! Надо только ждать, верить и надеяться…

И вот, занимаясь стряпней на кухне, я снова оказался в деликатном положении: из своей холостяцкой кухни наблюдаю за самим собою.

Да, именно, наблюдаю за самым собою, за тем, который смотрит на себя самого, на того самого  себя, который целуется с чернокожей девушкой на знаменитой парижской улице. И не только наблюдаю, я слушаю их разговор.

That's it, exactly, it's me who is watching myself,  for the one myself who is watching himself, the one who is kissing a black girl on a famous Parisian street. No, I am not only watching them I but listening to their conversation.

And so, while cooking in the kitchen, I again found myself in a delicate position: from my bachelor kitchen, observing myself. That's it, exactly!  I am watching myself,  for the one myself who is watching himself, the one who is kissing a black girl on a famous Parisian street. No, I am not only watching them but listening to their conversation.

 

Вот, они идут по Елисейским полям и обсуждают парижанку, которая только что вышла от «Тиффани» в туфлях на босу ногу.

“The bitch is shabby, and she is too!” Said girl. — “What do you mean?” He asked. — “The legs!” Said she. —“What legs, I do not understand?” Said he. — “French woman's bare feet are a brand name! He testified that their owner belongs to the so-called "Bobo", that is, bourgeois bohemian,” said she…

Я мог бы еще долго наблюдать за этой парой влюбленных и слушать все, о чем они говорят. Забывшись, я даже хотел было воспользоваться тем методом перемещения во времени и пространстве, который изобрел Альберта, и шагнуть из моей кухни прямо к ним, на Avenue des Champs-Élysées.

Да, точно так, как это проделал он сам, переместившись в мановение ока в Аравийскую пустыню и вернуться назад, к нам. Однако ядовитый запах дыма, заполонившего кухню, вернул меня к действительности. Спохватившись, я выключил газ, но было уже поздно: моя яичница изрядно подгорела. И мне пришлось завтракать бутербродами.

Завтракая, я смотрел в одиночестве новостную программу телеканала «1+1». В утренние часы они транслируют обычно вчерашние последние новости. «Войска Сирии при поддержке российской авиации возобновили наступление в провинции Идлиб, ― сообщала диктор. ― Из-за интенсивных обстрелов, свои дома оставили сотни тысяч жителей этой провинции…» «Страны Запада побаиваются, что дальнейшее наступление правительственных войск может стать причиной гуманитарного кризиса в Сирии и нового наплыва беженцев в страны Евросоюза…»

События, о которых шла речь в новостной программе, для меня не были неожиданностью. Я узнал о них намного раньше, когда с папой и мамой путешествовал во временном «бесформии», пытаясь найти и не находя выхода. «Однако если сценарий этих событий по каким-либо причинам претерпел изменения, это уже не моя вина», ― подумал я и переключился на местный телеканал.

На экране сразу же возник Гарри Фиалка. Гарри ― местная знаменитость, телезвезда. Он темпераментно информировал население региона о росте цен на коммунальные услуги.

Он был, как всегда, в мешковатом пиджаке и, сообщая эту банальную новость, вел себя как провинциальный клоун: то надувал щеки, то выпячивал губы, то выпучивал глаза так, что они едва не выскакивали из глазниц.

При этом он: то понижал его тембр до трагического звучания, то повышал его до комического визга.

Было видно невооруженным взглядом, что Гарри хочет выглядеть в глазах телезрителей умнее, чем он есть на самом деле. Однако, как он ни старался, до уровня Ларри Кинга, Такера Карлсона или даже нашего Матвея Гонапольского, ему было еще далеко. И, нажав кнопку на пульте дистанционного управления, я вернул этого местечкового миссию назад, по ту сторону плазменного телеэкрана, откуда он только что явился.

«Завидуешь, да?» – отреагировал на мои действия, проснувшийся Брейн.

– Почему: «завидуешь»? – возмутился я.

«Потому что ты сам хотел стать известным журналистом, но тебя оттуда выперли, как шелудивого пса. Вот ты и злишься…» ― телепортировал мне свои соображения Брейн.

– Что значит: «Выперли?» Я хотел стать журналистом-международником, а мне сразу предложили вступить в члены правящей партии. Без этого, сказали, ты не сделаешь карьеру. Вот мне и пришлось уйти. По этическим, как ты помнишь, соображениям…

«Да, да, помню, – принял к сведению мои объяснения Брейн. – Но ты не огорчайся, скоро масс-медийными делами займется искусственный интеллект. Он сам будет сочинять тексты, сам будет их озвучивать, осуществлять за ними контроль  и транслировать. Только сухие факты, только взвешенный комментарий   и никаких эмоций, эротики или порнографии. Потому что они отрицательно влияют на процесс пищеварения миллионов порядочных законопослушных граждан…»

– А что станется с этими, уже действующими, журналистами?

«Ничего страшного! Они как вещали, так и будут вещать банальные истины, безуспешно пытаясь манипулировать сознанием доверчивых телезрителей. Но происходить это будет уже на других каналах, в другом пространственном и временном измерении. Как я полагаю, их специально откроют для таких неудачников как ты!» – съехидничал в очередной раз Брейн.

Да, помнится, в двадцатом веке ученые экономически развитых стран работали над созданием новых видов вооружения, чтобы с его помощью одним ударом можно было уничтожить страну-противника или страну-изгоя. Но как круто изменился вектор их поисков! Теперь эти «яйцеголовые» взялись за создание искусственного интеллекта. Человечество, если выживет, никогда не простит им такую подлянку.

«Ты прав, искусственный интеллект – оружие наивысшего порядка. Наша Солнечная система не знала такого с момента своего зарождения…» – согласился со мной Брейн.

– Однако больше всего я боюсь, что с помощью искусственного интеллекта правительства и корпорации будут знать о нас больше, чем мы знаем о самих себе сами. Воспользовавшись этими знаниями, они смогут манипулировать не только нашим сознанием, но и нашими чувствами. Впрочем, почему смогут? Они уже делают из нас оцифрованных аутистов.

«Увы, глобальные планы искусственного интеллекта и мелочные интересы обывателей – вещи несовместны!» – выдал сентенцию Брейн.

«В таком случае и тебе несдобровать, мой естественный человеческий мозг, когда твой искусственный собрат решит убрать тебя со своего пути как конкурента. На это ума у него хватит!» – подумал я. Но тут же выкинул эту мысль из головы, решив не огорчать Брейна раньше времени.

Заканчивая завтрак, я выпил чашку черного растворимого кофе с сахаром под пение сладкоголосой Сары Брайтон. Потом я помыл посуду, собрался и отправился на работу. Дорога к месту расположения моего офиса занимает, если ехать трамваем, сорок минут, а если идти пешком – максимум минут двадцать-двадцать пять. Времени достаточно, чтобы подумать о своем будущим.

