Глава десятая

 

 

 

С тех пор, как я послал Вере Мейсон последний пост, прошло года два, но от нее ни слуху, ни духу. Вероятно, моя неудавшаяся донор-благодетельница провалилась в интернетовский тартар! Однако, если бы не она, я до сих пор пахал бы в ненавистной мне торгово-посреднической фирме «Tantalum.lTD» супервайзером и периодически выслушивал сентенции этого отставника-зануды Кривошеина!

Но, то ли бог Саваоф, то ли Мамона сподобили меня на открытие частного предприятия по обмену валют «Доверие». Долларовым миллионером я не стал, но довольно продолжительное время мне удавалось жить на дивиденды, получаемые от доверчивых сограждан. Однако таких нелукавых соотечественников становилось все меньше и меньше, и мне пришлось поменять сферу деятельности.

К этому времени у меня появился компаньон, поляк Тадеуш. У нас, оказалось, были общие интересы: производить продукцию высокого качества, которая была бы востребована не только на украинском и польском рынках. И мы с ним учредили совместное предприятие с частным иностранным капиталом СПЧ “SouthOil”. Продукция нашего «детища» ‒ рапсовое масло. И его мы и стали продавать на рынке Европы.

Дело оказалось прибыльным, и мы с моим компаньоном планировали  расширить  производство, тем более что для этого были все предпосылки. Несмотря на рост дефицита сырой нефти, и производных от нее ‒ бензина и дизтоплива, ‒ племя прямоходящих не спешило пересаживаться с автомобиля на велосипед. А предприятия автомобилестроительной отрасли не переставали клепать-штамповать четырехколесных монстров с двигателями внутреннего сгорания. Но что они собой представляют без горючего — груду металла с потерянной долей добавленной стоимости. И не более того. Следовательно, спрос на рапсовое масло, которое используется в производстве экологически чистого топлива для ДВС, будет расти.

 «Это же элементарно, Леня!» ‒ артикулировал свою мысль Брейн, выражая нам интеллектуальную поддержку.

Единственное, что меня напрягало ‒ это та самая ответственность, которую я ее терпеть не могу. Однако чтобы не разориться, удерживать предприятие наплаву, приходилось трудиться по двенадцать-шестнадцать часов в сутки. Такая само-эксплуатация была сравнима разве что с насильственной эксплуатацией рабов на хлопковых плантациях южных штатов Алабамы в 18-19-ых веках или в Среднеазиатских республиках бывшего СССР. И конца, и края этому не было видно.

Кроме того, докучали систематические посиделки в ресторанах с представителями  фискальных и других государственных проверяющих органов и солидные суммы так называемых “донатов”, которые перекочевывали из наших с Тадеушем карманов в их бездонные карманы.

Это, скажу я вам, такой «ритуал». Его необходимо выполнять исключительно для денежной подпитки наших дружественных отношений с ними. В данной ситуации весьма полезной оказалась моя давняя дружба с Дуней Гермес.  К тому времени она поднялась по карьерной лестнице до поста первого заместителя начальника регионального Департамента налогов и сборов.

Конечно, я уже не мог называть ее как раньше Дульсинеей, однако мы с ней сохранили подчеркнуто деловые отношения. Получая от меня очередной конверт с деньгами, Дуня говорила: «Кто помянет прошлое, тому глаз вон!» И я не мог понять, что она имеет в виду, но каждый раз после этих слов у меня дергались, сначала левый, а потом правый, глаза.

Поэтому меня посещала иногда предательская мыслишка: «А не лучше ли было мне остаться супервайзером!? Зарплата небольшая, зато сон хороший и аппетит отменный!»

Но это так, игры праздного ума! За время моей предпринимательской деятельности у меня не только привычки поменялись, но и вкус к жизни изменился. Как говорится, хорошему учишься по-хорошему, и от хорошего только хорошеешь. Взять хотя бы, к примеру, нашу пятничную корпоративную вечеринку ‒ «party», как говорят коллеги-англичане.

Мы приурочили ее к началу уборки ранних сортов рапса и предстоящего Дня конституции. И все у нас было как у серьезных людей, по высшему разряду: отменная выпивка, изысканная еда, девочки-красавицы из лучшего эскортного агентства. А на десерт — певица: губы у нее — вареники с вишней, голос — у мертвого встанет.

«К черту любовь…» — пела она задушевно, сотрясая полной грудью, словно у нее там были вставлены электрические моторчики. А в финале она завопила, исполняя свой, неувядающий шлягер: «А я хочу домой!». И Тадеуш, этот блондинистый поляк с нордическим характером, не устоял перед экстерьером певицы, губами, как вареники с вишнями, увез-таки ее, а куда, я не знаю. Ну, разве такое забывается, разве от такого отказываются?!

Я вернулся домой под утро, усталый, но счастливый оттого, что «party» удался, бросил свои кости на водяной матрас и уснул, как говорится, без задних ног.

Проснулся я около двенадцати. Опохмелился пивом Kozel, принял душ, перекусил английской ветчиной с испанскими оливками. День был субботним. И я подумал, не пойти ли мне на «Староконный» — это наш одесский «блошиный рынок», говорят, в европейском рейтинге он занимает восьмую строку. Ассортимент товаров, которым торгуют на рынке местные негоцианты, отражает всю тщету, нищету и суетность бытия человека «постсоветской эпохи выживания».

Вот, например, один чудак уже лет пятнадцать кряду выставляет на продажу огромный, размером метра два на три живописный портрет Фридриха Энгельса.

Как-то от нечего делать, я спросил у него: — Сколько просишь за портрет?

— Пятнадцать, — сказал он равнодушно.

— Гривен?

— Тысяч! — ответил он пренебрежительно, не увидев во мне потенциального покупателя. И, плюнув на асфальт, растер плевок подошвой рваной кроссовки.

— Ты что, с психбольницы сбежал?! — взъярился я.

— Ну, так он же не один, у меня их целых три, — сказал примирительно торговец шедеврами живописи.

— Ну, с Энгельсом разобрались, — сказал я, заинтригованный. — А оставшиеся два, они кто такие?

— Как, кто! Ты разве не знаешь эту троицу?! — спросил он, выпучив на меня свои разноцветные глаза, один карий, другой – зеленый, — Кроме Энгельса у меня еще есть портреты двух его собратьев: Карла Маркса и Владимира Ленина, основоположников научного коммунизма и марксизма-ленинизма. Понял?

 — Так что ж ты выставляешь только одного Энгельса?!

— Конспирация, знаешь ли, — признался он. — Фридриха мало кто знает в лицо. А тех двоих, если увидят, сразу узнают. И морду могут набить или портреты порезать…

Вообще-то живопись мне по барабану, я коллекционирую блесны, в основном из серебра высшей пробы, хотя рыбалку терпеть не могу. И в тот раз я шел на рынок, чтобы по случаю купить еще одну оригинальную блесну для пополнения своего собрания.  Надо же чем-то отличаться в своей среде…

      Солнце уже поднялось над крышами домов. Двор заполнен до верхних этажей медовым ароматом цветущей липы — сладким и тягучим, как слюна соседской девочки−школьницы, сосущей леденец.

Вышел я на улицу Колонтаевскую, смотрю, у ворот стоит «кадиллак», самый, что не есть эксклюзив! Верх открыт, дверь с левой стороны распахнута. Он весь в натуре черный: черный лакированный корпус, салон — черная замша, а в салоне — девушка цвета швейцарского шоколада.

И на этом все поглощающем черном как июльская ночь фоне четыре светлых пятна: фары автомобиля и глаза девушки — большие, как серебряные монеты в два евро, пристально уставившиеся на меня. Понравился я ей, что ли?

— Мистер Педренгоу? — спросила она, безбожно коверкая мою фамилию.

— Да, я Леонид Петрович! — сказал я, еще ни о чем не догадываясь.

  — А я — Верра, Верра! — проворчала она как голодная кошка. — Верра Мейсон.

—  Вера Мейсон? — переспросил я, ища ответ в кладовых памяти.

«Ага, Вера Мэйсон! A Ломе ‒ столица Тоголезской республики, Кенийские письма и тому подобное», — подсказал мне Брейн.

— О, да! — сказала она, обнажив  два ряда ослепительно белых острых как у красивого хищника зубов.

Я отшатнулся, а она миролюбиво сказала:

— Ну, что ты стоишь? Садись скорее в машину! Включай зажигание, жми на газ!   

И я без сопротивления последовал ее приказу, и мы покатили улицами Одессы. Я показал Вере лучшие заповедные места и достопримечательности города. Она только вертела своей кукольной головой туда-сюда, не скрывая восхищения, и повторяя как заведенная: «О! Окей! Вери вел!».

  На Приморском бульваре Вера пришла в дикий восторг, увидев на гранитном пьедестале памятник из черного чугуна, подумав, вероятно, что это запечатлен в металле кто-то из ее соплеменников-африканцев, что было правдой лишь отчасти.

— Это памятник Пушкину, — сказал я. — Но он не душа Одессы, он ее мимолетная иллюзия. Одесса — это Бабель!

— О! Бабел, Айзек Бабел, я читал эго «Red кафалери».

    Я показал Вере также памятник Дюку де Ришелье, Воронцовский дворец, Колоннаду, Тещин мост и мой любимый кривоколенный переулок, соединяющий, проходя по задворкам, Приморский бульвар с Екатерининской площадью.

— О, эта как Марселе! — сказала она, когда мы проезжали по Воронцовскому переулку, переименованному  большевиками в переулок Краснофлотский.

