Глава седьмая

 

 

 

 

 

Теплый октябрьский вечер. Над Одесским заливом, над морским торговым портом, над пляжами «Ланжерон», «Отрада», «Аркадия» медленно плыла по небу луна, — серебристо-перламутровая как изнанка створки моллюска.

В ее мягком кротком сиянии вся Пересыпь, улица Московская с ее невзрачными домами, редкими магазинами с погашенными витринами, выщербленный асфальт тротуара, искривлённые трамвайные рельсы, старые, с обвисшими до земли ветвями, тополя — все, все приобрело вдруг романтические очертания.

Даже труба металлургического производства судоремонтного завода, торчащая указующим перстом над гребнями кровель, казалась дорической колонной черного мрамора, подпирающей звездный небосвод.

— Смотри, Сережка, смотри, какие радужные круги вокруг луны! — воскликнула Алла, запрокинув свою красивую точеную голову с гладко причесанными волосами. — Вот бы сейчас срисовать их…

— А ты что, рисуешь, Алла? — удивился юноша.

— Да, немного, после восьмого класса я даже хотела поступать в художественное училище, но мои родители заартачились. «Окончишь школу, а там видно будет!» — говорил папа. А на самом деле они с мамой спали и видели меня студенткой политехнического института, — призналась девушка.

— Почему именно политехнического?

— Ну, как же, в нем учился мой отец!

 А ты взяла и назло им перевелась в вечернюю школу, да?

— Ах, Сережка, какая разница, в какой школе получить аттестат о среднем образовании!

 — Я, кстати, такого же мнения, — согласился юноша.

 — Кроме того, я работаю в заводской библиотеке и когда мы окончим школу, у меня уже будет двухлетний трудовой стаж, и он при поступлении в институт зачтется мне как дополнительный бонус…

Сергей пристально посмотрел на Аллу. В лунном свете бледное лицо девушки с кокетливой родинкой мушкой на правой щеке напомнило ему венецианскую карнавальную маску. Но почему, маску и почему, венецианскую? Может быть, потому, что оно, как ему казалось, таило какую-то тайну…

Он вспомнил день, когда впервые пришел в Одесскую вечернюю школу рабочей молодежи №1. Занятия уже шли около месяца. И появление нового ученика в 10-а классе не осталось незамеченным. Отвечая на вопросы ребят, кто он и откуда, Сергей перехватил взгляд одной из учениц. Но она сразу отвела его и стала перелистывать страницы какой-то книги. Кажется, это был учебник по химии. Лицо девушки показалось Сергею знакомым. Он заволновался.

 «А не та ли это пигалица, которая летом так искусно «отшила» меня на улице Дерибасовской?» — подумал он. И на перемене присмотрелся к девушке внимательнее: кокетливая родинка-мушка, которую он запомнил с того раза, была на месте, на правой щеке девушки! «Стало быть, я не обманулся, это — она, та самая. Интересно, узнала ли она меня? Если узнала, то сейчас, должно быть, посмеивается надо мной!» — начал рефлексировать Сергей, вспоминая странно-нелепый диалог, состоявшийся между ними: «Девушка, девушка, вас на минутку можно?» — обратился он к ней. «А ты за минутку сможешь?» — спросила она, бросив на него насмешливый взгляд. «Да я так», — ответил он, смутившись. «А «так» и муж умеет…», — сказала, как отрезала, незнакомка. И ускорила шаг…

Однако Сергей ошибался: девушка не узнала его и не могла узнать. Она просто не помнила той случайной встречи на улице Дерибасовской, как и многого другого из того, что случилось с нею прошлым, быстро пролетевшим, черноморским летом. Во время уроков и на переменах Сергей исподтишка поглядывал на Аллу Ермилову — так звали его знакомую незнакомку. Девушка определенно нравилась ему, чего он еще не сознавал в полной мере. Она же, или не замечала его взглядов, или, если замечала, то игнорировала их. Не известно, как долго продолжался бы этот обстрел взглядами, если бы не преподаватель химии Ольга Петровна Скульская. Ольга Петровна была куратором их класса. И то ли по решению вышестоящих органов, то ли по собственной инициативе она решила повысить уровень успеваемости своих подопечных. Следуя методам и принципам советской педагогической науки, она «прикрепляла» к отличникам и хорошистам отстающих учеников. Предполагалось, что первые, взяв шефство над вторыми, помогут им в учебе.