Чаще всего я грежу о том, как однажды разбогатею – ибо плох тот супервайзер, который не стремиться стать миллионером, – и поеду с любимой девушкой отдыхать в первозданные необжитые места. Хочется, черт возьми, чего-то свежего, не истоптанного ногами соотечественников или соседей по планете Земля, где еще можно провести отпуск на природе, не скрывая первичных половых признаков…

 

 

  

 

 

Глава первая

 

 

 

У меня настолько тонкие веки, что я просыпаюсь, едва коэффициент естественной освещённости в комнате достигает 0,005 люкса. Встав с постели, я выхожу на балкон и под чириканье шустрых синиц, перескакивающих с ветки на ветку, как цветные мячики для игры в пинг-понг, делаю несколько физический упражнений.

Так обычно начинается мой новый день. Продолжается он контрастным душем, таинством бритья бороды, готовкой нехитрого холостяцкого завтрака − глазуньи из трех яиц с ветчиной и вермишелью на гарнир. При этом я повторяю как мантру: «Народ, который закусывает вермишель хлебом, непобедим!» Этот софизм заряжает меня энергией на весь оставшийся день. А мне, супервайзеру, энергия, ох, как нужна!

Однако в то утро мой распорядок дня был нарушен. Я продолжал лежать в кровати, не ощущая собственного тела, не контролируя своих мыслей и эмоций, и как бы наблюдая за собой со стороны. Моя сущность пребывала в пространственно-временном континууме, где нет ни прошлого, ни настоящего, ни будущего. Ибо все они объедены в одно целое, без начала и конца.

Грустная история человечества проплывала предо мной нескончаемой голографической панорамой. Грандиозность увиденного восхищала, обескураживала и огорчала меня. Невозможно было оставаться равнодушным, наблюдая за тем, как, Гомо сапиенс преобразил нашу планету. Первым на глаза мне попался любопытнейший персонаж этой трагикомедии, финал которой невозможно предвидеть, а тем более изменить. Он сидел за столом, перед ним на столешнице стояли песочные часы. Присмотревшись к нему и хронометру, я догадался, чем он занят: он наблюдал за движением песка из верхней колбы часов в нижнюю.

И вдруг он возопил во все горло:

— Эврика! Я повелеваю Временем и Пространством!

— Вот с этого всё и началось, — послышалось мне.

— С изобретения песочных часов, — продолжил я, решив, что разговариваю сам с собою.

— Нет, с гордыни! — кто-то противоречил мне. Я оглянулся и увидел мужчину с лютней в правой руке. Казалось, он стоит в двух шагах от меня. На самом деле нас разделяло расстояние, исчисляемое несколькими поколениями. Поэтому фигура его была расплывчатой, как бы сотканной из воздуха и света.

Присмотревшись к фантому, я узнал в нем моего отца. Больше всего меня удивило не то, что он находится здесь, рядом со мной. А то, как он выглядит. Таким молодым я его видел только на фотографических снимках, сделанных задолго до моего рождения. Взглянув еще раз на его лицо, на музыкальный инструмент в его правой руке, я вспомнил мамин рассказ о том, как мой будущий отец ухаживал за нею, когда она была девушкой.

«Знаешь, чем он меня покорил? Игрой на лютне и тембром голоса. Он потрясающе играл и пел, твой будущий отец…» — вспоминала она.

— А где мама? Она тоже здесь? — спросил я отца, волнуясь.

— Да, она там, в саду, — сказал он, кивком головы указав в сторону сада.

Я посмотрел туда, куда он указал и увидел маму среди цветущих яблонь. Она была в легком голубом платье, ее распущенные волосы цвета спелого овса развевались по ветру, которого не было. Оглянувшись, она улыбнулась и помахала нам букетом полевых цветов из белых ромашек, синих васильков и красных маков.

— Какая она молодая и красивая! — сказал я восторженно. И посмотрел на отца.

— Сейчас твоей маме двадцать пять, она в том возрасте, когда мы познакомились, — сказал он. — И, помолчав минуту, продолжил: — Впрочем, все мы тут пребываем в том возрасте, когда были счастливы.

— И всем по двадцать пять? — спросил я.

— Ну, почему же? — сказал он. — Люди познают счастье и в шестнадцать, и в тридцать, и в семьдесят лет, и даже те, кто постарше.

— И много их здесь?

— Кого?

— Тех, кто постарше?

— Я не считал. Но они самые счастливые.

— А ты еще играешь на лютне? — спросил я, вспомнив рассказ мамы.

— Игра на лютне — единственное, что я делаю с радостью. К нам приходит сосед Альберт со скрипкой, и мы с ним играем дуэтом. Маме очень нравится.

— Альберт — он скрипач?

— Нет, он физик-теоретик, математик, одним словом, ученый. Он уже в весьма почтенном возрасте, и он самый счастливый из нас.

— А что, качество счастья зависит от возраста?

— Не всегда. Но Альберт — это неординарный случай. Он, как и многие, всю жизнь занимался не тем, чем хотел, разрабатывал теории, которые невозможно не опровергнуть, ни проверить на практике. За это его очень уважали коллеги и завидовали ему. Он же хотел одного — играть на скрипке. И когда он попал сюда, ему, наконец, удалось освободиться от всякой иерархии и стать счастливым, абсолютно счастливым…

— А я, отче, не чувствую себя счастливым, совершенно! — признался я, смутив его.

— Ты встречаешься с девушкой или женщиной? — спросил он.

— Знаешь, пап, у нас это просто! Если у тебя есть деньги, в Интернете находишь сайт знакомств, по фотографиям, размещенным на его страницах, выбираешь девушку по вкусу, заказываешь. И тебе ее присылают,   ̶  сказал я, решив разыграть отца.

— По почте? — спросил растерянно он.

— Нет, что ты! Ее доставляют как пиццу, прямо на дом.

— А что такое деньги, о которых ты говоришь?

— Эквивалент любви: больше денег — больше любви и, наоборот, — куражился я, неосознанно ревнуя отца к его счастью.

— Любопытно, — сказал он. — Только ты не говори об этом маме, она расстроится, начнет плакать, жалея тебя.

— Почему же? Это обычная услуга, сервис, которым пользуются многие, упрощая тем самым себе жизнь и экономя время.

— Тебе сколько лет? — спросил он, и посмотрел на меня взглядом человека, которому изменяет чувство юмора.

— Тридцать шесть! А ты разве не помнишь, папа?

— Ты старше меня на одиннадцать лет, но до сих пор не познал счастья. И знаешь, почему? Потому, что ты ищешь счастье там, где его нет, в каком-то интернете. А оно рядом, в тебе самом. Но его надо почувствовать и познать,  ̶ сказал он.

— Мне кажется, у меня его и там нет.

— Тогда почему ты здесь?

— Случайно, но я больше не буду, — стал я оправдываться как провинившийся подросток.

— Ладно, — сказал он примирительно.

— Сынок, тебе надо уходить, ты не можешь оставаться здесь навечно, — сказала, подошедшая к нам мама, обнимая и целуя меня.