  На Екатерининской площади, я сделал два круга, объезжая памятник дебелой царице с обвислым бабьим задом. Посигналил юным мажорам, пялившимся, облизываясь, на «кадиллак». Затем, нажав на педаль газа и, оставив после нас сиреневое облако от сгорания высокооктанового бензина, я рванул вверх по улице Екатерининской, останавливаясь лишь на перекрестах, нетерпеливо урча двигателем.

    Мой мозг не подавал сигналов тревоги.  И, обеспамятевший, я вел машину, не зная, куда и зачем. Спустя минут тридцать-сорок, проскочив, как заправский гонщик, улицы Разумовскую, Грушевского, пригородные кварталы, поселок Алтестово, мост над Хаджибейским лиманом я выехал на киевскую трассу.

На пригорке, у одноэтажных строений, прикинувшихся этаким загородным торгово-развлекательным центром с рестораном, я притормозил и скосил глаза на Веру. Тонкое фиолетовое трикотажное платье плотно облегало ее тело, подчеркивая экспрессию линий изящной девичьей фигуры. На предплечье левой руки татуировка: кобра, свернувшаяся кольцом для прыжка, и поднятой плоской головой с открытой пастью.

— Вера, а куда мы, собственно едем? — спросил я без задней мысли, потому что передней у меня на этот счет не было.

— О, Лео! Я обещала провернуть с тобой выгодную сделку, но у меня ничего не получилось. И я хочу подарить тебе немного счастья, — сказала она. — Ты не пожалеешь.

 — А я подумал, что ты хочешь посмотреть на красоту нашей украинской степи, — сказал я, надеясь на продолжение деловых отношений с этой женщиной.  

— Да, мне интересует ваше зерно, Лео! Африка очень нуждается в продовольствии. Я, кстати, принимала участие в Украинском форуме зерновых трейдеров, — сказала Вера.

— Так ты была на зерновом форуме?

— Да, да, я там была, и вот заехала к тебе.

— А рапсовое масло африканцев не интересует?

— Что, масло?

— Я хочу предложить тебе покупать у нас рапсовое масло.

— Да, да, и масло тоже…

    После этого Вера прикоснулась своей розовой ладошкой к моему затылку, потом кончиками большого и указательного пальцев взяла мочку моего левого уха и слегка надавила на нее.

«Что за ласки! И чем это закончиться?» Подумал я, внутренне содрогнувшись. И на душе вдруг стало так хорошо и тепло, что я почувствовал себя милым псом, сидящим рядом с любящей меня хозяйкой, и едва не залез Вере на колени. И, честное слово, я бы сделал это, если бы не надо было держать руками баранку и следить за дорогой.

   Когда мы проезжали по трассе мимо села Старые Маяки, Вера включила магнитолу. И неподражаемый голос Эллы Фитцджеральд, одновременно успокаивающий и зовущий куда-то вдаль, к горизонту, заполнил собой все пространство. Как он пришёлся этот голос к месту и, кстати, в этой черноморской, задыхающейся от июльского зноя, степи!

 — Закурить хочешь? — спросила меня Вера, когда мы проехали мост через Южный Буг.

    Притормозив, я съехал на обочину и посмотрел на шоколадный профиль Веры: высокий лоб, прямой нос с широкими крыльями, припухшие, как у девочки-подростка, губы, немного выдающийся вперед, овальный подбородок, тонкая шея с пульсирующей сонной артерией. Вдохнул сладковатый запах ванили и сандалового дерева, исходящие от ее молодого цветущего тела, я задумался…

      Вера, не дождавшись от меня ответа, свернула цигарку, тонкую трубочку с табаком, провела влажным языком в месте соединения бумаги. Закончив скрутку, она прикурила, сделала несколько глубоких затяжек и артистично вставила цигарку в мои пересохшие губы.

Я затянулся. Потом затянулся еще и еще раз. Сладковатый зеленоватый дым африканского табака проник в мои легкие, смешался с кровью и достиг моего, ничего не подозревающего сердца.  И я провалился в небытие.

    Вероятно, Вера умела и могла по своему желанию преобразовывать время и пространство: часы она спрессовывала до минут, а с пространством поступала как домохозяйка с ковровой дорожкой, то сворачивала его в рулон, то разворачивала, возвращая в обычное состояние.

Иначе как объяснить тот факт, что в мановение ока — во всяком случае, так мне показалось! — мы оказались в Раве-Русской, на украинско-польской границе? Хотя спидометр на приборной доске «кадиллака» показывал, что в действительности мы проехали несколько сот километров.

Я смутно помню как пограничники и таможенники двух стран, стоя по стойке смирно, отдавали нам честь. Тем не менее, я не могу сказать, что на самом деле происходило на том пограничном переходе? И я не взялся бы объяснять, как меня, без заграничного паспорта, пропустили в Польшу?

— Не волнуйся, Лео. Ты со мной и все будет хорошо! — сказала Вера, когда мы с ней вошли в номер краковской гостиницы Atlantis.

Пока я приходил в себя, Вера распаковала чемодан, в котором, кроме женского белья и кое-какой верхней одежды, ничего больше не было. Затем она выскользнула из своего трикотажного платья, словно змея из кожи во время сезонной линьки, сняла голубые трусики (лифчика на ней не было), и предстала предо мной в одеянии Лолит. Затем, как ни в чем не бывало, она направилась в ванную.

Включил телевизор, я стал смотреть последние новости. И хотя польский и украинский языки родственные, я не все понимал из того, о чем говорила диктор. Когда начали транслировать репортаж из города шахтеров ‒ Донецка, который на тридцать лет отошел к Российской Федерации, о чем настаивала сама Украина, выиграв международные суды и получив по этому решению поддержку ООН и Евросоюза, я с облегчением вздохнул.

«Наконец-то завершилась эта многолетняя гибридная война, теперь в стране начнутся настоящие реформы. Господи, благослови Украину!» — подумал я вслух и, прикрыв глаза, помолился за нашу многострадальную родину и ее терпеливый народ.

      В это время из ванной послышался голос Веры Мэйсон:

— Лео, мальчик мой, иди ко мне, гоу, гоу…

Я встал с кресла и направился в ванную, думая: «Чего еще нужно от меня этой черной бестии?» Открыв дверь ванной комнаты, я остолбенел, увидев со спины… пантеру. Струи мыльной воды стекали вдоль позвоночника к ягодицам, образуя маленький водопад. По объему и форме эти ягодицы напоминали два мяча для игры в регби и блестели, словно смазанные тавотом. Не оглядываясь, Вера-пантера протянула мне розовую ладошку, в которой было розовое земляничное мыло.

  — Лео, будь добор, намыли мене спинку…

Я взял мыло и стал энергично намыливать ее упругое лоснящееся тело, воображая себя Микеланджело, ваявшего женщину.

— О, как хорошо, как хорошо, Лео, — кряхтела она и двигала ягодицами, касаясь ими моего живота.

Мыло выскальзывало из моей руки, падало на дно ванны, и я нагибался, чтобы поднять его. И каждый раз мой взгляд скользил сначала сверху вниз, а потом снизу вверх вдоль изящных восхитительных Вериных ног с тонкими щиколотками.

«Такие ноги, бывают только у породистых лошадей и женщин, — думал я, продолжая смотреть по телевизору новостную программу. — Такими ногами обладали, наверное, царицы Савская и Клеопатра, обольстившие Соломона и Марка Антония…»

 Когда диктор перешла к спортивным новостям, из ванной вышла Вера. Теперь пришла моя очередь принять душ. Стоя под горячими струями воды, я думал о Вере, представляя себе ее совершенное тело цвета африканского эбонита, которое мне повезло увидеть и почувствовать. Мое возбуждение достигло границ возможного; только сумасшедший или до смерти влюбленный мог видеть в своем воображении такие картины нежности и сладострастия…

«Игра разума рождает…» — подумал я, и замешкался с продолжением.

«Веру Мейсон!» — закончил фразу вместо меня Брейн.

— Не умничай. Игра разума рождает прекрасные видения, — сказал я из чувства противоречия. И, насвистывая мелодию «Тореадор смелее в бой!», покинул ванную.

Но когда я вернулся в спальню, мое вожделение как рукой сняло. Вера, укравшись махровой простыней, спала крепким безмятежным сном, как где-нибудь у себя на родине, в Африке, под финиковой пальмой. Но больше всего меня возмутило то, что она заняла на кровати место справа, где, обычно, сплю я.

Не на шутку рассердившись, я развернулся на сто восемьдесят градусов, вышел во вторую комнату, служившую, вероятно, прихожей, и устроился на кожаном скрипучем как седло польского кавалериста времен маршала Йзефа Пилсудского диване. И забылся тревожным сном.

Всю ночь рядом с диваном ходил черный пудель, словно сошедший со страниц «Фауста» Гете. Я слышал, как стучат его когти по паркету, видел как животное, зевая, открывает алую пасть с острыми клаками и вязкую слюну, стекающую с его нижней челюсти.

