"МИРАЖ"
(Фрагмент)
....– Сейчас эти два потока встретятся, и начнется страшная бойня, – сказала мама, беспокойно всматриваясь в бесконечную даль, угадывая материнским сердцем много больше, чем доступно нашему зрению.
– Не бойся, жена,
– сказал отец. – Они пройдут встречными курсами, не задев друг друга.
– Почему ты так
думаешь? – спросила недоверчиво она
– Потому что они
начали свой смертный путь с разницей в тысячу лет, – уточнил он.
– Ты уверен в
этом?
– Да, мама, отец
прав. Но это не изменит ситуацию в целом. Война на Ближнем Востоке продолжается.
– Со времен
крестовых походов! – удивилась мама.
– Война там
никогда не кончалась.
– Тогда тебе надо
быстрее перебираться сюда, к нам, – сказала мама. И с какой-то неизбывной жалостью,
переходящей в бесконечную нежность, взглянула мне в глаза.
– Пусть сначала
познает счастье! – сказал, отрезвив маму, отец.
Я хотел
ответить, но меня отвлекли силуэты, замаячившие впереди. «Мираж! – первое, что
пришло мне на ум. – Мираж!» Но, услышав характерный скрип и шорох песка, я присмотрелся.
Семь дромедаров спускались с вершины бархана, неся на своих горбатых спинах семь
всадников в холщовых плащах. Их загорелые лица, резко контрастируя с белыми платками
на их головах, напоминали финики в сметане.
На первом
верблюде, покачиваясь, ехал, по всей видимости, шейх, похожий на Мишеля Шельхуба[1].
За ним, на втором верблюде, следовал некто в английской военной форме и
пробковом колониальном шлеме.
Спустившись к
подножию бархана, бедуины, понуканиями принудили верблюдов встать на колени
передних ног, и спешились. Тот, который был в английской военной форме, снял
пробковый шлем, мотнул из стороны в сторону головой, и на спину ему пролились каскадом
тяжелые слегка вьющиеся волосы цвета красной меди.
– Женщина! – вырвалось
из уст мамы.
– Вижу, не слепой,
– сказал отец.
Мы с интересом
наблюдали за происходящим, не зная, что и думать. Неожиданно к нам присоединился
сухонький старичок с лицом ребенка, испещренного морщинками-квадратиками как на
листе школьной тетради по математике. Глаза его скрывали толстые стекла очков,
а под мышкой торчала коричневая грелка.
– Как я рад тебе,
– сказал отец, обращаясь к возникшему ниоткуда путешественнику. – Познакомься, это мой сын, Леонид.
– Альберт, – сказал
тот, неохотно протянув мне маленькую руку, обтянутую желтой шершавой, как
древний пергамент кожей в коричневых пятнах. Я пожал ее, ощутив холодок,
исходивший от его небольшой ладони, напоминавшей устричную раковину.
– Как ты
думаешь, не мираж ли это? – сказал отец, указывая Альберту на группу бедуинов, сгруппировавшихся
вокруг женщины в военной форме.
– С точки зрения
вероятности или относительности? – спросил Альберт.
– С точки зрения
практичности! – сказал, раздражаясь, отец. – Мы хотим знать, кто эта рыжеволосая
женщина и что она делает в стане арабов?
– Минуточку, –
сказал Альберт. И, достав из-за спины телескоп, установил его на треноге и прикипел
к окуляру.
Его минуточка
растянулась как минимум на полчаса, а для меня так на целую вечность. Наконец
Альберт оторвался от окуляра, стряхнул вековую пыль с колен и обратился к нам:
– Вы знаете, кто
эта женщина? Нет, вы не знаете этой женщины! Но и я, к сожалению, не знаю, –
сказал он. И стал делать круги.
Успокоившись, он
выхватил из-под мышки коричневую грелку, которая оказалась скрипкой, и подмигнул
моему отцу. Тот взял свою лютню, встал рядом с Альбертом и они ударили по струнам.
Звуки неподражаемого «Турецкого марша» заполнили округу, понеслись дальше и
дальше, не знаю, куда. Потом мне сказали, что это был «Концерт для скрипки и
альта с оркестром» Вольфганга Амадея Моцарта, а не его «Турецкий марш». Но не
все ли равно! Мама, уткнувшись лицом в мою грудь, плакала навзрыд, повторяя:
«Не может быть, этого не может быть…»
Наконец,
музыканты отложили свои инструменты. Но музыка, продолжа звучать и, казалось, никогда
не кончится. Растроганный, я оглянулся на бедуинов. И увидел, или мне это
только показалось, как рыжеволосая женщина с зеленым фосфоресцирующими глазами,
сидящая на песке среди кочевников, утирает тайком слезы.
Папа, мама и я застыли
в молчании. Говорить что-либо после Моцарта было просто кощунственно. Первым
пришел в себя Альберт. Поскрипывая кожей великолепных лимонного цвета итальянских
туфель, он подошел к отцу и сказал виноватым голосом:
− А ты знаешь,
Иван, я таки вспомнил, кто эта женщина!
− И кто же она?
− Шпионка.
Отец посмотрел
на рыжеволосую женщину в стане бедуинов, перевел взгляд на Альберта и, схватившись
за живот, начал хохотать, повторяя, содрогаясь от смеха: «Шпионка! Шпионка!..»
«Ну и юморист же ты Альбертушка! Ну и юморист!» − Таким веселым отца я еще не
видел.
− Да, да, –
продолжал невозмутимо Альберт. – После Первой мировой войны Османская империя
рухнула окончательно. И Франция с Англией как стервятники начали растаскивать
территории, входившие в ее состав. И в это время британцам подвернулась
незаурядная женщина – Гертруда Белл…
– А что это она
там чертит своим стеком по песку? – спросил, немного успокоившись, отец.
– Проводит
границы между арабскими странами Ближнего и Среднего Востока, – сказал Альберт. – Она своей нежной
женской рукой отмерила всем, что посчитала нужным: Ираку, Иордании, Палестине,
Сирии, Саудовской Аравии. И этим, не ведая того сама, заложила фундамент для ряда
конфликтов, которые не затихают на Ближнем Востоке до сих пор.
− Такое мог себе
позволить только товарищ Сталин, вооружившись красным карандашом, – сказал
отец.
– А тут, как
видишь, сподобилась женщина, – продолжил Альберт. – Ее не зря называли Гертрудой
Аравийской, Королевой пустыни, матерью Ирака…
И вдруг ни с того,
ни с сего два музыканта начали спорить между собой о роли женщины в мировой истории.
Отец, размахивая руками, нечаянно задел меня. Я попятился, споткнулся, ударился
обо что-то твердое. И, почувствовав боль в затылочной части головы, открыл глаза.
Настольные часы показывали без четверти семь…
