12. Глава двенадцатая Я шел по Хохштрассе, размышляя о превратностях судьбы, о Вере Мейсон, о Брейне. Мне нужно было попасть на Platz der Republik, где расположен Рейхстаг, но я оказался у входа в Народный парк Гумбольдта. Смирившись с кознями судьбы, я решительно вошел под его тенистые своды. Там был свой, особый, мир, своя жизнь. Голубые синички с белыми, словно напудренными щеками, перелетая с ветки на ветку, с энтузиазмом выискивали насекомых, прятавшихся в листве деревьев, и с аппетитом поедали их. В воздухе звучало их пение: «Цвиринь-цвиринь-цвиринь». И это был гимн труду, благодаря которому у птиц были пища и ощущение полноты жизни. Прислушавшись, я неожиданно для себя обнаружил, что звукоряд «гимна» гум-больдтовских синиц подобен тому, который используют в своем пении их одесские сородичи, только у этих явственно прослеживался берлинский акцент. Пребывая в этом заблуждении, я продолжал свой путь, и на очередном повороте встретил группу мужчин и женщин с собаками. Меня приятно удивило, что все четы-рехлапые, независимо от их породы, пола, комплекции и экс-терьера были на поводках и в намордниках. Они чинно с чув-ством собственного достоинства шествовали рядом с хозяе-вами, демонстрируя тем самым, кто кого выгуливает. К сожалению, у меня на родине взаимоотношения лю-дей и животных не такие идиллические. Во-первых, когда в городском парке встретишь человек с собакой, не сразу пой-мешь, кто кого выгуливает: человек собаку или собака чело-века? И кого из них первым следует взять на поводок и надеть намордник? Был выходной, людей в народном парке было предо-статочно. А я, предпочитая тишину, старался держаться по-дальше от шумных компаний. Однако в одном из тихих угол-ков я наткнулся на любителей «завтрака на траве». Прямо посреди зеленого газона дымил костер, воздух переполнял ядовитый запах подгоревших шашлыков, слышались нецензурная брань и повизгивание девиц. Одна из них, увидев меня, позвала: — Эй, парень, иди к нам, повеселимся! — Спасибо, — ответил я, почувствовав, что от этой компании исходит опасность. И, удалившись подальше, подумал, почему это наши соотечественники даже после падения берлинской стены не покинули Германию? «Кого ты называешь «нашими соотечественниками»? — поинтересовался Брейн. — Тех, с кем я жил в пределах бывшего СССР, — отве-тил я. «Ты имеешь в виду русских?» — спросил он напрямую, напрягая извилины. — Не обязательно. Однако и те, кого ты называешь русскими, они тоже бывают разными, — сказал я. Брейн заволновался. Он всегда терялся, когда чего-то недопонимал. «Но если честно, Брейн, я и сам не знаю, кого сегодня называть «нашими», тем более «соотечественниками»? — признался я. После этой встречи у меня на душе остался горький осадок. И, обнаружив небольшой пруд, я решил немного от-влечься. Расположившись на его изумрудном берегу, я долго смотрел в зеркало тихих вод, в которых плавали кучевые об-лака, а потом, перевернувшись на спину, я видел те же обла-ка, но проплывавшими уже по небу. И подумал: «Вот у кого нет ни национальности, ни родины, сегодня они парят над просторами Германии, а завтра прольются дождем над Ни-дерландами или Англией…» Немного успокоившись, я пошел дальше. Узнавая по-роды лиственных деревьев, я повторял про себя как юный ботаник: «Это дуб, это вяз, а это клен и липа…» Переходя от поляны к поляне, я вышел к розарию — прямоугольным клумбам с невысокой живой изгородью по периметру, за которой цвели кусты роз. Я присел на скамью, находившуюся поблизости, чтоб насладится пейзажем в зелено-розовых тонах и скульптурной композицией «Диана с борзыми». Она находилась напротив розария, через дорожку, усыпанную гравием. Скульптор изваял юную богиню луны и охоты такой легкой, изящной, что, смотря на ее бронзовое тело, я видел пред собой Веру Мейсон. Прошло всего около часа, как мы расстались, а я уже тосковал по ней. Вдруг атмосферу моего эстетического наслаждения нарушил Брейн. (Мозг