Когда же этот черношерстный зверь, приблизившись вплотную ко мне, лизнул шершавым языком мой вспотевший лоб, я в ужасе открыл глаза и… увидел перед собой лицо Веры Мейсон…

 

  

 

  12. Глава двенадцатая

 

 

Я шел по Хохштрассе, размышляя о превратностях судьбы, о Вере Мейсон, о Брейне. Мне нужно было попасть на Platz der Republik, где расположен Рейхстаг, но я оказался у входа в Народный парк Гумбольдта. Смирившись с кознями судьбы, я решительно вошел под его тенистые своды. Там был свой, особый, мир, своя жизнь. Голубые синички с белыми, словно напудренными щеками, перелетая с ветки на ветку, с энтузиазмом выискивали насекомых, прятавшихся в листве деревьев, и с аппетитом поедали их.
В воздухе звучало их пение: «Цвиринь-цвиринь-цвиринь». И это был гимн труду, благодаря которому у птиц были пища и ощущение полноты жизни. Прислушавшись, я неожиданно для себя обнаружил, что звукоряд «гимна» гумбольдтовских синиц подобен тому, который используют в своем пении их одесские сородичи, только у этих явственно прослеживался берлинский акцент.
  Пребывая в этом заблуждении, я продолжал свой путь, и на очередном повороте встретил группу мужчин и женщин с собаками. Меня приятно удивило, что все четырехлапые, независимо от их породы, пола, комплекции и экстерьера были на поводках и в намордниках. Они чинно с чувством собственного достоинства шествовали рядом с хозяевами, демонстрируя тем самым, кто кого выгуливает.
К сожалению, у меня на родине взаимоотношения людей и животных не такие  идиллические. Во-первых, когда в городском парке встретишь человек с собакой, не сразу поймешь, кто кого выгуливает: человек собаку или собака человека? И кого из них первым следует взять на поводок и надеть намордник?
Был выходной, людей в народном парке было предостаточно. А я, предпочитая тишину, старался держаться подальше от шумных компаний. Однако в одном из тихих уголков я наткнулся  на любителей «завтрака на траве». Прямо посреди зеленого газона дымил костер, воздух переполнял ядовитый запах подгоревших шашлыков, слышались нецензурная брань и повизгивание девиц. Одна из них, увидев меня, позвала:
— Эй, парень, иди к нам, повеселимся!
— Спасибо, — ответил я, почувствовав, что от этой компании исходит опасность. И, удалившись подальше,  подумал, почему это наши соотечественники даже после падения берлинской стены не покинули Германию?
 «Кого ты называешь «нашими соотечественниками»? — поинтересовался Брейн.
— Тех, с кем я жил в пределах бывшего СССР, — ответил я.
«Ты имеешь в виду русских?» — спросил он напрямую, напрягая извилины.
— Не обязательно. Однако и те, кого ты называешь русскими, они тоже бывают разными, — сказал я.
Брейн заволновался. Он всегда терялся, когда чего-то недопонимал.
«Но если честно, Брейн, я и сам не знаю, кого сегодня называть «нашими», тем более «соотечественниками»? — признался я.
После этой встречи у меня на душе остался горький осадок. И, обнаружив небольшой пруд, я решил немного отвлечься. Расположившись на его изумрудном берегу, я долго смотрел в зеркало тихих вод, в которых плавали кучевые облака, а потом, перевернувшись на спину, я видел те же облака, но проплывавшими уже по небу. И подумал: «Вот у кого нет ни национальности, ни родины, сегодня они парят над просторами Германии, а завтра прольются дождем над Нидерландами или Англией…»
Немного успокоившись, я пошел дальше. Узнавая породы лиственных деревьев, я повторял про себя как юный ботаник: «Это дуб, это вяз, а это клен и липа…» Переходя от поляны к поляне, я вышел к розарию — прямоугольным клумбам с невысокой живой изгородью по периметру, за которой цвели кусты роз.
Я присел на скамью, находившуюся поблизости, чтоб насладится пейзажем в зелено-розовых тонах и скульптурной композицией «Диана с борзыми». Она находилась напротив розария, через дорожку, усыпанную гравием.
Скульптор изваял юную богиню луны и охоты такой легкой, изящной, что, смотря на ее бронзовое тело, я видел пред собой Веру Мейсон. Прошло всего около часа, как мы расстались, а я уже тосковал по ней.
Вдруг атмосферу моего эстетического наслаждения нарушил Брейн. (Мозг тем и отличается, что все самое важное он сообщает вдруг и без единого звука.)
«Леня, их надо остановить, сейчас же, немедленно!» — заявил он на своем языке без слов.
— Кого остановить? — спросил я, почувствовав что-то похожее на легкое головокружение.
«Диану с собаками!» — ответил он.
— Но это невозможно, Брейн!
«Леня, если их не остановить, они ворвутся в розарий, и растопчут все цветы!» — объяснил он причину своей тревоги.
Я понимал, что эта какая-то блажь, и все-таки вышел вперед, стал перед памятником и развел в стороны руки. И, о чудо! Диана остановилась, замерев в позе бегуна, кокетливо откинув назад левую ногу. Две борзые последовали ее примеру.
«Спасибо, друг! Похоже, ты хорошо усвоил уроки колдовства Веры Мейсон», — поблагодарил меня, расслабив напряжение своих извилин, Брейн.
Я промолчал, не зная, что ответить на эту завуалированную лесть. И, повернувшись спиной к Диане, вышел на опушку народного парка и далее на Брунненштрассе. 
Мне же надо было попасть на Шайдеманшстрассе, а затем на Platz der Republik, туда, где стоит Рейхстаг, вернее, Бундестаг, как теперь называют здание немецкого парламента.
Но я понятия не имел, как туда добраться,  а спросить дорогу, ни у кого не мог. Мое знание немецкого ограничивалось выражениями, подчерпнутыми на слух из тех же советских и русских фильмов: «русиш швайн», «яволь», «хэнде хох», «ауфидерзейн», «Гитлер капут»…
 «Не заморачивайся, возьми такси!» — подсказал мне мой предупредительный Брейн.
Поблагодарив его за совет, я остановил первое попавшееся такси и улыбающийся темнокожий водитель, ритмично трясущий головой в такт музыке, доносившейся из его наушников, доставил меня, куда надо.
Мне во что бы то ни стало, надо было отыскать на стене здания Рейхстага автограф моего деда Степана, который он оставил в далеком мае 1945 года.
Увы! В отреставрированном здании бывшего гитлеровского парламента остался лишь небольшой фрагмент с надписями воинов-победителей, стыдливо именуемый теперь «Солдатские граффити». Естественно, что надписи, под которой был росчерк моего деда: «Степан Петренко», — я не обнаружил.
Как признавался он сам, его автограф была скабрезного содержания. Вероятно, поэтому политически корректные немецкие реставраторы, потрясенные глубиной и откровенностью автографа моего деда, не решились оставить его на стене рейхсканцелярии.
А зря, подумал я. Высказывания такого рода, как утверждают последователи Зигмунда Фрейда, не только пробуждают в человеке историческую память,  но и отвращают его от дурных намерений, а, главное, поступков, которые он мог бы совершить в будущем.
Таким образом, вместе с автографом моего деда была уничтожена историческая правда о той войне. А вместе с этой правдой прервалась та единственная тоненькая ниточка, которая связывала моего деда Степана, а, значит, и меня, его внука, с Берлином. В расстроенных чувствах я вышел на улицу и поднял глаза к небу.
  «Это, пожалуйста, без меня! — запротестовал Брейн. — Если я поселился в твоем теле, это еще не значит, что и на небеса я полечу вместе с твоей душой…»
 — Нужен там этакий зануда! — сказал я в сердцах.
Поставив, таким образом, этого внутреннего оппортуниста на место, я пошел туда, куда повели меня мои ноги. Вскоре я вышел на Александерплац,  к знаменитой берлинской телебашне.
Заплатив около 13 евро, я вошел в скоростной лифт и, прижатый к стене кабины полногрудыми отроковицами, поднялся наверх, в шарообразное сооружение.
Как оказалось, это было кафе «Сфера», расположенное на высоте около 200 метров над землей. Сидя за столом в стеклянном пузыре, вращающемся вокруг собственной оси, я созерцал круговую панораму Берлина с его  многочисленными пригородами, уходящими далеко за горизонт. 
Серо-зеленой анакондой, обхватив текучими щупальцами Музейный остров, вилась, расчленяя германскую столицу на неравные части, река Шпрее.
Мое внимание привлекли медные купола кафедрального собора, покрытые патиной, — один большой по центру и четыре маленьких по бокам. И я сравнил их с астрономической обсерваторией, так как вектор помыслов и устремлений духа служителей церкви и астрономов был один — в глубины вселенной. И не известно еще, кто из них ближе к истине?
    Смакуя маленькими глотками кофе и запивая его содовой, я почувствовал, что рядом, справа от меня, кто-то сидит. Не поворачивая головы, боковым зрением я увидел его. Оказалось, это был мой деда Степан. Вернее, не он сам, а его фантом с вполне осязаемыми формами.
Одет он был почему-то в летнюю форму сержанта Французского иностранного легиона, а голову его украшал пробковый колониальный шлем, напоминавший шляпку шампиньона.
— А ты откуда взялся? — спросил я, сам удивляясь тому, что пытаюсь разговаривать с призраком.
Он не ответил. И я догадался, что присутствие его голографического образа здесь, рядом со мной, — это происки Веры Мейсон. Сначала был черношерстный пудель Фауста в Кракове, а теперь вот, в Берлине, — дед Степан.
Это противоречило логике вещей. Тем не менее, он обратился ко мне на своем языке:
«Ты многое видел, но просмотрел главное!» — уловил я, скорее внутренним слухом, чем ушами, потому что призраки, как я догадывался, лишены речевого аппарата.
— Унтер ден Линден, Бранденбургские ворота, Колона Победы, Пергамский музей? — мысленно перечислял я.
Но призрак не повел даже бровью. Его взгляд был устремлен вдаль и, как мне казалось, он  видел дальше, чем я с высоты берлинской телебашни.  Проследив за его взглядом, я не столько увидел, сколько представил себе то, что мог видеть и наверняка видел фантом моего деда Степана.
И это были величественные сооружения берлинских мечетей с озелененными стеклянными куполами и золотыми полумесяцами на макушках куполов — такими мечетями я когда-то восхищался в Стамбуле. Здесь же, в Берлине, они казались кораблями пришельцев, приземлившимися в разных концах города, и стоявшими, ошвартованными, у остроконечных минаретов.