 — Огниенко, — сказала Ольга Петровна полу приказным тоном армейского старшины. — С сегодняшнего дня вы будете сидеть за одной партой с Ермиловой. Надеюсь, она поможет вам подтянуться по химии, да и по другим предметам тоже. Услышав этот вердикт куратора класса, Алла не выказала большого энтузиазма. Однако со временем она согласилась на то, чтобы, Сергей провожал ее после уроков домой. По дороге они будут беседовать на разные темы, и Сергей, таким образом, сможет практиковаться в русском языке. Такая языковая практика сейчас ему нужнее всего, полагала Алла.

Преподавание предметов в вечерней школе велось исключительно на русском языке. И Сергею, окончившему девять классов украинской сельской школы, было трудно осваивать учебный материал. По этой причине он едва не бросил школу. И, наверное, сделал бы это, если бы не его старый друг Борис.

— Тогда сразу же возвращай в село, — сказал он Сергею, сдерживая раздражение, узнав о его намерении. — Там тебе знание русского языка не понадобиться…

— А в Одессе? — спросил Сергей.

— В Одессе тоже, если ты останешься на всю жизнь разнорабочим, — ответил Боб.

— Ну, я все-таки украинец, — стал противоречить Сергей.

 — Салага, ты как будто живешь в вакууме и не знаешь, партия взяла курс на создание новой «исторически социальной и интернациональной человеческой общности — Советский народ», — сказал Борис, словно цитируя учебник марксизма-ленинизма. — Эта доктрина коммунистов предполагает, что со временем, благодаря целенаправленной планомерной политике Москвы, национальные различия между народами, проживающими в СССР, будут стерты, — продолжал Борис. — Другими словами, не будет никаких украинцев, молдаван, эстонцев или чукчей, а будет один советский народ. А языком общения останется — русский. Следовательно, без знания языка и среднего образования, ты так и останешься Салагой — в прямом и в переносном смысле слова… 

— Да, когда я учился в дневной школе, там нам тоже рассказывали о коммунизме, когда будут стерты границы между городом и селом. И все мы будем жить как одна большая семья, — согласился с Борисом Сергей.

— Вот видишь! Кстати, девушка, которая помогает тебе с языком, она хорошенькая?»

— Да, она красивая и умная, — признался Сергей.

— Одесситки все такие, им палец в рот не клади! — сказал Борис.

— Боб, почему не класть палец в рот? — спросил, ничего не понявший, Сергей.

— Потому что откусят! — ответил, улыбнувшись, тот… 

Все шло своим чередом, пока однажды у ворот вечерней школы №1 не припарковалась «Волга».

— А вот и мой водитель Леня приехал…» — сказала Алла, увидев машину. И, попрощавшись с одноклассниками, она махнула Сергею по-дружески рукой и села на переднее сидение, рядом с молодым водителем. Двигатель чихнул, выпустил облако вонючего дыма, и машина, набирая скорость, скрылась вместе Аллой в ночных сумерках одесской Пересыпи.

Это маленькое происшествие вызвало у Аллиных одноклассниц вполне естественные чувства зависти и пролетарской обиды. Галя Дубчак, мотальщица джутовой фабрики, провожая недобрым взглядом «Волгу» представительского класса, увозившую Аллу, сказала в сердцах: «Тоже мне барыня нашлась!»

Это слово «барыня» для граждан страны победившего социализма имело негативный смысл. Однако оно как прикипело к Алле, девушке из другой среды, став ее негласным прозвищем. И когда речь заходила о ней, одноклассницы называли Аллу не иначе, как «барыня». «Барыню не видели?», «Где это Барыня запропастилась?», «Передай Барыне, что она…» и так далее.

Даже куратор 10-а класса, интеллигентная, сдержанная во всех отношениях Скульская, когда Алла заболела и не пришла в школу, и та, забывшись, спросила: «А что это я сегодня нашей Барыни не вижу?» После чего весь класс взорвался откровенным хохотом, смутив тем самым Ольгу, как за глаза называли куратора учащиеся…

Как позже узнал Сергей, Алла Ермилова происходила из так называемой «порядочной советской семьи». «Порядочными», с определенной долей скепсиса, называли в СССР семьи членов партийно-хозяйственного актива страны, которые пользовались особыми привилегиями, недоступными для других, рядовых, членов советского общества.

Объемы и качество предоставляемых благ, напрямую зависели от того, какую должность или пост занимает член советской иерархи. Субординация в распределении этих благ соблюдалась строжайшая. Например, секретари райкомов или горкомов даже мечтать не могли о тех благах, которые сыпались как из рога изобилия на их вышестоящих начальников — первых секретарей крайкомов или обкома. И такой порядок установился по всей партийно-управленческой вертикали, вплоть до Политбюро ЦК КПСС и Совета Министров СССР.