тем и отличается, что все самое важное он сообщает вдруг и без единого звука.) «Леня, их надо остановить, сейчас же, немедленно!» — заявил он на своем языке без слов. — Кого остановить? — спросил я, почувствовав что-то похожее на легкое головокружение. «Диану с собаками!» — ответил он. — Но это невозможно, Брейн! «Леня, если их не остановить, они ворвутся в розарий, и растопчут все цветы!» — объяснил он причину своей трево-ги. Я понимал, что эта какая-то блажь, и все-таки вышел вперед, стал перед памятником и развел в стороны руки. И, о чудо! Диана остановилась, замерев в позе бегуна, кокетливо откинув назад левую ногу. Две борзые последовали ее при-меру. «Спасибо, друг! Похоже, ты хорошо усвоил уроки кол-довства Веры Мейсон», — поблагодарил меня, расслабив напряжение своих извилин, Брейн. Я промолчал, не зная, что ответить на эту завуалиро-ванную лесть. И, повернувшись спиной к Диане, вышел на опушку народного парка и далее на Брунненштрассе. Мне же надо было попасть на Шайдеманшстрассе, а затем на Platz der Republik, туда, где стоит Рейхстаг, вернее, Бундестаг, как теперь называют здание немецкого парламен-та. Но я понятия не имел, как туда добраться, а спросить дорогу, ни у кого не мог. Мое знание немецкого ограничива-лось выражениями, подчерпнутыми на слух из тех же совет-ских и русских фильмов: «русиш швайн», «яволь», «хэнде хох», «ауфидерзейн», «Гитлер капут»… «Не заморачивайся, возьми такси!» — подсказал мне мой предупредительный Брейн. Поблагодарив его за совет, я остановил первое попавшееся такси и улыбающийся темнокожий водитель, ритмично тря-сущий головой в такт музыке, доносившейся из его наушни-ков, доставил меня, куда надо. Мне во что бы то ни стало, надо было отыскать на стене зда-ния Рейхстага автограф моего деда Степана, который он оста-вил в далеком мае 1945 года. Увы! В отреставрированном здании бывшего гитлеров-ского парламента остался лишь небольшой фрагмент с надписями воинов-победителей, стыдливо именуемый теперь «Солдатские граффити». Естественно, что надписи, под которой был росчерк моего деда: «Степан Петренко», — я не обнаружил. Как признавался он сам, его автограф была скабрезного содержания. Вероятно, поэтому политически корректные немецкие реставраторы, потрясенные глубиной и откровенностью автографа моего деда, не решились оставить его на стене рейхсканцелярии. А зря, подумал я. Высказывания такого рода, как утверждают последователи Зигмунда Фрейда, не только про-буждают в человеке историческую память, но и отвращают его от дурных намерений, а, главное, поступков, которые он мог бы совершить в будущем. Таким образом, вместе с автографом моего деда была уничтожена историческая правда о той войне. А вместе с этой правдой прервалась та единственная тоненькая ниточка, ко-торая связывала моего деда Степана, а, значит, и меня, его внука, с Берлином. В расстроенных чувствах я вышел на улицу и поднял глаза к небу. «Это, пожалуйста, без меня! — запротестовал Брейн. — Если я поселился в твоем теле, это еще не значит, что и на небеса я полечу вместе с твоей душой…» — Нужен там этакий зануда! — сказал я в сердцах. Поставив, таким образом, этого внутреннего оппорту-ниста на место, я пошел туда, куда повели меня мои ноги. Вскоре я вышел на Александерплац, к знаменитой берлин-ской телебашне. Заплатив около 13 евро, я вошел в скоростной лифт и, прижатый к стене кабины полногрудыми отроковицами, под-нялся наверх, в шарообразное сооружение. Как оказалось, это было кафе «Сфера», расположенное на высоте около 200 метров над землей. Сидя за столом в стеклянном пузыре, вращающемся вокруг собственной оси, я созерцал круговую панораму Берлина с его многочисленны-ми пригородами, уходящими далеко за горизонт. Серо-зеленой анакондой, обхватив текучими щупаль-цами Музейный остров, вилась, расчленяя германскую столицу на неравные части, река Шпрее. Мое внимание привлекли медные купола кафедраль-ного собора, покрытые патиной, — один