И я услышал (или мне это только показалось?) голоса муэдзинов. Поднявшись на балконы, опоясывающие кольцом минареты, они возносили хвалу Аллаху и пророку его Магомету, призывая правоверных к молитве. Их звонкие дребезжащие голоса, усиленные репродукторами, резонируя, разносились над древней прусской столицей, тревожа и завораживая мирных обывателей.
«И так пять раз каждый день, а в пятницу шесть раз, начиная с восхода и заканчивая заходом солнца!» — уточнил мой проницательный Брейн.
Я встряхнул головой, прогоняя это наваждение, посмотрел вправо, где должен был сидеть в образе фантома мой дед Степан. Но там его уже не было. И был ли он вообще? Но, думая об этой встрече с дедом, я вспомнив случай, который произошел с лордом Байроном в 1810 году. В то время он находился в Греции и лежал в постели с жесточайшим приступом лихорадки, однако друзья поэта именно в это время несколько раз видели его в Лондоне. Среди них был и статс-секретарь Пиль.
 В частности, он писал Байрону, что в эти дни он дважды встречал его на Сен-Жерменской улице, причем, не одного, а с женщиной, которую хорошо знал свет; и та ровно через девять месяцев «родила курчавого ребенка как две капли похожего на поэта».
И я решил, что мой дед Степан, не хуже Байрона, и вполне мог находиться в эти дни в Берлине и найти меня. И я, допив свой кофе, расплатился, и спустился лифтом на грешную землю и оказался в людском круговороте, заполнившим городское пространство.
Оказавшись на Александерплац, я обратил внимание на мужчину восточной наружности, который гордо пересекал площадь; за ним следом, мелко семеня ножками, скрытыми ниспадавшими до земли хиджабами, следовали его жены. В своих черных одеяниях они напоминали стайку дроздов или ласточек с обрезанными крыльями; и в узких прорезях никабов сверкали черными алмазами их глаза, когда они бросали из-под опущенных век опасливые и любопытные взгляды по сторонам.
Город навязчиво манил меня, приглашая углубиться в лабиринты кварталов, обещая невиданные виды. Но меня туда не тянуло. Я вообще не люблю столичных городов с их излишней концентрацией достопримечательностей, архитектурных шедевров, произведений искусства, власти и денег, особенно тех из них, жизнь которых устроена по римско-византийскому образцу. А после исчезновения со стены рейхстага автографа моего деда Степана, столица Германии тем более не представляла для меня никакого интереса. Я тосковал по Вере Мейсон — маленькой темнокожей женщине с утонченной фигурой девочки-подростка и загадочной африканской душой.
   Проголодавшись, я зашел в «Карам бар». Перекусив знаменитыми немецкими сосисками с тушеной кислой капустой и, выпив чашку невкусного черного кофе, я едва не ушел, не расплатившись. Официант окликнул меня, но я не отреагировал на его голос.
Он догнал меня и, схватив за рукав, сказал скороговоркой, проглатывая гласные, что-то на арабском языке. Я извинился, и с виноватой улыбкой расплатился золотой банковской картой «Visa», оставив ему десять «евриков» чаевых. После чего он, мило улыбаясь, сопроводил меня до самой двери.
Однако, уже ступив ногой на тротуар, я снова услышал несколько десятков согласных звуков, брошенных официантом мне вослед. Они не больно ударили мне в спину, как шрапнель на излете, и опали сухим горохом на берлинский асфальт. Скорее всего, это было проклятие восточного человека его антиподу — белому человеку. И тоска моя по Вере Мэйсон только усилилась.
 Я вспомнил, что хотел побриться. Но где мне купить, этот чертов, бритвенный прибор!? В расстроенных чувствах я остановил такси.
— Вам куда? — услышал я знакомую речь, восприняв ее как само собой разумеющееся в этом многонациональном городе. — Едем к девочкам?
— Почему к девочкам?
— Ну, все русские, когда попадают в Берлин, первым делом отправляются в бордель. А их здесь предостаточно.
─ Что вы говорите? Не может быть!
— Представьте, — сказал водитель, — Проститутки ежегодно приносят в бюджет Германии в виде налогов около пятнадцати миллиардов евро.  Вот это работа!
— Очень хорошо. Но я не русский.
— Да? А кто же вы?
— Украинец.
— О, я тоже из Украины! Из Цюрюпинска. Слышали о таком городе?
— Нет уже такого города.
— Как это нет!? Я же там родился, вырос и жил в нем, пока не перебрался сюда.
— Теперь это Олешки.
— Вот как! Таким образом, я не только родину потерял, но и родного города лишился, — сокрушался таксист.
— Было бы, о чем жалеть!
— Не скажите! Малая родина все-таки, — сказал он, повернув ко мне свое курносое лицо немолодого еврея с голубыми славянскими глазами, и продолжил: — Так куда мы все-таки едем, земляк? 
— А вас как зовут? — спросил я.
— Михаил, Михаил Заславский, — представился он.
— Михаил, я в Берлине проездом. И мне кровь из носу нужно купить станок для бритья и запасные лезвия?
— О! Сегодня все магазины закрыто. Но можно попробовать поискать что-нибудь подходящее на одном из «блошиных рынков». Хотя бы на Арконаплац, это недалеко от Майерпарка.
— Чего же мы стоим? Поехали!
Я смотрел на проплывавшие за окном такси бульвары, чопорные здания, опрятные остановки общественного транспорта и придирчиво присматривался к тротуарам и мостовой.
— Ни одной тебе выбоины, ни одной, хотя бы паршивой, лужицы! — сказал я, огорчившись.
— А как вам это, — сказал Михаил, кивнув головой в сторону небольшой группы людей под липами, бившихся в танце, словно в коллективном припадке. 
На первый взгляд могло показаться, что все, пришедшие на этот «митинг», больны трясучкой. И только услышав хоровое пение и увидев темнокожих музыкантов в белых шелковых костюмах, самозабвенно выколачивающих из барабанов, выдувающих из саксофонов, исторгающих из банджо африканские мелодии, я догадался, что это было ничем иным, как музыкальной аффирмацией, которую устроили для себя мигранты из Африки.
Я засмотрелся на красавиц кофейного цвета с тоненькими косичками на головах, дробно трясущими ягодицами в ритме музыки. А рядом с ними, подражая им, танцевали грудастые толстозадые фрау и поджарые фрейлейн. Тряся своими телесами, они как бы пытались доказать, что Мультикультурализм для них, потомков гётевских Гретхен, — не пустой звук.
Вокруг танцующих собралась изрядная толпа зевак и туристов, которые подбадривали музыкантов и танцующих хлопаньем в ладоши. Праздник был в разгаре, и, казалось, никто и ничего не сможет ему помешать.
— Африканцы — неунывающий народ, — сказал я. — Вот, с кого надо брать пример жизнестойкости!
— Понаехали тут! Селить их уже некуда, — сказал недовольно Михаил. — Только и осталось мест, что в бывших концентрационных лагерях Дахау и Бухенвальд.
«Ирония судьбы, — заявил, проснувшись, мой дремавший мозг. — Там, где раньше сжигали евреев, соплеменников Мойши, сегодня селят их исконных врагов мусульман!»
Михаил довез меня до «блохи» и подождал, пока я не купил у первого попавшегося мулата бритвенный станок Gillette и запасную кассету с лезвиями.
— Покупку следовало бы обмыть, не то лезвия быстро затупятся, — сказал я, садясь в машину.
— К сожалению, сегодня вечером я занят. Встречаюсь с моим старым приятелем, чехом Вацлавом, — сказал Михаил.
— А если и его пригласить? Это было бы здорово! Сообразим «На троих» как в старые советские времена.
— Ну, если вы настаиваете, можно попробовать…
Ужинать мы пошли в ресторан «Hummus & Friendsе», расположеннный на Оранинбургерштассе, в районе Митте.
— У этого ресторана есть два достоинства: первое из них заключается в том, что он расположен близко от вашего дома, и второе, это хумус — отличная закуска! — сказал Михаил Заславский — берлинский старожил.
— Не ожидал я, что Берлин будет до такой степени переполнен беженцами. Неужели местные готовы сдаться на милость пришлым? — сказал я, когда мы выпили по первой.
— Не только Берлин, но и вся Германия, — возразил Михаил.
— Вероятно, это запоздалая отрыжка колониального прошлого, — сказал я.
— Пост колониальный синдром актуален, скорее, для Бельгии и других европейских стран, чем для Германии. Единственное, что осталось от германских колоний, так это пара-другая заводов по производству пива в китайских провинциях Тяньзинь и Циндао, работающих, кстати, до сих. Проблема не в этом, — сказал, задумавшись, приятель Мойши, Вацлав.
— А в том, что правительство идет на поводу у местных промышленников, продолжил он. — И знаешь, почему?
 — Почему? —  спросил я.
— Послевоенное поколение немцев массово выходит на пенсию, ежегодно освобождается около 700 тысяч рабочих мест. А чтобы их заполнить, внутренних трудовых резервов недостаточно. И сегодняшний девиз местного олигархата звучит примерно так: «Для спасения экономики Германии нужны сильные руки!» Таким образом, для них не имеет значения, откуда эти руки прибудут, — сказал Вацлав.
— Природа олигархов, что в Германии, что в Украине одна и та же, — сказал я.
— Что ты говоришь! — сыронизировал Михаил. — Украинские олигархи только и умеют что «тырить» из бюджета, как удачно выразилась ваша Юлия Тимошенко.
— А ваши прямо агнцы! — сказал я, обидевшись за наших олигархов.
— Агнцы не агнцы,  но их здесь насчитывается около двадцати тысяч,  — сказал Михаил.
— Приличное стадо! — согласился я.
— У этого «стада», как ты выразился, совокупное состояние равняется двум с половиной триллионам долларов США. Именно им Германия обязана своим процветанием! — просветил меня Вацлав.
— Теперь я могу представить, на кого будут работать мигранты, — сказал я, миролюбиво улыбнувшись, чтобы прекратить этот бесперспективный спор.
Официант принес хумус, приготовленный с чесноком, лимоном, овощи и горячие лепешки.
— Однако оказалось, что предложение превысило спрос, — сказал я, когда мы выпили за процветание германской экономики.
— Ты это о чем? — спросил Михаил, словно забыл, о чем до этого шла речь.
— О миллионах мигрантов,  — напомнил я.
К этому времени мы все уже выпили и съели. И продолжать разговор не имело смысла…
 