— А где же цветы? — спросил я, вспомнив о букете, который она только что держала в руке.

— А мы наслаждаемся прекрасным, не уничтожая его и не присваивая себе, — сказала мама.

— Ладно, — сказал я, почувствовав, что проголодался. — Но прежде, чем я уйду от вас, давайте, сходим домой. И ты, мам, наготовишь блинов — они у тебя такими вкусными получаются…

Мама посмотрела на отца, отец — на маму. Потом они оба уставились растерянно на меня. И отец спросил:

— О каком доме ты говоришь, сынок?

— А блины, это что такое? — спросила в свою очередь мама?

Я растерялся. Но, ничего не сказав, взял их за руки, как в детстве, и спросил:

— А вы знаете, где находится выход?

— Нет, мы не знаем, где вход. Но ты все равно должен отсюда уйти, — сказала мама.

— Если наш сын нашел вход, он непременно отыщет и выход, — сказал отец, соглашаясь с мамой.

И, взявшись за руки, мы пошли. Под ногами не было привычной тверди, но это меня не пугало — ведь рядом были мои мама и папа. Потом мы перешли на бег трусцой. Затем, мы ускорили бег и, набрав скорость, взлетели, овеваемые светом,  как ласковым ветром. Я смотрел по сторонам, надеясь найти выход. Однако выхода нигде не было видно.

— Посмотри направо! — сказал отец с мальчишеским азартом.

Я посмотрел направо и увидел живописный горный пейзаж. Под одной из отвесных скал несколько мужчин в набедренных повязках, вероятно, охотники, разделывали кремниевыми ножами тушу крупного животного. Не исключено, что это могла быть туша последнего на Земле экземпляра мамонта.

— Ну, и прожорливый боров! — сказала мама, указав на лысого молодца, отделившегося от общей массы охотников и тащившего за собой волоком целое бедро мамонта.

— Это — альфа-самец, — уточнил отец. — Он направляется к себе в логово. И там, оставшись один, обглодает это бедро до самой кости. А если кто-нибудь из посторонних сунется к нему, получит от него по черепку. Из таких самцов, жадных и прожорливых, получаются вожди, короли, президенты и далее по списку…

— Да, так они и съели всех динозавров, а потом придумали и обосновали необходимость существования иерархии, ее терпеть не может Альберт! — сказала мама.

— Осторожно на виражах! Пространство искривляется, можем вылететь на обочину! — сказал, повысив голос, отец, когда мы выходили на новую орбиту, и крепче сжал мою руку. Вот тогда я впервые ощутил невесомость собственного тела.

С двух сторон от нас проносились, мелькая голографической чехардой, события, свершившиеся до и произошедшие уже после нас. Их последовательность в этом вневременном «бесформии», как я определил то место, где мы оказались, не имела никакого значения. Только последствия, вызванные ими, и последствия, вызванные этими последствиями, еще имели какой-то завуалированный смысл. Поэтому, когда после очередного виража перед нами выскочил, как чертик из табакерки, папа римский Урбан Второй, я нисколько не удивился.

Мой папа, увидев папу римского, притормозил, и мы зависли над южно-французским городом Клермон-Ферран. В этот день, 25 ноября 1095 года, в городе проходил знаменитый церковный Собор, давший начало средневековым Христовым походам. Мы стали слушать, о чем говорит папа римский, этот наместник бога на земле.

«Земля, которую вы населяете, сжата отовсюду морем и горами, поэтому она сделалась тесной при вашей многочисленности. Богатствами же она не обильна и едва прокармливает тех, кто её обрабатывает. Отсюда происходит то, что вы друг друга кусаете и попрекаете, аки псы, ведёте войны, наносите раны. Пусть же теперь прекратится ваша ненависть, смолкнет вражда, стихнут войны и задремлют междоусобия» — говорил Урбан Второй, убеждая: «Идите к Гробу святому. И святая церковь не оставит своим попечением ваших близких. Освободите святую землю из рук язычников и подчините её себе. Земля та течёт молоком и мёдом. Иерусалим — пуп земли, плодороднейший, второй рай. Он просит, ждёт освобождения…»

Понтифик елейным голосом обольщал сомневающихся, призывая их идти освобождать гроб Господень от неверных: «Кто тут обездолен и беден, там будет радостен и богат!» — обещал он

— Кажется, я уже слышала или читала нечто подобное, — сказала мама и посмотрела на отца.

— Да, милая, ты не ошиблась — сказал отец. — Восемьсот лет спустя примерно теми же словами Адольф Гитлер обосновывал право немцев расширить жизненное пространство за счет славянских земель…

Пламенная речь Урбана Второго вызвала ажиотаж у рыцарей и простых прихожан, жаждущих чуда; велико было их желание получить вожделенное благополучие и счастье на чужой земле, на дармовщинку. И тысячи их, обездоленных и голодных, не дождавшись официальной даты начала Крестового похода, устремились в Палестину, в «Иерусалим — пуп земли, плодороднейший, второй рай», как назвал его Урбан Второй.

Волна за волной шли крестоносцы и пилигримы на Ближний Восток, чтобы насаждать там мечом и крестом христианские ценности, взращивая взамен в сердцах мусульман ненависть к белому человеку и возбуждая в них джихад. Коллективное сумасшествие распространилось на всю Европу и продолжалось оно долгих двести лет...

Я оглянулся, и в кривом зазеркалье истории, сквозь завесу словесного тумана, увидел зыбкие тени некоторых из героев  эпохи крестовых походов: Готфрида Бульонског, Фридриха Барбаросса, Конрада III, Эдуард I Длинноного, Людовика IX Святого, Иду Австрийскую…

— Кто такая эта Ида, ты не знаешь? — спросил я маму.

— Ида — это маркграфиня австрийская, легендарная женщина средневековья, —  сказала мама. —  Она была женой Леопольда II Красивого и родила от него семерых детей. А потом, когда он умер, Ида ушла с рыцарями-крестоносцами освобождать Гроб Господень.

— Да, были женщины в рыцарские времена, не то, что сегодня..., — сказал отец, не закончив свою мысль, и с опаской посмотрел на маму. Но она не услышала его реплики, иначе дала бы ему взбучку. А я, заинтригованный поступком Иды, сказал:

— Интересно, чем закончился этот патриотический поступок маркграфини? Она все-таки была женщиной, слабым существом.

— Да, как гласит легенда, Ида попала в плен, оказалась в гареме, и там родила еще одного сына, Имад ад-Дина Зангу, атабека Мосула, который стал героем Востока. Он прославился тем, что совершал опустошительные набеги на территории, который были захвачены рыцарями-крестоносцами, —   сказала мама. Она своим женским сердцем видела дальше и больше, чем было доступно нашему зрению.

И когда мы покинули, наконец, окрестности Клермоне и устремились на восток, она вдруг спросила:

— А это кто там вышел навстречу крестоносцам?

— Проследив, откуда они вышли, я с большой долей вероятности могу сказать, что это мусульмане-сунниты. Они бегут из Сирии, охваченной войной, — ответил отец.