большой по центру и четыре маленьких по бокам. И я сравнил их с астрономиче-ской обсерваторией, так как вектор помыслов и устремлений духа служителей церкви и астрономов был один — в глубины вселенной. И не известно еще, кто из них ближе к истине? Смакуя маленькими глотками кофе и запивая его со-довой, я почувствовал, что рядом, справа от меня, кто-то си-дит. Не поворачивая головы, боковым зрением я увидел его. Оказалось, это был мой деда Степан. Вернее, не он сам, а его фантом с вполне осязаемыми формами. Одет он был почему-то в летнюю форму сержанта Французского иностранного легиона, а голову его украшал пробковый колониальный шлем, напоминавший шляпку шампиньона. — А ты откуда взялся? — спросил я, сам удивляясь тому, что пытаюсь разговаривать с призраком. Он не ответил. И я догадался, что присутствие его голо-графического образа здесь, рядом со мной, — это происки Веры Мейсон. Сначала был черношерстный пудель Фауста в Кракове, а теперь вот, в Берлине, — дед Степан. Это противоречило логике вещей. Тем не менее, он об-ратился ко мне на своем языке: «Ты многое видел, но просмотрел главное!» — уловил я, скорее внутренним слухом, чем ушами, потому что призра-ки, как я догадывался, лишены речевого аппарата. — Унтер ден Линден, Бранденбургские ворота, Колона Победы, Пергамский музей? — мысленно перечислял я. Но призрак не повел даже бровью. Его взгляд был устремлен вдаль и, как мне казалось, он видел дальше, чем я с высоты берлинской телебашни. Проследив за его взглядом, я не столько увидел, сколько представил себе то, что мог видеть и наверняка видел фантом моего деда Степана. И это были величественные сооружения берлинских мечетей с озелененными стеклянными куполами и золотыми полумесяцами на макушках куполов — такими мечетями я когда-то восхищался в Стамбуле. Здесь же, в Берлине, они казались кораблями пришельцев, приземлившимися в разных концах города, и стоявшими, ошвартованными, у остроконечных минаретов. И я услышал (или мне это только показалось?) голоса муэдзинов. Поднявшись на балконы, опоясывающие кольцом минареты, они возносили хвалу Аллаху и пророку его Магомету, призывая правоверных к молитве. Их звонкие дребезжащие голоса, усиленные репродукторами, резонируя, разносились над древней прусской столицей, тревожа и завораживая мирных обывателей. «И так пять раз каждый день, а в пятницу шесть раз, начиная с восхода и заканчивая заходом солнца!» — уточнил мой проницательный Брейн. Я встряхнул головой, прогоняя это наваждение, по-смотрел вправо, где должен был сидеть в образе фантома мой дед Степан. Но там его уже не было. И был ли он вообще? Но, думая об этой встрече с дедом, я вспомнив случай, который произошел с лордом Байроном в 1810 году. В то время он находился в Греции и лежал в постели с жесточайшим приступом лихорадки, однако друзья поэта именно в это время несколько раз видели его в Лондоне. Среди них был и статс-секретарь Пиль. В частности, он писал Байрону, что в эти дни он два-жды встречал его на Сен-Жерменской улице, причем, не од-ного, а с женщиной, которую хорошо знал свет; и та ровно через девять месяцев «родила курчавого ребенка как две капли похожего на поэта». И я решил, что мой дед Степан, не хуже Байрона, и вполне мог находиться в эти дни в Берлине и найти меня. И я, допив свой кофе, расплатился, и спустился лифтом на греш-ную землю и оказался в людском круговороте, заполнившим городское пространство. Оказавшись на Александерплац, я обратил внимание на мужчину восточной наружности, который гордо пересекал площадь; за ним следом, мелко семеня ножками, скрытыми ниспадавшими до земли хиджабами, следовали его жены. В своих черных одеяниях они напоминали стайку дроздов или ласточек с обрезанными крыльями; и в узких прорезях ника-бов сверкали черными алмазами их глаза, когда они бросали из-под опущенных век опасливые и любопытные взгляды по сторонам. Город навязчиво манил меня, приглашая углубиться