 

12. Глава двенадцатая Я шел по Хохштрассе, размышляя о превратностях судьбы, о Вере Мейсон, о Брейне. Мне нужно было попасть на Platz der Republik, где расположен Рейхстаг, но я оказался у входа в Народный парк Гумбольдта. Смирившись с кознями судьбы, я решительно вошел под его тенистые своды. Там был свой, особый, мир, своя жизнь. Голубые синички с белыми, словно напудренными щеками, перелетая с ветки на ветку, с энтузиазмом выискивали насекомых, прятавшихся в листве деревьев, и с аппетитом поедали их. В воздухе звучало их пение: «Цвиринь-цвиринь-цвиринь». И это был гимн труду, благодаря которому у птиц были пища и ощущение полноты жизни. Прислушавшись, я неожиданно для себя обнаружил, что звукоряд «гимна» гум-больдтовских синиц подобен тому, который используют в своем пении их одесские сородичи, только у этих явственно прослеживался берлинский акцент. Пребывая в этом заблуждении, я продолжал свой путь, и на очередном повороте встретил группу мужчин и женщин с собаками. Меня приятно удивило, что все четы-рехлапые, независимо от их породы, пола, комплекции и экс-терьера были на поводках и в намордниках. Они чинно с чув-ством собственного достоинства шествовали рядом с хозяе-вами, демонстрируя тем самым, кто кого выгуливает. К сожалению, у меня на родине взаимоотношения лю-дей и животных не такие идиллические. Во-первых, когда в городском парке встретишь человек с собакой, не сразу пой-мешь, кто кого выгуливает: человек собаку или собака чело-века? И кого из них первым следует взять на поводок и надеть намордник? Был выходной, людей в народном парке было предо-статочно. А я, предпочитая тишину, старался держаться по-дальше от шумных компаний. Однако в одном из тихих угол-ков я наткнулся на любителей «завтрака на траве». Прямо посреди зеленого газона дымил костер, воздух переполнял ядовитый запах подгоревших шашлыков, слышались нецензурная брань и повизгивание девиц. Одна из них, увидев меня, позвала: — Эй, парень, иди к нам, повеселимся! — Спасибо, — ответил я, почувствовав, что от этой компании исходит опасность. И, удалившись подальше, подумал, почему это наши соотечественники даже после падения берлинской стены не покинули Германию? «Кого ты называешь «нашими соотечественниками»? — поинтересовался Брейн. — Тех, с кем я жил в пределах бывшего СССР, — отве-тил я. «Ты имеешь в виду русских?» — спросил он напрямую, напрягая извилины. — Не обязательно. Однако и те, кого ты называешь русскими, они тоже бывают разными, — сказал я. Брейн заволновался. Он всегда терялся, когда чего-то недопонимал. «Но если честно, Брейн, я и сам не знаю, кого сегодня называть «нашими», тем более «соотечественниками»? — признался я. После этой встречи у меня на душе остался горький осадок. И, обнаружив небольшой пруд, я решил немного от-влечься. Расположившись на его изумрудном берегу, я долго смотрел в зеркало тихих вод, в которых плавали кучевые об-лака, а потом, перевернувшись на спину, я видел те же обла-ка, но проплывавшими уже по небу. И подумал: «Вот у кого нет ни национальности, ни родины, сегодня они парят над просторами Германии, а завтра прольются дождем над Ни-дерландами или Англией…» Немного успокоившись, я пошел дальше. Узнавая по-роды лиственных деревьев, я повторял про себя как юный ботаник: «Это дуб, это вяз, а это клен и липа…» Переходя от поляны к поляне, я вышел к розарию — прямоугольным клумбам с невысокой живой изгородью по периметру, за которой цвели кусты роз. Я присел на скамью, находившуюся поблизости, чтоб насладится пейзажем в зелено-розовых тонах и скульптурной композицией «Диана с борзыми». Она находилась напротив розария, через дорожку, усыпанную гравием. Скульптор изваял юную богиню луны и охоты такой легкой, изящной, что, смотря на ее бронзовое тело, я видел пред собой Веру Мейсон. Прошло всего около часа, как мы расстались, а я уже тосковал по ней. Вдруг атмосферу моего эстетического наслаждения нарушил Брейн. (Мозг тем и отличается, что все самое важное он сообщает вдруг и без единого звука.) «Леня, их надо остановить, сейчас же, немедленно!» — заявил он на своем языке без слов. — Кого остановить? — спросил я, почувствовав что-то похожее на легкое головокружение. «Диану с собаками!» — ответил он. — Но это невозможно, Брейн! «Леня, если их не остановить, они ворвутся в розарий, и растопчут все цветы!» — объяснил он причину своей трево-ги. Я понимал, что эта какая-то блажь, и все-таки вышел вперед, стал перед памятником и развел в стороны руки. И, о чудо! Диана остановилась, замерев в позе бегуна, кокетливо откинув назад левую ногу. Две борзые последовали ее при-меру. «Спасибо, друг! Похоже, ты хорошо усвоил уроки кол-довства Веры Мейсон», — поблагодарил меня, расслабив напряжение своих извилин, Брейн. Я промолчал, не зная, что ответить на эту завуалиро-ванную лесть. И, повернувшись спиной к Диане, вышел на опушку народного парка и далее на Брунненштрассе. Мне же надо было попасть на Шайдеманшстрассе, а затем на Platz der Republik, туда, где стоит Рейхстаг, вернее, Бундестаг, как теперь называют здание немецкого парламен-та. Но я понятия не имел, как туда добраться, а спросить дорогу, ни у кого не мог. Мое знание немецкого ограничива-лось выражениями, подчерпнутыми на слух из тех же совет-ских и русских фильмов: «русиш швайн», «яволь», «хэнде хох», «ауфидерзейн», «Гитлер капут»… «Не заморачивайся, возьми такси!» — подсказал мне мой предупредительный Брейн. Поблагодарив его за совет, я остановил первое попавшееся такси и улыбающийся темнокожий водитель, ритмично тря-сущий головой в такт музыке, доносившейся из его наушни-ков, доставил меня, куда надо. Мне во что бы то ни стало, надо было отыскать на стене зда-ния Рейхстага автограф моего деда Степана, который он оста-вил в далеком мае 1945 года. Увы! В отреставрированном здании бывшего гитлеров-ского парламента остался лишь небольшой фрагмент с надписями воинов-победителей, стыдливо именуемый теперь «Солдатские граффити». Естественно, что надписи, под которой был росчерк моего деда: «Степан Петренко», — я не обнаружил. Как признавался он сам, его автограф была скабрезного содержания. Вероятно, поэтому политически корректные немецкие реставраторы, потрясенные глубиной и откровенностью автографа моего деда, не решились оставить его на стене рейхсканцелярии. А зря, подумал я. Высказывания такого рода, как утверждают последователи Зигмунда Фрейда, не только про-буждают в человеке историческую память, но и отвращают его от дурных намерений, а, главное, поступков, которые он мог бы совершить в будущем. Таким образом, вместе с автографом моего деда была уничтожена историческая правда о той войне. А вместе с этой правдой прервалась та единственная тоненькая ниточка, ко-торая связывала моего деда Степана, а, значит, и меня, его внука, с Берлином. В расстроенных чувствах я вышел на улицу и поднял глаза к небу. «Это, пожалуйста, без меня! — запротестовал Брейн. — Если я поселился в твоем теле, это еще не значит, что и на небеса я полечу вместе с твоей душой…» — Нужен там этакий зануда! — сказал я в сердцах. Поставив, таким образом, этого внутреннего оппорту-ниста на место, я пошел туда, куда повели меня мои ноги. Вскоре я вышел на Александерплац, к знаменитой берлин-ской телебашне. Заплатив около 13 евро, я вошел в скоростной лифт и, прижатый к стене кабины полногрудыми отроковицами, под-нялся наверх, в шарообразное сооружение. Как оказалось, это было кафе «Сфера», расположенное на высоте около 200 метров над землей. Сидя за столом в стеклянном пузыре, вращающемся вокруг собственной оси, я созерцал круговую панораму Берлина с его многочисленны-ми пригородами, уходящими далеко за горизонт. Серо-зеленой анакондой, обхватив текучими щупаль-цами Музейный остров, вилась, расчленяя германскую столицу на неравные части, река Шпрее. Мое внимание привлекли медные купола кафедраль-ного собора, покрытые патиной, — один большой по центру и четыре маленьких по бокам. И я сравнил их с астрономиче-ской обсерваторией, так как вектор помыслов и устремлений духа служителей церкви и астрономов был один — в глубины вселенной. И не известно еще, кто из них ближе к истине? Смакуя маленькими глотками кофе и запивая его со-довой, я почувствовал, что рядом, справа от меня, кто-то си-дит. Не поворачивая головы, боковым зрением я увидел его. Оказалось, это был мой деда Степан. Вернее, не он сам, а его фантом с вполне осязаемыми формами. Одет он был почему-то в летнюю форму сержанта Французского иностранного легиона, а голову его украшал пробковый колониальный шлем, напоминавший шляпку шампиньона. — А ты откуда взялся? — спросил я, сам удивляясь тому, что пытаюсь разговаривать с призраком. Он не ответил. И я догадался, что присутствие его голо-графического образа здесь, рядом со мной, — это происки Веры Мейсон. Сначала был черношерстный пудель Фауста в Кракове, а теперь вот, в Берлине, — дед Степан. Это противоречило логике вещей. Тем не менее, он об-ратился ко мне на своем языке: «Ты многое видел, но просмотрел главное!» — уловил я, скорее внутренним слухом, чем ушами, потому что призра-ки, как я догадывался, лишены речевого аппарата. — Унтер ден Линден, Бранденбургские ворота, Колона Победы, Пергамский музей? — мысленно перечислял я. Но призрак не повел даже бровью. Его взгляд был устремлен вдаль и, как мне казалось, он видел дальше, чем я с высоты берлинской телебашни. Проследив за его взглядом, я не столько увидел, сколько представил себе то, что мог видеть и наверняка видел фантом моего деда Степана. И это были величественные сооружения берлинских мечетей с озелененными стеклянными куполами и золотыми полумесяцами на макушках куполов — такими мечетями я когда-то восхищался в Стамбуле. Здесь же, в Берлине, они казались кораблями пришельцев, приземлившимися в разных концах города, и стоявшими, ошвартованными, у остроконечных минаретов. И