— Но если эти два людских потока — крестоносцы и мусульмане-беженцы — встретятся, не избежать кровопролития, — сказала с тревогой в голосе мама.

— Не бойся, дорогая, — успокоил ее отец. — Они пройдут встречными курсами, не задев друг друга.

— Почему ты так думаешь? — спросила мама.

— Потому что рыцари-крестоносцы и мусульмане-беженцы начали свой смертный путь с разницей в тысячу лет, — уточнил он. — Первые стартовали в 1096, а вторые — в 2015 году.

— Ты уверен в этом?

— Да, мама, папа прав, — поддержал я отца. — Однако это не повлияет на ситуацию в целом. Война на Ближнем Востоке продолжается.

— Еще с тех, крестовых походов? — удивилась мама.

— Нет, мама! Война на Ближнем Востоке никогда не кончалась и с небольшими перерывами продолжается до сих пор. Мусульмане воюют между собой, с евреями и христианами, и все вместе друг против друга. Так что война в этих краях вряд ли закончится в ближайшее время. 

 — Знаешь, Иван, эти сирийские беженцы напомнили мне  украинцев, которые убегали на запад, спасаясь от нашествия русских, — сказала мама.

— Да, не хватает только самолетов с красными звездами на крыльях, — согласился отец.

— О! Эти русские летчики не испытывали жалости, — уточнила мама. — Они с каким-то дьявольским удовольствием бомбили украинские города и села, уничтожая все живое…

— Это они разбомбили Мариупольский драмтеатр, в котором прятались сотни мирных горожан с детьми,  — сказал отец. —  А потом их пропагандисты обвинили в этом злодеянии инопланетян, которые якобы действовали по подсказке американцев, англичан и эстонцев.

«Боже, откуда они это знают! Никакой войны и близко нет, а мама и папа говорят о бомбежках… Неужели это когда-нибудь сбудется»? — подумал я, и тихо заплакал…

 

 Chapter One

 

 

 

My eyelids are so thin that I wake as soon as the natural light reaches 0.005 lux in the room. After rising, I step onto the balcony and exercise while lively tits chirp, bounding from branch to branch like ping-pong balls.

This is how my typical day begins. It proceeds with a contrast shower, the ritual of shaving my beard, and cooking a straightforward bachelor's breakfast: fried eggs with ham and noodles. All the while, I repeat like a mantra, "People who eat bread with vermicelli are invincible!" This paradox energizes me for the rest of the day. And as a supervisor, I need that energy—desperately!

However, that morning, my daily routine was disrupted. I continued to lie in bed, not aware of myself and not feeling my own body. This condition resembled depersonalization-derealization syndrome. My essence, independent of me, was in a space-time continuum where there is no past, present, or future. For they are all united into one whole, without beginning or end.

The sad history of humanity floated before me like an endless holographic panorama. The grandeur of what I saw delighted, discouraged, and saddened me. It was impossible to remain indifferent, watching how Homo sapiens transformed our planet. The first to catch my eye was the most curious character of this tragicomedy, the ending of which is impossible to predict, much less change.

He was sitting at a table with an hourglass on the tabletop in front of him. Looking closely at him and the chronometer, I guessed what he was doing: he was watching the movement of sand from the upper flask of the clock to the lower one.

“Eureka! I command Time and Space!”

“That’s how it all started,” I heard.

“Since the invention of the hourglass,” I continued, deciding that I was talking to myself.

“No, out of pride!” Someone contradicted me.

And suddenly he screamed at the top of his lungs:

I looked around and saw a man with a lute in his right hand.

He seemed to be standing two steps away from me. In reality, we were separated by several generations. That is why his figure was blurry, as if woven from air and light.

Looking closely at the phantom, I recognized my father in it. What surprised me most was not that he was here, next to me. But how he looked. I had only seen him so young in photographs taken long before I was born. Looking again at his face, at the musical instrument in his right hand, I remembered my mother's story about how my future father courted her when she was a girl.

"Do you know what he won me over with? His lute playing and the timbre of his voice. He played and sang amazingly, your future father..." she recalled.

“Where is Mom? Is she here too?” I asked my father, worried.

“Yes, she’s there, in the garden,” he said, nodding his head towards the garden.

I looked where he pointed and saw my mother among the blossoming apple trees. She was wearing a light blue dress, her loose hair the color of ripe oats, fluttering in the wind that wasn’t there. She looked back, smiled, and waved at us a bouquet of wild flowers: white daisies, blue cornflowers, and red poppies.

"How young and beautiful she is!" I said enthusiastically. And I looked at my father.

"Your mother is twenty-five now, she is at the age when we met," he said. And after a moment's silence, he continued: "However, all of us here are at the age when we were happy."

“And everyone is twenty-five?” I asked.

“Well, why not?” he said. “People know happiness at sixteen, and at thirty, and at seventy, and even those who are older.”

“And there are many of them here?”

“Whom?”

“Those who are older?”

“I didn't count. But they are the happiest.”

“Do you still play the lute?” I asked, remembering my mother’s story.

“Playing the lute is the only thing I do with joy. Our neighbor Albert comes to visit us with a violin, and we play a duet. Mom really likes it.”

“Albert, is he a violinist?”

“No, he is a theoretical physicist, a mathematician, in a word, a scientist. He is already at a very respectable age, and he is the happiest of us.”

“Does the quality of happiness depend on age?

“Not always. But Albert is an extraordinary case. Like many others, he spent his entire life doing something he didn’t want to do, developing theories that could neither be refuted nor tested in practice. For this, his colleagues respected him and envied him. He wanted only one thing — to play the violin. And when he got here, he finally managed to free himself from any hierarchy and become happy, absolutely happy…”

“But I, father, do not feel happy at all!” I admitted, embarrassing him.

"Are you dating a girl or a woman?" he asked.

“You know, Dad, it's easy for us! If you have money, you find a dating site on the Internet, choose a girl to your taste from the photos posted on its pages, and order her. And they sent her to you,” said, deciding to play a joke on my father.

“Is it by mail?” He asked, confused.

“No, what are you saying! It's delivered like pizza, straight to your home.”

“And what is this money you are talking about?”

“The equivalent of love: more money, more loves and vice versa,” I boasted, unconsciously jealous of my father’s happiness.

“It’s interesting,” he said. “But don’t tell your mother about this, she’ll get upset and start crying, feeling sorry for you.”

“Why? It is a common service, a service that many people use, thus making their lives easier and saving time.”

"How old are you?" he asked, looking at me with the look of a man whose sense of humor is failing him.

“Thirty-six! Don't you remember, Dad?

“You are eleven years older than me, but you still have not known happiness. And do you know why? Because you are looking for happiness where it does not exist, on some internet. But it is close by, inside you. But you have to feel it and know it,” he said.

“I don’t think I have it there either.”

“Then why are you here?”

“It was an accident, but I won’t do it again,” I began to justify myself like a guilty teenager.