Отец Аллы был директором крупного научно-производственного машиностроительного объединения, следовательно, он тоже был «пристегнут» к этой советской «иерархической когорте избранных» с толикой привилегий, полагавшихся руководителям такого ранга, в том числе правом на пользование автомобилем «Волга» в служебных целях, — правило, которое не всегда и не всеми соблюдалось. И на служебных автомобилях представительского класса с удовольствием и шиком разъезжали жены, тещи, дети и внуки ответственных работников.

Но служебный автомобиль «Волга» с личным водителем в Советском союзе был не просто средством передвижения, он был зримым индикатором, указывающим на статус того, кого на нем возили. Например, у начальника РСУ-6 Ивана Штейнберга, в котором работал Сергей, тоже был служебный автомобиль. Но, увы, это была не элегантная «Волга» представительского класса небесного или кофейного цвета. А захудалый болотного цвета внедорожник «Газ-69» с брезентовым верхом, получивший в просторечии кличку «бобик» или «козел». Да и то начальник РСУ Штейнберг вынужден был делить этого «козла» со своим заместителем — Леонидом Учителем.

Поэтому Сергей относился к Алле с должным уважением. И верил всему, о чем бы она ни рассказывала. И если она утверждала, что все Ермиловы живут проблемами завода, которым руководит ее отец, как своего собственного, ‒  то так оно и было!

Рассказы Аллы о жизни этого «семейного предприятия» иногда были весьма забавными. В 60-е годы двадцатого столетия СССР активно «окучивал» государства Африки, только что избавившейся от колониальной зависимости. Московские коммуниста стремясь таким образом переманить их на сторону «социалистического лагеря». Поэтому страны «черного континента» активно обменивались правительственными делегациями с СССР. Однажды такая делегация по пути из Москвы на родину, в Африку, посетила Одессу.

Естественно, «дорогих гостей» встречали по высшему разряду. С ознакомительной целью организовали им экскурсию на одно из лучших предприятий города — на научно-производственное машиностроительное объединение — на завод сельскохозяйственного машиностроения, рассказывала Алла. В завершение ознакомления с предприятием и продукцией, которую на нем производят, гостей пригласили в кабинет директора Ивана Ермилова, где уже был накрыт стол с выпивкой и закусками.

Откушав охлажденной водки «Столичная» и бутербродов с черной паюсной икрой, один из членов африканской делегации, — это был министр сельского хозяйства, — предложил местным партийным бонзам и руководству завода наладить в Одессе производство плугов на две тягловые силы. «В такой технике очень нуждается агропромышленный комплекс нашей развивающейся страны», — заявил министр, оглядывая завистливым взглядом импровизированный «шведский стол».

— А что это значит: «Плуг на две тягловые силы»? — спросил Сергей.

— Это, когда два человека, в данном случае, два африканца, впрягаются в плуг и тянут его за собою, обрабатывая, таким образом, почву, — пояснила со знанием дела Алла.

— И что, такой плуг сконструировали?

— Конечно, но его не успели запустить в производство.

— Почему это? — спросил удивлённый Сергей.

— Потому что в той африканской стране, случился очередной военный переворот и члены прежнего правительства, заказавшего плуги на две тягловые силы, оказалось в тюрьме или в изгнании…

— Жаль, очень жаль, интересной была затея, — сиронизировал Сергей.

— Много ты понимаешь! — вспылила Алла. — К твоему сведению, под тот африканский заказ завод получил государственное финансирование. Однако, поскольку его выполнение было отменено, эти деньги пошли на строительство нового административного здания...

Слушая Аллу, Сергей всегда удивлялся тому, как она темпераментно, со знанием дела говорит о заводе, которым руководит ее отец. И сейчас, вспомнив рассказ Аллы о «плуге на две тягловых силы», ему вдруг захотелось обратить внимание девушки на свою персону. К этому его подталкивала романтическая обстановка ноябрьского вечера, потрясающего вида луна на звездном небе, и, конечно же, девушка, лицо которой напоминало прекрасную карнавальную венецианскую маску с милой мушкой-родинкой на правой щеке. И он, несколько смущаясь, сказал:

 — А, знаешь, Алла, я едва не стал артистом…

 —Ты шутишь! — вырвалось непроизвольно у девушки. Так как сказанное юношей очень смахивало на розыгрыш.