я услышал (или мне это только показалось?) голоса муэдзинов. Поднявшись на балконы, опоясывающие кольцом минареты, они возносили хвалу Аллаху и пророку его Магомету, призывая правоверных к молитве. Их звонкие дребезжащие голоса, усиленные репродукторами, резонируя, разносились над древней прусской столицей, тревожа и завораживая мирных обывателей. «И так пять раз каждый день, а в пятницу шесть раз, начиная с восхода и заканчивая заходом солнца!» — уточнил мой проницательный Брейн. Я встряхнул головой, прогоняя это наваждение, по-смотрел вправо, где должен был сидеть в образе фантома мой дед Степан. Но там его уже не было. И был ли он вообще? Но, думая об этой встрече с дедом, я вспомнив случай, который произошел с лордом Байроном в 1810 году. В то время он находился в Греции и лежал в постели с жесточайшим приступом лихорадки, однако друзья поэта именно в это время несколько раз видели его в Лондоне. Среди них был и статс-секретарь Пиль. В частности, он писал Байрону, что в эти дни он два-жды встречал его на Сен-Жерменской улице, причем, не од-ного, а с женщиной, которую хорошо знал свет; и та ровно через девять месяцев «родила курчавого ребенка как две капли похожего на поэта». И я решил, что мой дед Степан, не хуже Байрона, и вполне мог находиться в эти дни в Берлине и найти меня. И я, допив свой кофе, расплатился, и спустился лифтом на греш-ную землю и оказался в людском круговороте, заполнившим городское пространство. Оказавшись на Александерплац, я обратил внимание на мужчину восточной наружности, который гордо пересекал площадь; за ним следом, мелко семеня ножками, скрытыми ниспадавшими до земли хиджабами, следовали его жены. В своих черных одеяниях они напоминали стайку дроздов или ласточек с обрезанными крыльями; и в узких прорезях ника-бов сверкали черными алмазами их глаза, когда они бросали из-под опущенных век опасливые и любопытные взгляды по сторонам. Город навязчиво манил меня, приглашая углубиться в лабиринты кварталов, обещая невиданные виды. Но меня туда не тянуло. Я вообще не люблю столичных городов с их излишней концентрацией достопримечательностей, архитек-турных шедевров, произведений искусства, власти и денег, особенно тех из них, жизнь которых устроена по римско-византийскому образцу. А после исчезновения со стены рейхстага автографа моего деда Степана, столица Германии тем более не представляла для меня никакого интереса. Я тосковал по Вере Мейсон — маленькой темнокожей женщине с утонченной фигурой девочки-подростка и загадочной африканской душой. Проголодавшись, я зашел в «Карам бар». Перекусив знаменитыми немецкими сосисками с тушеной кислой капу-стой и, выпив чашку невкусного черного кофе, я едва не ушел, не расплатившись. Официант окликнул меня, но я не отреагировал на его голос. Он догнал меня и, схватив за рукав, сказал скороговор-кой, проглатывая гласные, что-то на арабском языке. Я изви-нился, и с виноватой улыбкой расплатился золотой банков-ской картой «Visa», оставив ему десять «евриков» чаевых. После чего он, мило улыбаясь, сопроводил меня до самой двери. Однако, уже ступив ногой на тротуар, я снова услышал несколько десятков согласных звуков, брошенных официан-том мне вослед. Они не больно ударили мне в спину, как шрапнель на излете, и опали сухим горохом на берлинский асфальт. Скорее всего, это было проклятие восточного чело-века его антиподу — белому человеку. И тоска моя по Вере Мэйсон только усилилась. Я вспомнил, что хотел побриться. Но где мне купить, этот чертов, бритвенный прибор!? В расстроенных чувствах я остановил такси. — Вам куда? — услышал я знакомую речь, восприняв ее как само собой разумеющееся в этом многонациональном городе. — Едем к девочкам? — Почему к девочкам? — Ну, все русские, когда попадают в Берлин, первым делом отправляются в бордель. А их здесь предостаточно. ─ Что вы говорите? Не может быть! — Представьте, — сказал водитель, — Проститутки ежегодно приносят в бюджет Германии в виде налогов около пятнадцати миллиардов евро. Вот это работа! — Очень хорошо. Но я не русский. — Да? А кто же вы? — Украинец. — О, я тоже из Украины! Из Цюрюпинска. Слышали о таком городе? — Нет уже такого города. — Как это нет!? Я же там родился, вырос и жил в нем, пока не перебрался сюда. — Теперь это Олешки. — Вот как! Таким образом, я не только родину потерял, но и родного города лишился, — сокрушался таксист. — Было бы, о чем жалеть! — Не скажите! Малая родина все-таки, — сказал он, повернув ко мне свое курносое лицо немолодого еврея с го-лубыми славянскими глазами, и продолжил: — Так куда мы все-таки едем, земляк? — А вас как зовут? — спросил я. — Михаил, Михаил Заславский, — представился он. — Михаил, я в Берлине проездом. И мне кровь из носу нужно купить станок для бритья и запасные лезвия? — О! Сегодня все магазины закрыто. Но можно попро-бовать поискать что-нибудь подходящее на одном из «бло-шиных рынков». Хотя бы на Арконаплац, это недалеко от Майерпарка. — Чего же мы стоим? Поехали! Я смотрел на проплывавшие за окном такси бульвары, чопорные здания, опрятные остановки общественного транс-порта и придирчиво присматривался к тротуарам и мостовой. — Ни одной тебе выбоины, ни одной, хотя бы парши-вой, лужицы! — сказал я, огорчившись. — А как вам это, — сказал Михаил, кивнув головой в сторону небольшой группы людей под липами, бившихся в танце, словно в коллективном припадке. На первый взгляд могло показаться, что все, пришед-шие на этот «митинг», больны трясучкой. И только услышав хоровое пение и увидев темнокожих музыкантов в белых шелковых костюмах, самозабвенно выколачивающих из барабанов, выдувающих из саксофонов, исторгающих из банджо африканские мелодии, я догадался, что это было ничем иным, как музыкальной аффирмацией, которую устроили для себя мигранты из Африки. Я засмотрелся на красавиц кофейного цвета с тонень-кими косичками на головах, дробно трясущими ягодицами в ритме музыки. А рядом с ними, подражая им, танцевали гру-дастые толстозадые фрау и поджарые фрейлейн. Тряся свои-ми телесами, они как бы пытались доказать, что Мультикуль-турализм для них, потомков гётевских Гретхен, — не пустой звук. Вокруг танцующих собралась изрядная толпа зевак и туристов, которые подбадривали музыкантов и танцующих хлопаньем в ладоши. Праздник был в разгаре, и, казалось, никто и ничего не сможет ему помешать. — Африканцы — неунывающий народ, — сказал я. — Вот, с кого надо брать пример жизнестойкости! — Понаехали тут! Селить их уже некуда, — сказал не-довольно Михаил. — Только и осталось мест, что в бывших концентрационных лагерях Дахау и Бухенвальд. «Ирония судьбы, — заявил, проснувшись, мой дре-мавший мозг. — Там, где раньше сжигали евреев, соплемен-ников Мойши, сегодня селят их исконных врагов мусульман!» Михаил довез меня до «блохи» и подождал, пока я не купил у первого попавшегося мулата бритвенный станок Gillette и запасную кассету с лезвиями. — Покупку следовало бы обмыть, не то лезвия быстро затупятся, — сказал я, садясь в машину. — К сожалению, сегодня вечером я занят. Встречаюсь с моим старым приятелем, чехом Вацлавом, — сказал Михаил. — А если и его пригласить? Это было бы здорово! Со-образим «На троих» как в старые советские времена. — Ну, если вы настаиваете, можно попробовать… Ужинать мы пошли в ресторан «Hummus & Friendsе», расположеннный на Оранинбургерштассе, в районе Митте. — У этого ресторана есть два достоинства: первое из них заключается в том, что он расположен близко от вашего дома, и второе, это хумус — отличная закуска! — сказал Ми-хаил Заславский — берлинский старожил. — Не ожидал я, что Берлин будет до такой степени перепол-нен беженцами. Неужели местные готовы сдаться на милость пришлым? — сказал я, когда мы выпили по первой. — Не только Берлин, но и вся Германия, — возразил Михаил. — Вероятно, это запоздалая отрыжка колониального прошлого, — сказал я. — Пост колониальный синдром актуален, скорее, для Бельгии и других европейских стран, чем для Германии. Единственное, что осталось от германских колоний, так это пара-другая заводов по производству пива в китайских провинциях Тяньзинь и Циндао, работающих, кстати, до сих. Проблема не в этом, — сказал, задумавшись, приятель Мойши, Вацлав. — А в том, что правительство идет на поводу у местных промышленников, продолжил он. — И знаешь, почему? — Почему? — спросил я. — Послевоенное поколение немцев массово выходит на пенсию, ежегодно освобождается около 700 тысяч рабочих мест. А чтобы их заполнить, внутренних трудовых резервов недостаточно. И сегодняшний девиз местного олигархата звучит примерно так: «Для спасения экономики Германии нужны сильные руки!» Таким образом, для них не имеет значения, откуда эти руки прибудут, — сказал Вацлав. — Природа олигархов, что в Германии, что в Украине одна и та же, — сказал я. — Что ты говоришь! — сыронизировал Михаил. — Украинские олигархи только и умеют что «тырить» из бюдже-та, как удачно выразилась ваша Юлия Тимошенко. — А ваши прямо агнцы! — сказал я, обидевшись за наших олигархов. — Агнцы не агнцы, но их здесь насчитывается около двадцати тысяч, — сказал Михаил. — Приличное стадо! — согласился я. — У этого «стада», как ты выразился, совокупное состо-яние равняется двум с половиной триллионам долларов США. Именно им Германия обязана своим процветанием! — просветил меня Вацлав. — Теперь я могу представить, на кого будут работать мигранты, — сказал я, миролюбиво улыбнувшись, чтобы пре-кратить этот бесперспективный спор. Официант принес хумус, приготовленный с чесноком, лимоном, овощи и горячие лепешки. — Однако оказалось, что предложение превысило спрос, — сказал я, когда мы выпили за процветание герман-ской экономики. — Ты это о чем? — спросил Михаил, словно забыл, о чем до этого шла речь. — О миллионах мигрантов, — напомнил я. К этому времени мы все уже выпили и съели. И про-должать разговор не имело смысла…