в лабиринты кварталов, обещая невиданные виды. Но меня туда не тянуло. Я вообще не люблю столичных городов с их излишней концентрацией достопримечательностей, архитек-турных шедевров, произведений искусства, власти и денег, особенно тех из них, жизнь которых устроена по римско-византийскому образцу. А после исчезновения со стены рейхстага автографа моего деда Степана, столица Германии тем более не представляла для меня никакого интереса. Я тосковал по Вере Мейсон — маленькой темнокожей женщине с утонченной фигурой девочки-подростка и загадочной африканской душой. Проголодавшись, я зашел в «Карам бар». Перекусив знаменитыми немецкими сосисками с тушеной кислой капу-стой и, выпив чашку невкусного черного кофе, я едва не ушел, не расплатившись. Официант окликнул меня, но я не отреагировал на его голос. Он догнал меня и, схватив за рукав, сказал скороговор-кой, проглатывая гласные, что-то на арабском языке. Я изви-нился, и с виноватой улыбкой расплатился золотой банков-ской картой «Visa», оставив ему десять «евриков» чаевых. После чего он, мило улыбаясь, сопроводил меня до самой двери. Однако, уже ступив ногой на тротуар, я снова услышал несколько десятков согласных звуков, брошенных официан-том мне вослед. Они не больно ударили мне в спину, как шрапнель на излете, и опали сухим горохом на берлинский асфальт. Скорее всего, это было проклятие восточного чело-века его антиподу — белому человеку. И тоска моя по Вере Мэйсон только усилилась. Я вспомнил, что хотел побриться. Но где мне купить, этот чертов, бритвенный прибор!? В расстроенных чувствах я остановил такси. — Вам куда? — услышал я знакомую речь, восприняв ее как само собой разумеющееся в этом многонациональном городе. — Едем к девочкам? — Почему к девочкам? — Ну, все русские, когда попадают в Берлин, первым делом отправляются в бордель. А их здесь предостаточно. ─ Что вы говорите? Не может быть! — Представьте, — сказал водитель, — Проститутки ежегодно приносят в бюджет Германии в виде налогов около пятнадцати миллиардов евро. Вот это работа! — Очень хорошо. Но я не русский. — Да? А кто же вы? — Украинец. — О, я тоже из Украины! Из Цюрюпинска. Слышали о таком городе? — Нет уже такого города. — Как это нет!? Я же там родился, вырос и жил в нем, пока не перебрался сюда. — Теперь это Олешки. — Вот как! Таким образом, я не только родину потерял, но и родного города лишился, — сокрушался таксист. — Было бы, о чем жалеть! — Не скажите! Малая родина все-таки, — сказал он, повернув ко мне свое курносое лицо немолодого еврея с го-лубыми славянскими глазами, и продолжил: — Так куда мы все-таки едем, земляк? — А вас как зовут? — спросил я. — Михаил, Михаил Заславский, — представился он. — Михаил, я в Берлине проездом. И мне кровь из носу нужно купить станок для бритья и запасные лезвия? — О! Сегодня все магазины закрыто. Но можно попро-бовать поискать что-нибудь подходящее на одном из «бло-шиных рынков». Хотя бы на Арконаплац, это недалеко от Майерпарка. — Чего же мы стоим? Поехали! Я смотрел на проплывавшие за окном такси бульвары, чопорные здания, опрятные остановки общественного транс-порта и придирчиво присматривался к тротуарам и мостовой. — Ни одной тебе выбоины, ни одной, хотя бы парши-вой, лужицы! — сказал я, огорчившись. — А как вам это, — сказал Михаил, кивнув головой в сторону небольшой группы людей под липами, бившихся в танце, словно в коллективном припадке. На первый взгляд могло показаться, что все, пришед-шие на этот «митинг», больны трясучкой. И только услышав хоровое пение и увидев темнокожих музыкантов в белых шелковых костюмах, самозабвенно выколачивающих из барабанов, выдувающих из саксофонов, исторгающих из банджо африканские мелодии, я догадался, что это было ничем иным, как музыкальной аффирмацией, которую устроили для себя мигранты из Африки. Я засмотрелся на красавиц кофейного цвета с тонень-кими косичками на головах, дробно трясущими ягодицами в ритме музыки. А