“Okay,” he said conciliatorily.

“Son, you have to go, you can’t stay here forever,” said my mother, who came up to us, hugging and kissing me.

“Where are the flowers?” I asked, remembering the bouquet she had just been holding in her hand.

“And we enjoy the beautiful without destroying it or appropriating it for ourselves,” said Mom.

“Okay,” I said, feeling hungry. “But before I leave you, let’s go home. And you, Mom, make some pancakes – they’re so delicious…”

Mom looked at Dad, and Dad looked at Mom. Then they both looked at me, confused. And Dad asked:

“What house are you talking about, son?

"And what are pancakes?" Mom asked in turn.

I was confused. But without saying anything, I took their hands, like in childhood, and asked: “Do you know where the exit is?”

"No, we don't know where the entrance is. But you still have to leave here," Mom said.

“If our son has found the entrance, he will certainly find the exit,” said the father, agreeing with the mother.

And, holding hands, we went. There was no familiar ground under our feet, but that didn’t scare me – after all, my mom and dad were nearby. Then we switched to jogging. Then, we sped up and, picking up speed, took off, fanned by the light like a gentle wind. I looked around, hoping to find a way out. However, there was no way out in sight.

"Look to the right!" said the father with boyish excitement.

I looked to the right and saw a picturesque mountain landscape. Under one of the steep cliffs, several men in loincloths, probably hunters, were cutting up the carcass of a large animal with flint knives. It is possible that this could be the carcass of the last mammoth on Earth.

"What a gluttonous boar!" said Mom, pointing to a bald young man who had separated from the general mass of hunters and was dragging a whole mammoth thigh behind him.

“This is an alpha male,” the father clarified. “He’s heading for his lair. And there, left alone, he’ll gnaw that thigh down to the bone. And if any strangers try to get near him, he’ll get a skull from them. From such males, greedy and gluttonous, come leaders, kings, presidents, and so on down the list…”

“Yes, so they ate all the dinosaurs, and then they came up with and justified the necessity of the hierarchy, Albert can’t stand it!” said Mom.

"Be careful on the turns! Space is warping, we could fly off the edge!" my father said, raising his voice as we entered a new orbit, and he squeezed my hand tighter. That was when I first felt the weightlessness of my own body.

On either side of us, events that had happened before and those that happened after us flashed by in a holographic leapfrog. Their sequence in this timeless "formlessness," as I defined the place where we found ourselves, had no meaning. Only the consequences they caused, and the consequences caused by these consequences, still had some veiled meaning.

Therefore, when, after another turn, Pope Urban II jumped out in front of us like a jack-in-the-box, I was not at all surprised.

The Pope, seeing the Pope, slowed down, and we hovered over the southern French city of Clermont. On this day, November 25, 1095, the city was hosting the famous Church Council, which gave rise to Christ's campaigns. We began to listen to what the Pope, this vicar of God on earth, was saying.

"The land you inhabit is squeezed in on all sides by the sea and the mountains, so it has become cramped with your multitude. It is not rich in wealth and barely feeds those who cultivate it. Hence, it comes about that you bite and reproach each other like dogs, wage wars, and inflict wounds. Let your hatred cease now, let your enmity be silent, let the wars subside, and let the civil strife slumber," said Urban II, convincing: "Go to the Holy Sepulcher. And the Holy Church will not abandon your loved ones with its care. Free the Holy Land from the hands of the pagans and subjugate it to yourself. That land flows with milk and honey. Jerusalem is the navel of the earth, the most fertile, and the second paradise. It asks, awaits liberation..."

The Pontiff, in an unctuous voice, seduced the doubters, calling on them to go and free the Holy Sepulcher from the infidels: “Whoever is destitute and poor here will be joyful and rich there!” he promised.

“I think I’ve heard or read something like this before,” Mom said and looked at Dad.

"Yes, my dear, you are not mistaken," said the father. "Eight hundred years later, with approximately the same words, Adolf Hitler justified the right of the Germans to expand their living space at the expense of the Slavic lands..."

The fiery speech of Urban II caused a stir among the knights and ordinary parishioners, thirsting for a miracle; their desire to receive the desired well-being and happiness on foreign soil, for free, was great. And thousands of them, destitute and hungry, without waiting for the official date of the beginning of the Crusade, rushed to Palestine, to "Jerusalem - the navel of the earth, the most fertile, the second paradise", as Urban II called it.

Wave after wave of crusaders and pilgrims came to the Middle East to impose Christian values ​​there with sword and cross, cultivating in their hearts hatred of the white man and arousing jihad in them. Collective madness spread throughout Europe and lasted for two hundred long years...

I looked back, and in the crooked-looking glass of history, through the curtain of verbal fog, I saw the flickering shadows of some of the heroes of the era of the Crusades: Godfrey of Bouillon, Frederick Barbarossa, Conrad III, Edward I the Long-legged, Louis IX the Saint, and Ida of Austria.

“Who is this Ida, do you know?” I asked my mother.

"Ida is an Austrian margravine, a legendary woman from the Middle Ages," Mom said. "She was the wife of Leopold II, the Fair, and had seven children with him. And then, when he died, Ida went with the knights of the Crusade to liberate the Holy Sepulcher."

"Yes, there were women in the times of knights, not that," said my father vaguely, and looked at my mother with apprehension. But she did not hear his remark; otherwise, she would have given him a dressing down. And I, intrigued by Ida's action, said:

“I wonder how this patriotic act of the Austrian Margravine ended.” She was a woman, after all, a weak creature.

“Yes, as the legend goes, Ida was captured, then taken into a harem, and there gave birth to another son, Imad ad-Din Zanga, the atabeg of Mosul. And he, in turn, became a hero of the East. And, imagine, he became famous for his devastating raids on the territories that were captured by the crusader knights…

With her womanly heart, Mama saw further and more than our eyes could see. And when we finally left the environs of Clermont and headed east, she suddenly asked:

“And who was that who came out to meet the crusaders?”

"Having traced where they came from, I can say with a high degree of probability that they are Sunni Muslims. They are fleeing war-torn Syria," the father replied.

“But if these two human streams - crusaders and Sirian refugees - meet, bloodshed cannot be avoided,” said Mom with alarm in her voice.

"Don't be afraid, dear," her father reassured her. "They will pass on opposite courses without touching each other."

“Why do you think so?” Mom asked.

“Because the crusader knights and the Muslim refugees began their mortal journey a thousand years apart, the former in 1096 and the latter in 2015,” he explained.

“Are you sure about this?”

“Yes! Mom, Dad is right. The whole point is than the war in the Middle East continues...”

“Since the  Crusades?” Mom asked in surprise.

“The war there has never ended and continues with short breaks to this day. Muslims fight among themselves and with Christians, and all together against each other. So the war in these parts is unlikely to end anytime soon.”

“These Syrian refugees reminded me of the Ukrainians who fled to the West to escape the Russian invasion,” my mother said.

“Yes, the only thing missing is planes with red stars on their wings, who bomb refugee columns,” said the father.