 

 

И ливни шли

 

 

 

 

 

 

Киевское небо затянуто тучами цвета армейской шинели. В каштановой аллее, тронутая первой прохладой осени, шелестела листва. И звуки эти напоминали трение жести о жесть. Стас Кажан — гуманитарий, в силу обстоятельств, ставший снабженцем, сидел на скамье, машинально перекатывая в руке два небольших конских каштана.

— Стас. Стас Кажан! — окликнул его кто-то.

Он повернул голову: в двух шагах от него стояла женщина лет тридцати пяти с загоревшим лицом и крашеными светлыми как платина волосами. Её большие темно-карие глаза, оттенённые тушью, излучали снисходительную нежность. Так взрослые смотрят на ребёнка, совершившего какую–то невинную шалость.

— Оля! Оля Ткач! — сказал он, узнав свою бывшую сокурсницу, и неожиданный спазм сдавил ему горло.

— Нет, — сказала она, сбив его с толку своим ответом. — Теперь — я Ольга Полупан!

— А… могла бы… быть… Ольгой Кажан, — сказал, запинаясь, Стас.

— Боже, — воскликнула несколько наиграно женщина, звонко ударив в ладоши. — Как это забавно звучит: Ольга Кажан! Ольга Летучая Мышь, не так ли?

 

 

«Почему забавно?» — подумал он. И продолжил:

— И чем занимается Ольга Полупан?

— Работаю в институте языка и литературы, кандидат наук, сейчас пишу докторскую, да вот все никак не закончу...

— Что так? Тема трудная? — спросил он участливо.

— Да ничего сложного, но, понимаешь, семья, дети, — сказала она.

— И много их у тебя?

— Один сын.

— Да? И как зовут юного пана Полупана? — перешёл он на шутливый тон.

— Стас, то есть Станислав, — сказала, смутившись.

— И на кого похож мой тёзка?

— Не обольщайся! — бросила она ревниво.

Пока разговаривали, присматриваясь, как бы изучая, друг к другу, первые тяжёлые капли дождя ударили по листьям каштанов, запрыгали по асфальту.

— Побежали, здесь рядом кафе, там переждём дождь, — сказала Ольга. — И бросилась взапуски с грозой, а он — следом за нею.

Забежав в кафе, плюхнулись, расслабившись, тяжело дыша, на стулья за столом у окна, выходящего на Крещатик[1]. Дождь усиливался. Стас выглянув на улицу и, услышав «пушечную» канонаду грома, подумал: «Это надолго». И спросил Ольгу:

— Кофе будешь?

Она кивнула утвердительно головой.

— С пирожным?

— Я люблю заварные, — уточнила она.

— Все ещё не верится, что вижу тебя, столько лет прошло, — сказал он, сделав глоток кофе и охватил взглядом всю её ладную женскую фигуру.

Ольга сидела вполоборота к нему и, казалось, равнодушно смотрела сквозь запотевшее окно на улицу. Но от него не ускользнуло, как её щека, повёрнутая к нему, шея и даже ушная раковина разом порозовели.

— Да, время летит, что твой курьерский поезд, — произнесла задумчиво Ольга, и повернулась к нему. Смутившись, он отвёл глаза, утопив взгляд в чашке с кофе. А она начала негромко, нараспев, читать:

На всех парах летело лето,

Нас увлекая за собой.

И все, что вдаль несла планета,

Звалось и жизнью, и судьбой…

Это были его, Стаса, давние, ещё студенческие стихи. «Надо же, она помнит их и читает наизусть!» — удивился он.

— Ты ещё пишешь? — спросила она, кончив читать.

— Иногда, — слукавил он.

— Что значит, иногда?

— Поэзия, как и любовь: или она есть или её нет.

— Хочешь сказать, что ты сейчас один и вольный, как казак?

— Я говорю о том, что первое и второе — это высшее проявление человеческого духа.

— Не морочь мне голову банальностями.

— Вот видишь, ты все понимаешь, а спрашиваешь.

— А книгу ты хоть пытался издать?

— Издал, — сказал он и отвёл глаза в сторону.

— И как ты её назвал?

— Так и назвал: «И ливни шли…», — пустился он вот все тяжкие.

— Это в память о Фонтанке, да? Ты вспоминаешь о том времени?

— Не часто.

— Но почему?! — в голосе Ольги прозвучала обида.

— Потому что это было давно, — сказал он.

— А мне кажется, совсем недавно! — сказала она, сделав ударение на последнем слове. И снова отвернулась к окну.

Ливень вдруг прекратился. Ольга и Стас вышли на Крещатик. Витрины кафе и магазинов сверкали, умытые только что прошедшим дождём. С мокрых каштанов, ненадолго зависая на резных краях лапчатых листьев, срывались как бы нехотя большие капли и, пролетев секунду–две в свободном падении, ударялись с глухим шлепком о мокрый асфальт.

— Ну, мне пора, — сказала Ольга.

— Я проведу тебя, — откликнулся Стас с юношеской готовностью.

— Не надо, я спешу, — сказала она, точно обдала его ушатом ледяной воды.

Когда они подошли к станции метрополитена, Ольга порылась в сумочке, достала визитную карточку, протянула ему.

— Позвони мне завтра, я после двух буду свободна, — сказала она, и, ничего не объясняя, ушла.

Оставшись один, Стас проводил взглядом Ольгу: вот она, миновав турникет, шагнула на эскалатор и словно провалилась сквозь землю. Только после этого, очнувшись, он бросился вдогонку. Спустившись в подземку, разыскал её в толпе и спрятался за колонной. Подошёл поезд, плотная человеческая масса, подхватив их, втянула внутрь вагона.

«Зачем ты увязался за нею? Как нельзя дважды войти в одну и ту же реку, так нельзя дважды оказаться в одной и той же постели…» — думал он, не отрывая взгляда от Ольги.