рядом с ними, подражая им, танцевали гру-дастые толстозадые фрау и поджарые фрейлейн. Тряся свои-ми телесами, они как бы пытались доказать, что Мультикуль-турализм для них, потомков гётевских Гретхен, — не пустой звук. Вокруг танцующих собралась изрядная толпа зевак и туристов, которые подбадривали музыкантов и танцующих хлопаньем в ладоши. Праздник был в разгаре, и, казалось, никто и ничего не сможет ему помешать. — Африканцы — неунывающий народ, — сказал я. — Вот, с кого надо брать пример жизнестойкости! — Понаехали тут! Селить их уже некуда, — сказал не-довольно Михаил. — Только и осталось мест, что в бывших концентрационных лагерях Дахау и Бухенвальд. «Ирония судьбы, — заявил, проснувшись, мой дре-мавший мозг. — Там, где раньше сжигали евреев, соплемен-ников Мойши, сегодня селят их исконных врагов мусульман!» Михаил довез меня до «блохи» и подождал, пока я не купил у первого попавшегося мулата бритвенный станок Gillette и запасную кассету с лезвиями. — Покупку следовало бы обмыть, не то лезвия быстро затупятся, — сказал я, садясь в машину. — К сожалению, сегодня вечером я занят. Встречаюсь с моим старым приятелем, чехом Вацлавом, — сказал Михаил. — А если и его пригласить? Это было бы здорово! Со-образим «На троих» как в старые советские времена. — Ну, если вы настаиваете, можно попробовать… Ужинать мы пошли в ресторан «Hummus & Friendsе», расположеннный на Оранинбургерштассе, в районе Митте. — У этого ресторана есть два достоинства: первое из них заключается в том, что он расположен близко от вашего дома, и второе, это хумус — отличная закуска! — сказал Ми-хаил Заславский — берлинский старожил. — Не ожидал я, что Берлин будет до такой степени перепол-нен беженцами. Неужели местные готовы сдаться на милость пришлым? — сказал я, когда мы выпили по первой. — Не только Берлин, но и вся Германия, — возразил Михаил. — Вероятно, это запоздалая отрыжка колониального прошлого, — сказал я. — Пост колониальный синдром актуален, скорее, для Бельгии и других европейских стран, чем для Германии. Единственное, что осталось от германских колоний, так это пара-другая заводов по производству пива в китайских провинциях Тяньзинь и Циндао, работающих, кстати, до сих. Проблема не в этом, — сказал, задумавшись, приятель Мойши, Вацлав. — А в том, что правительство идет на поводу у местных промышленников, продолжил он. — И знаешь, почему? — Почему? — спросил я. — Послевоенное поколение немцев массово выходит на пенсию, ежегодно освобождается около 700 тысяч рабочих мест. А чтобы их заполнить, внутренних трудовых резервов недостаточно. И сегодняшний девиз местного олигархата звучит примерно так: «Для спасения экономики Германии нужны сильные руки!» Таким образом, для них не имеет значения, откуда эти руки прибудут, — сказал Вацлав. — Природа олигархов, что в Германии, что в Украине одна и та же, — сказал я. — Что ты говоришь! — сыронизировал Михаил. — Украинские олигархи только и умеют что «тырить» из бюдже-та, как удачно выразилась ваша Юлия Тимошенко. — А ваши прямо агнцы! — сказал я, обидевшись за наших олигархов. — Агнцы не агнцы, но их здесь насчитывается около двадцати тысяч, — сказал Михаил. — Приличное стадо! — согласился я. — У этого «стада», как ты выразился, совокупное состо-яние равняется двум с половиной триллионам долларов США. Именно им Германия обязана своим процветанием! — просветил меня Вацлав. — Теперь я могу представить, на кого будут работать мигранты, — сказал я, миролюбиво улыбнувшись, чтобы пре-кратить этот бесперспективный спор. Официант принес хумус, приготовленный с чесноком, лимоном, овощи и горячие лепешки. — Однако оказалось, что предложение превысило спрос, — сказал я, когда мы выпили за процветание герман-ской экономики. — Ты это о чем? — спросил Михаил, словно забыл, о чем до этого шла речь. — О миллионах мигрантов, — напомнил я. К этому времени мы все уже выпили и съели. И про-должать разговор не имело смысла…