“The Russian pilots knew no mercy,” Mom clarified. “They bombed Ukrainian cities and villages with some kind of devilish pleasure, destroying all living things…”

With her womanly heart, Mama saw

"They were the ones who bombed the Mariupol Drama Theatre, where hundreds of peaceful citizens with children were hiding," said the father. "And then their propagandists accused aliens of this atrocity, who allegedly acted on the advice of the Americans, the British, and the Estonians."

“Oh God, will this ever happen?” I thought, and quietly cried…

"Dad, Mom! What are you talking about? The Russians could be bombing the Syrians, but they would dare kill Ukrainians!" I said indignantly.

Dad looked at me the way you'd look at a mentally disabled person and made a sharp turn on the spot. At the same time, I almost fell out on the roadside of the space-time continuum. But at the very last moment, he grabbed me by the scruff of the neck and said, barely containing his irritation: "Look! Look, this is what your Russian brothers will turn Ukraine into..."

Before me, like a holographic image,  of the near our future flashed: cities and villages, devastated by war, scorched agricultural lands, apple and cherry orchards that would never bloom again, and cemeteries, cemeteries with mounds of fresh graves...

I saw as Putin's oprichniks struck Odessa,  Cathedral Square, I saw as they hit the Holy Transfiguration Cathedral with a missile.

"Turning out the parallels are interesting," Mom said with a sad smile. "In 1936, this abode of God was blown up by the Russian Bolsheviks, and in 2023, the restored church will be hit with a ballistic missile by Russian National Socialists..."

“Yes, they have the same handwriting,” Dad agreed.

"No, no! This can't be," I said in despair.

"And I say: it can. We even know the day and hour when it will happen," Mom said.

“Yes, no matter what you think, no matter how mad you are, the Russians will start this war!" So my Brain commented to the events not far away of the future.

“Well, why do they need this?” I asked.

"Don't you know why? They want to do all again," Brain clarified his prophece. "again blow up the Holy Transfiguration Cathedral,band then rename Cathedral Square back to 'Soviet Army Square…"

 

  

 

Глава десятая

 

 

 

С тех пор, как я послал Вере Мейсон последний пост, прошло года два, но от нее ни слуху, ни духу. Вероятно, моя неудавшаяся донор-благодетельница провалилась в интернетовский тартар! Однако, если бы не она, я до сих пор пахал бы в ненавистной мне торгово-посреднической фирме «Tantalum.lTD» супервайзером и периодически выслушивал сентенции этого отставника-зануды Кривошеина!

Но, то ли бог Саваоф, то ли Мамона сподобили меня на открытие частного предприятия по обмену валют «Доверие». Долларовым миллионером я не стал, но довольно продолжительное время мне удавалось жить на дивиденды, получаемые от доверчивых сограждан. Однако таких нелукавых соотечественников становилось все меньше и меньше, и мне пришлось поменять сферу деятельности.

К этому времени у меня появился компаньон, поляк Тадеуш. У нас, оказалось, были общие интересы: производить продукцию высокого качества, которая была бы востребована не только на украинском и польском рынках. И мы с ним учредили совместное предприятие с частным иностранным капиталом СПЧ “SouthOil”. Продукция нашего «детища» ‒ рапсовое масло. И его мы и стали продавать на рынке Европы.

Дело оказалось прибыльным, и мы с моим компаньоном планировали  расширить  производство, тем более что для этого были все предпосылки. Несмотря на рост дефицита сырой нефти, и производных от нее ‒ бензина и дизтоплива, ‒ племя прямоходящих не спешило пересаживаться с автомобиля на велосипед. А предприятия автомобилестроительной отрасли не переставали клепать-штамповать четырехколесных монстров с двигателями внутреннего сгорания. Но что они собой представляют без горючего — груду металла с потерянной долей добавленной стоимости. И не более того. Следовательно, спрос на рапсовое масло, которое используется в производстве экологически чистого топлива для ДВС, будет расти.

 «Это же элементарно, Леня!» ‒ артикулировал свою мысль Брейн, выражая нам интеллектуальную поддержку.

Единственное, что меня напрягало ‒ это та самая ответственность, которую я ее терпеть не могу. Однако чтобы не разориться, удерживать предприятие наплаву, приходилось трудиться по двенадцать-шестнадцать часов в сутки. Такая само-эксплуатация была сравнима разве что с насильственной эксплуатацией рабов на хлопковых плантациях южных штатов Алабамы в 18-19-ых веках или в Среднеазиатских республиках бывшего СССР. И конца, и края этому не было видно.

Кроме того, докучали систематические посиделки в ресторанах с представителями  фискальных и других государственных проверяющих органов и солидные суммы так называемых “донатов”, которые перекочевывали из наших с Тадеушем карманов в их бездонные карманы.

Это, скажу я вам, такой «ритуал». Его необходимо выполнять исключительно для денежной подпитки наших дружественных отношений с ними. В данной ситуации весьма полезной оказалась моя давняя дружба с Дуней Гермес.  К тому времени она поднялась по карьерной лестнице до поста первого заместителя начальника регионального Департамента налогов и сборов.

Конечно, я уже не мог называть ее как раньше Дульсинеей, однако мы с ней сохранили подчеркнуто деловые отношения. Получая от меня очередной конверт с деньгами, Дуня говорила: «Кто помянет прошлое, тому глаз вон!» И я не мог понять, что она имеет в виду, но каждый раз после этих слов у меня дергались, сначала левый, а потом правый, глаза.

Поэтому меня посещала иногда предательская мыслишка: «А не лучше ли было мне остаться супервайзером!? Зарплата небольшая, зато сон хороший и аппетит отменный!»

Но это так, игры праздного ума! За время моей предпринимательской деятельности у меня не только привычки поменялись, но и вкус к жизни изменился. Как говорится, хорошему учишься по-хорошему, и от хорошего только хорошеешь. Взять хотя бы, к примеру, нашу пятничную корпоративную вечеринку ‒ «party», как говорят коллеги-англичане.

Мы приурочили ее к началу уборки ранних сортов рапса и предстоящего Дня конституции. И все у нас было как у серьезных людей, по высшему разряду: отменная выпивка, изысканная еда, девочки-красавицы из лучшего эскортного агентства. А на десерт — певица: губы у нее — вареники с вишней, голос — у мертвого встанет.

«К черту любовь…» — пела она задушевно, сотрясая полной грудью, словно у нее там были вставлены электрические моторчики. А в финале она завопила, исполняя свой, неувядающий шлягер: «А я хочу домой!». И Тадеуш, этот блондинистый поляк с нордическим характером, не устоял перед экстерьером певицы, губами, как вареники с вишнями, увез-таки ее, а куда, я не знаю. Ну, разве такое забывается, разве от такого отказываются?!

Я вернулся домой под утро, усталый, но счастливый оттого, что «party» удался, бросил свои кости на водяной матрас и уснул, как говорится, без задних ног.