Она стояла, задумавшись, в углу переполненного вагона, держась за поручень и смотрела в окно.

Стас протиснулся ближе к Ольге, остановился рядом. На очередном повороте поезда кто-то из пассажиров навалился на него, прижав его к спине женщины.

Оглянувшись, она сказала, смутившись: «Ты!?» И, покачав из стороны в сторону головой, как бы осуждая его, произнесла примирительно-сакраментальное:

— Сумасшедший!

Ольга жила на Позняках — в новом районе столицы, мало чем отличавшемся от новостроек в других крупных городах.

Маневрируя между оставшимися после недавнего ливня лужами, Стас и Ольга шли молча. Оба чувствовали неловкость: говорено было много, а главное так и осталось невысказанным. Наконец, они вышли на улицу Княжий Затон.

— Вот здесь я и живу, — сказала Ольга, кивком головы указав на серый бетонный параллелепипед.

Обошли ещё несколько луж и остановились у первого подъезда.

— Спасибо, что провёл, я рада была тебя видеть, — сказала Ольга будничным голосом, протянув ему по–мужски руку для пожатия. И, набрав код на входной двери, добавила:

— Так ты мне позвонишь?

…Дома, переодевшись, Ольга пошла на кухню, готовить ужин. «Неужели я все ещё его люблю?» — спрашивала она себя между делом. Все у неё валилось с рук. Чистя лук, порезала палец, картофель, как она не старалась, подгорел, снимая сковородку с плиты, обожглась. Вскоре домой вернулся сын, насвистывая какую–то мелодию.

— Станислав, не свести в доме: енег не будет! — сказала раздражённо она.

— Их и так нет, зачем зря беспокоиться! — последовал привычный уже ответ.

— Не умничай! Иди лучше поешь, я приготовила твой любимый жареный картофель, — сказала она, потрепав сына по курчавой голове, подумав про себя: «Как хорошо, что он не похож на Парамона…»

Заварив крепкий кофе, Ольга с чашкой в руке ушла в свою комнату с твёрдым намерением поработать. Включив компьютер, открыла файл с начатой докторской диссертацией «Метафора, её разновидности и функции в новеллах Юрия Островерха».

«Теория метафоры основательно разработана мировой литературно–теоретической наукой», — прочитала она академическую банальность. Но пробежала глазами абзац до конца: «Всякая метафора рассчитана…, умение видеть второй план метафоры…, развёрнутая метафора реализует задачу…, метафора — своеобразный рычаг…»

— «Рычаг»! Боже, какая тоска! — злилась на себя, на свою бесталанность, на несчастливую семейную жизнь, наконец, на Стаса, не хотевшего понять её.

«Ну, хотя бы не был таким холодным — не чужие люди! Или все-таки чужие? Столько лет прошло…» — подумала Ольга невесело.

Выключив компьютер, она встала из–за стола, погасила настольную лампу и, как была одетой, так и бросилась ничком на кровать. Сквозь шум дождя услышала скрип входной двери, какую–то возню в прихожей, нетвёрдые шаги — домой вернулся муж, профессор Парамон Полупан! Спустя какое-то время он заглянул привидением в её комнату, наполнив воздух выхлопом винных паров, и, убедившись, что жена спит, ушёл к себе.

Как только за мужем закрылась дверь, Ольга перевернулась на спину, уставилась невидящим взглядом в потолок. За окном по–прежнему шумел монотонно ливень. Такие же затяжные дожди шли и тогда, в посёлке Фонтанка, куда их курс отправили убирать помидоры.

Воспоминания юности согрели одинокую женскую душу. Она увидела себя и Стаса — молодыми, влюблёнными, не помнящими себя от счастья. Вот они вдвоём на фонтанском пляже, вот они в совхозном сенохранилище. Идёт дождь, где-то под самой шиферной крышей воркуют, о чем-то своём голуби, пахнет помётом и мышами. Но это не мешает им любить друг друга…

«Ну и дура! — недовольно бурчал Парамон, расхаживая взад-вперёд по комнате. — Муж пришёл домой, а она спит как ни в чем не бывало! А какой была милой обходительной девушкой, когда я вырвал её из провинции, — продолжал он. — Человека из неё сделал, сына воспитал как своего, а она крутит носом, стерва!» Оглянувшись воровски на дверь, он достал из буфета бутылку с жидкостью по цвету напоминавшую абсент.

«Вот была бы здесь Катерина, она бы все быстро устроила!» — мечтательно произнёс он. И, налив в фужер «абсента», опрокинув зеленоватую жидкость в себя, смачно крякнул, и вышел на балкон покурить.

«И почему я не остался у неё? — поёживаясь от сырости и холода, думал Парамон Полупан, вспоминая молодую аспирантку, с которой славно провёл сегодняшний вечер. — Она хороша, но я ещё ничего!..»

Он вынул из брючного кармана пачку «Marlboro», достал сигарету, прикурил её от зажигалки и сделал глубокую затяжку. То ли от сигаретного дыма, то ли от выпитого спиртного у Парамона закружилась голова, к горлу подступила тошнота. Он инстинктивно шагнул к перилам балкона, перегнулся через них и запустил содержимое желудка в ночное пространство. А когда наступил второй позыв рвоты, он поскользнулся на мокрой от дождя керамической плитке, которой был устлан пол балкона, потерял равновесие и… оказался по ту строну перил. «Что же это я так — бутылку не спрятал? Жена будет недовольна», — последнее, о чем успел подумать он…

«Странно, я ещё помню его ласки!» — думала, улыбаясь в темноте своей комнаты Ольга. И почти физически ощутила долгие поцелуи: в губы, в шею; его, Стаса, горячую ладонь, скользящую по её талии, внизу живота. В изнеможении она запрокинула голову, прикусила нижнюю губу, чтобы не закричать… и услышала, как ей показалось, настойчивые трели телефона. «Стас! Это Стас! Я сейчас, сейчас!» — приговаривала Ольга, вскочив с кровати. И только включив свет и ощутив босыми ногами холодный пол, она осознала, что звонил не телефон. Это кто-то неизвестный нажал на кнопку электрического звонка их квартиры и громко стуча во входную дверь…

Фирменный поезд «Черноморец» уносил Стаса Кажана в дождливую сентябрьскую ночь. В купе спального вагона он был один. И, значит, ему сегодня не придётся делить с кем–то жизненное пространство. Может быть, уже до самого утра. Сев у окна, он достал из кармана пиджака каштаны и, перекатывая их привычно в руке, подумал о встрече с Ольгой. У него, как у каждого мужчины, был достаточно изощрённый ум, чтобы, рассуждая о деловых и других качествах женщины, упустить из виду своё участие в её судьбе. «Новая квартира в столице, любящий муж, сын–отличник, престижная работа, докторская диссертация на подходе — что ещё нужно женщине для счастья?! — искренне радовался за Ольгу Стас. — Она сделала свой выбор и, кажется, весьма довольна им…»

Он расстелил постель и, укрывшись тонким суконным одеялом, удобно растянулся на полк плацкарта и закрыл умиротворённо глаза. И как только он смежил веки, увидел себя и Олю Ткач. Они стоят в кабинете декана филологического факультета, профессора Ивана Дузя, переминаясь с ноги на ногу. Тот, перелистывая какую-то книгу, не обращает на них внимания.

Наконец, декан поднял лицо, и взгляд его выцветших склеротических глаз, словно случайно наткнулся на стоящих у двери студентов–дипломников. Он внимательно посмотрел на Ольгин округлившийся живот, перевёл взгляд на Стаса.

— Станислав, — сказал Иван Михайлович мягким отеческим голосом. — Возьми Олю за руку. Взял? А теперь веди её в ЗАГС. И, смотри, без брачного свидетельства на факультет не возвращайся, — в голосе декана появились строгие начальственные нотки, не допускающие никаких возражений. — Так и знай, без него ты диплом не получишь!

Стас и Ольга, держась за руки как провинившиеся школьники, спустились в холл, вышли на улицу. Там, у клумбы, их дожидался сокурсник Виталий Каховский верхом на мотоцикле «К-750», который он выиграл в лотерею.

— Садитесь, — сказал мотоциклист, добродушно улыбаясь. — Иван Михайлович поручил мне доставить вас куда следует.

Оля покорно села в коляску, Стас устроился на заднем седле. Мотоциклист отпустил сцепление, выехал на Французский бульвар и взял курс на Аркадию.

— Ну, держитесь! — крикнул Виталька, и прибавил газу.

Мотоцикл, набирая скорость, подскакивал на булыжной мостовой. Встречный ветер упругой струёй обдувал их лица, неистово трепал волосы на головах. Краем глаза Стас видел, как Ольга цепко держалась двумя руками за борта коляски, вероятно, не ожидая ничего хорошего от этой сумасшедшей езды. Вдруг тяжёлая машина, разогнавшись, подпрыгнула, ещё раз подпрыгнула, словно пытаясь оторваться от земли и…взлетела. И паря над шоссе, начала стремительно набирать высоту. Далеко внизу остались кафе «Огонёк», куда они ходили пить кофе, университетский ботанический сад, гостиница «Юность», санаторий «Россия». Над аркадийским пляжем их подхватил восходящий поток воздуха и понёс все выше и выше.

И вот они втроём, Стас Кажан, Оля Ткач и лихой пилот Виталька, летят верхом на мотоцикле навстречу неизвестно откуда взявшимся грозовым тучам…

 

 

 

 

 

 

---

[1]. Центральная улица Киева.