Проснулся я около двенадцати. Опохмелился пивом Kozel, принял душ, перекусил английской ветчиной с испанскими оливками. День был субботним. И я подумал, не пойти ли мне на «Староконный» — это наш одесский «блошиный рынок», говорят, в европейском рейтинге он занимает восьмую строку. Ассортимент товаров, которым торгуют на рынке местные негоцианты, отражает всю тщету, нищету и суетность бытия человека «постсоветской эпохи выживания».

Вот, например, один чудак уже лет пятнадцать кряду выставляет на продажу огромный, размером метра два на три живописный портрет Фридриха Энгельса.

Как-то от нечего делать, я спросил у него: — Сколько просишь за портрет?

— Пятнадцать, — сказал он равнодушно.

— Гривен?

— Тысяч! — ответил он пренебрежительно, не увидев во мне потенциального покупателя. И, плюнув на асфальт, растер плевок подошвой рваной кроссовки.

— Ты что, с психбольницы сбежал?! — взъярился я.

— Ну, так он же не один, у меня их целых три, — сказал примирительно торговец шедеврами живописи.

— Ну, с Энгельсом разобрались, — сказал я, заинтригованный. — А оставшиеся два, они кто такие?

— Как, кто! Ты разве не знаешь эту троицу?! — спросил он, выпучив на меня свои разноцветные глаза, один карий, другой – зеленый, — Кроме Энгельса у меня еще есть портреты двух его собратьев: Карла Маркса и Владимира Ленина, основоположников научного коммунизма и марксизма-ленинизма. Понял?

 — Так что ж ты выставляешь только одного Энгельса?!

— Конспирация, знаешь ли, — признался он. — Фридриха мало кто знает в лицо. А тех двоих, если увидят, сразу узнают. И морду могут набить или портреты порезать…

Вообще-то живопись мне по барабану, я коллекционирую блесны, в основном из серебра высшей пробы, хотя рыбалку терпеть не могу. И в тот раз я шел на рынок, чтобы по случаю купить еще одну оригинальную блесну для пополнения своего собрания.  Надо же чем-то отличаться в своей среде…

      Солнце уже поднялось над крышами домов. Двор заполнен до верхних этажей медовым ароматом цветущей липы — сладким и тягучим, как слюна соседской девочки−школьницы, сосущей леденец.

Вышел я на улицу Колонтаевскую, смотрю, у ворот стоит «кадиллак», самый, что не есть эксклюзив! Верх открыт, дверь с левой стороны распахнута. Он весь в натуре черный: черный лакированный корпус, салон — черная замша, а в салоне — девушка цвета швейцарского шоколада.

И на этом все поглощающем черном как июльская ночь фоне четыре светлых пятна: фары автомобиля и глаза девушки — большие, как серебряные монеты в два евро, пристально уставившиеся на меня. Понравился я ей, что ли?

— Мистер Педренгоу? — спросила она, безбожно коверкая мою фамилию.

— Да, я Леонид Петрович! — сказал я, еще ни о чем не догадываясь.

  — А я — Верра, Верра! — проворчала она как голодная кошка. — Верра Мейсон.

—  Вера Мейсон? — переспросил я, ища ответ в кладовых памяти.

«Ага, Вера Мэйсон! A Ломе ‒ столица Тоголезской республики, Кенийские письма и тому подобное», — подсказал мне Брейн.

— О, да! — сказала она, обнажив  два ряда ослепительно белых острых как у красивого хищника зубов.

Я отшатнулся, а она миролюбиво сказала:

— Ну, что ты стоишь? Садись скорее в машину! Включай зажигание, жми на газ!   

И я без сопротивления последовал ее приказу, и мы покатили улицами Одессы. Я показал Вере лучшие заповедные места и достопримечательности города. Она только вертела своей кукольной головой туда-сюда, не скрывая восхищения, и повторяя как заведенная: «О! Окей! Вери вел!».

  На Приморском бульваре Вера пришла в дикий восторг, увидев на гранитном пьедестале памятник из черного чугуна, подумав, вероятно, что это запечатлен в металле кто-то из ее соплеменников-африканцев, что было правдой лишь отчасти.

— Это памятник Пушкину, — сказал я. — Но он не душа Одессы, он ее мимолетная иллюзия. Одесса — это Бабель!

— О! Бабел, Айзек Бабел, я читал эго «Red кафалери».

    Я показал Вере также памятник Дюку де Ришелье, Воронцовский дворец, Колоннаду, Тещин мост и мой любимый кривоколенный переулок, соединяющий, проходя по задворкам, Приморский бульвар с Екатерининской площадью.

— О, эта как Марселе! — сказала она, когда мы проезжали по Воронцовскому переулку, переименованному  большевиками в переулок Краснофлотский.

  На Екатерининской площади, я сделал два круга, объезжая памятник дебелой царице с обвислым бабьим задом. Посигналил юным мажорам, пялившимся, облизываясь, на «кадиллак». Затем, нажав на педаль газа и, оставив после нас сиреневое облако от сгорания высокооктанового бензина, я рванул вверх по улице Екатерининской, останавливаясь лишь на перекрестах, нетерпеливо урча двигателем.

    Мой мозг не подавал сигналов тревоги.  И, обеспамятевший, я вел машину, не зная, куда и зачем. Спустя минут тридцать-сорок, проскочив, как заправский гонщик, улицы Разумовскую, Грушевского, пригородные кварталы, поселок Алтестово, мост над Хаджибейским лиманом я выехал на киевскую трассу.

На пригорке, у одноэтажных строений, прикинувшихся этаким загородным торгово-развлекательным центром с рестораном, я притормозил и скосил глаза на Веру. Тонкое фиолетовое трикотажное платье плотно облегало ее тело, подчеркивая экспрессию линий изящной девичьей фигуры. На предплечье левой руки татуировка: кобра, свернувшаяся кольцом для прыжка, и поднятой плоской головой с открытой пастью.

— Вера, а куда мы, собственно едем? — спросил я без задней мысли, потому что передней у меня на этот счет не было.

— О, Лео! Я обещала провернуть с тобой выгодную сделку, но у меня ничего не получилось. И я хочу подарить тебе немного счастья, — сказала она. — Ты не пожалеешь.

 — А я подумал, что ты хочешь посмотреть на красоту нашей украинской степи, — сказал я, надеясь на продолжение деловых отношений с этой женщиной.  

— Да, мне интересует ваше зерно, Лео! Африка очень нуждается в продовольствии. Я, кстати, принимала участие в Украинском форуме зерновых трейдеров, — сказала Вера.

— Так ты была на зерновом форуме?

— Да, да, я там была, и вот заехала к тебе.

— А рапсовое масло африканцев не интересует?

— Что, масло?

— Я хочу предложить тебе покупать у нас рапсовое масло.

— Да, да, и масло тоже…

    После этого Вера прикоснулась своей розовой ладошкой к моему затылку, потом кончиками большого и указательного пальцев взяла мочку моего левого уха и слегка надавила на нее.

«Что за ласки! И чем это закончиться?» Подумал я, внутренне содрогнувшись. И на душе вдруг стало так хорошо и тепло, что я почувствовал себя милым псом, сидящим рядом с любящей меня хозяйкой, и едва не залез Вере на колени. И, честное слово, я бы сделал это, если бы не надо было держать руками баранку и следить за дорогой.

   Когда мы проезжали по трассе мимо села Старые Маяки, Вера включила магнитолу. И неподражаемый голос Эллы Фитцджеральд, одновременно успокаивающий и зовущий куда-то вдаль, к горизонту, заполнил собой все пространство. Как он пришёлся этот голос к месту и, кстати, в этой черноморской, задыхающейся от июльского зноя, степи!

 — Закурить хочешь? — спросила меня Вера, когда мы проехали мост через Южный Буг.

    Притормозив, я съехал на обочину и посмотрел на шоколадный профиль Веры: высокий лоб, прямой нос с широкими крыльями, припухшие, как у девочки-подростка, губы, немного выдающийся вперед, овальный подбородок, тонкая шея с пульсирующей сонной артерией. Вдохнул сладковатый запах ванили и сандалового дерева, исходящие от ее молодого цветущего тела, я задумался…

      Вера, не дождавшись от меня ответа, свернула цигарку, тонкую трубочку с табаком, провела влажным языком в месте соединения бумаги. Закончив скрутку, она прикурила, сделала несколько глубоких затяжек и артистично вставила цигарку в мои пересохшие губы.

Я затянулся. Потом затянулся еще и еще раз. Сладковатый зеленоватый дым африканского табака проник в мои легкие, смешался с кровью и достиг моего, ничего не подозревающего сердца.  И я провалился в небытие.

    Вероятно, Вера умела и могла по своему желанию преобразовывать время и пространство: часы она спрессовывала до минут, а с пространством поступала как домохозяйка с ковровой дорожкой, то сворачивала его в рулон, то разворачивала, возвращая в обычное состояние.

Иначе как объяснить тот факт, что в мановение ока — во всяком случае, так мне показалось! — мы оказались в Раве-Русской, на украинско-польской границе? Хотя спидометр на приборной доске «кадиллака» показывал, что в действительности мы проехали несколько сот километров.

Я смутно помню как пограничники и таможенники двух стран, стоя по стойке смирно, отдавали нам честь. Тем не менее, я не могу сказать, что на самом деле происходило на том пограничном переходе? И я не взялся бы объяснять, как меня, без заграничного паспорта, пропустили в Польшу?

— Не волнуйся, Лео. Ты со мной и все будет хорошо! — сказала Вера, когда мы с ней вошли в номер краковской гостиницы Atlantis.

Пока я приходил в себя, Вера распаковала чемодан, в котором, кроме женского белья и кое-какой верхней одежды, ничего больше не было. Затем она выскользнула из своего трикотажного платья, словно змея из кожи во время сезонной линьки, сняла голубые трусики (лифчика на ней не было), и предстала предо мной в одеянии Лолит. Затем, как ни в чем не бывало, она направилась в ванную.

Включил телевизор, я стал смотреть последние новости. И хотя польский и украинский языки родственные, я не все понимал из того, о чем говорила диктор. Когда начали транслировать репортаж из города шахтеров ‒ Донецка, который на тридцать лет отошел к Российской Федерации, о чем настаивала сама Украина, выиграв международные суды и получив по этому решению поддержку ООН и Евросоюза, я с облегчением вздохнул.

«Наконец-то завершилась эта многолетняя гибридная война, теперь в стране начнутся настоящие реформы. Господи, благослови Украину!» — подумал я вслух и, прикрыв глаза, помолился за нашу многострадальную родину и ее терпеливый народ.

      В это время из ванной послышался голос Веры Мэйсон:

— Лео, мальчик мой, иди ко мне, гоу, гоу…

Я встал с кресла и направился в ванную, думая: «Чего еще нужно от меня этой черной бестии?» Открыв дверь ванной комнаты, я остолбенел, увидев со спины… пантеру. Струи мыльной воды стекали вдоль позвоночника к ягодицам, образуя маленький водопад. По объему и форме эти ягодицы напоминали два мяча для игры в регби и блестели, словно смазанные тавотом. Не оглядываясь, Вера-пантера протянула мне розовую ладошку, в которой было розовое земляничное мыло.

  — Лео, будь добор, намыли мене спинку…

Я взял мыло и стал энергично намыливать ее упругое лоснящееся тело, воображая себя Микеланджело, ваявшего женщину.

— О, как хорошо, как хорошо, Лео, — кряхтела она и двигала ягодицами, касаясь ими моего живота.

Мыло выскальзывало из моей руки, падало на дно ванны, и я нагибался, чтобы поднять его. И каждый раз мой взгляд скользил сначала сверху вниз, а потом снизу вверх вдоль изящных восхитительных Вериных ног с тонкими щиколотками.

«Такие ноги, бывают только у породистых лошадей и женщин, — думал я, продолжая смотреть по телевизору новостную программу. — Такими ногами обладали, наверное, царицы Савская и Клеопатра, обольстившие Соломона и Марка Антония…»

 Когда диктор перешла к спортивным новостям, из ванной вышла Вера. Теперь пришла моя очередь принять душ. Стоя под горячими струями воды, я думал о Вере, представляя себе ее совершенное тело цвета африканского эбонита, которое мне повезло увидеть и почувствовать. Мое возбуждение достигло границ возможного; только сумасшедший или до смерти влюбленный мог видеть в своем воображении такие картины нежности и сладострастия…

«Игра разума рождает…» — подумал я, и замешкался с продолжением.

«Веру Мейсон!» — закончил фразу вместо меня Брейн.

— Не умничай. Игра разума рождает прекрасные видения, — сказал я из чувства противоречия. И, насвистывая мелодию «Тореадор смелее в бой!», покинул ванную.

Но когда я вернулся в спальню, мое вожделение как рукой сняло. Вера, укравшись махровой простыней, спала крепким безмятежным сном, как где-нибудь у себя на родине, в Африке, под финиковой пальмой. Но больше всего меня возмутило то, что она заняла на кровати место справа, где, обычно, сплю я.

Не на шутку рассердившись, я развернулся на сто восемьдесят градусов, вышел во вторую комнату, служившую, вероятно, прихожей, и устроился на кожаном скрипучем как седло польского кавалериста времен маршала Йзефа Пилсудского диване. И забылся тревожным сном.

Всю ночь рядом с диваном ходил черный пудель, словно сошедший со страниц «Фауста» Гете. Я слышал, как стучат его когти по паркету, видел как животное, зевая, открывает алую пасть с острыми клаками и вязкую слюну, стекающую с его нижней челюсти.

Когда же этот черношерстный зверь, приблизившись вплотную ко мне, лизнул шершавым языком мой вспотевший лоб, я в ужасе открыл глаза и… увидел перед собой лицо Веры Мейсон…