— Нет, серьезно! Как-то в июле я проходил мимо театрально‒художественного училища, того, что на улице Торговой, увидел объявление о дополнительном наборе на курс артистов драмы. И не знаю, что на меня нашло, может, перегрелся на солнце, но я подумал: «А почему бы мне не попробовать?» — и зашел в училище. Там меня встретил вахтер — такой себе седенький интеллигентный старикашка. Узнав, в чем дело, он показал мне на дверь кабинета, в котором желающие стать артистами проходят предварительное прослушивание.

— Ну, и что было дальше? — спросила Алла, словно подбадривая его.

— В кабинете меня встретила женщина в строгом деловом костюме, и я подумал, что это директриса. Узнав о цели моего визита, она придирчиво осмотрела меня с ног до головы — а я был одет в мятую футболку, в китайские поношенные штаны по шесть рублей пара и в такие же, китайские, кеды, — и предложила:

— Тогда прочитайте мне что-нибудь наизусть…

Я хотел прочитать «Исповедь хулигана» Сергея Есенина. Но, подумав, что будет неуместным читать стихи непризнанного официально поэта в советском учебном заведении, и начал сгоряча:

 «Я волком бы выгрыз бюрократизм…»

— Маяковский! «Стихи о Советском паспорте», — сказала Алла с энтузиазмом.

— Да! Но когда я подошел к тому месту, где Маяковский зло иронизирует по поводу польского паспорта: «На польский — глядят, как в афишу коза. / На польский – выпяливают глаза / в тугой полицейской слоновости – / откуда, мол, и что это за / географические новости?» — директрису как подменили.

— Достаточно! — сказала она. И отвернулась к окну.

— Почему это вдруг? — спросила Алла.

— Тогда я не понял этого.  А потом решил, что директриса, вероятно, из польской диаспоры Одессы. И ее возмутило, как поэт-трибун, глашатай революции, изгаляется над паспортом ее исторической родины, а заодно и над всеми поляками…

— Но она же советский человек, директор советского театрального училища, она должна была понимать остроту политического момента! — сказала Алла.

 — Знаешь, Алла, читая стихи Маяковского, и советскому человеку есть, над чем задуматься.

 — О чем это ты, Сережа? — удивилась Алла.

— Маяковский пел осанну советскому заграничному паспорту, чтобы его в очередной раз выпустили заграницу. А ты, лучше, скажи мне: когда, в каком возрасте ты получила обычный гражданский паспорт?

— Как только мне исполнилось шестнадцать лет.

— А вот в селах молодежь лишена такой возможности.

— Почему это?

— Потому что в селах люди живут как резервациях.

— Тоже скажешь…

— Да, да! Из-за этого паспорта я опоздал в мореходку. Его мне намеренно долго оформляли. И вообще, из советского села можно вырваться только несколькими способами: поступив в военное училище, завербовавшись на стройку коммунизма — на какую-нибудь Братскую или Саяно-Шушенскую ГЭС, — или, наконец, получив тюремный срок…

— А если парень или девушка захотят поступить в высшее учебное заведение? — спросила Алла.

— Все равно! Для того чтобы они получили паспорт и ухали на учебу в город, необходимо решение общего собрания колхозников. А когда оно состоится — это зависит от председателя колхоза — как он решит, так и будет…

— Страшные вещи ты рассказываешь, Сережа! — сказала Алла.

— Страшные и унизительные, — ответил он. — Мой отец, фронтовик, бригадир полеводческой бригады. За высокие показатели в труде его несколько раз премировали поездкой на ВДНХ — Всесоюзную выставку достижений народного хозяйства СССР. И, представь, каждый раз ему вместо паспорта выдавали справку, удостоверяющую его личность. Видела бы ты этот «документ»! Обычный листик бумаги в клеточку, вырванный из школьной тетрадки с приклеенной фотографией отца и гербовой печатью. И вот с таким «удостоверением личности» он отправлялся в столицу нашей великой Родины — город-герой Москва.

Миновали памятник В. И. Ленину —  таких оригинальных монументов похожих друг на друга, как однояйцевые близнецы, в Одессе было два, один стоял на Пересыпи, а второй — на Молдаванке, они, поднырнув под пересыпским железнодорожным мостом, оказались на троллейбусной остановке. Троллейбус  четвертого маршрута словно поджидала их. Как только они вошли в салон, дверь захлопнулась и машина, вырулив на улицу Суворова, пошла вперед, набирая скорость. В салоне они сидели так близко друг от друга, что, если бы не шум в салоне, можно было бы услышать, как потрескивают разряды статистического электричества, возникавшие при трении рукавов их нейлоновых курток. Оба молчали. Алла отвернулась к окну. По ту сторону стекла, запотевшего из-за разницы температур в салоне и на улице, то возникали, то уходили назад, оставаясь в прошлом, корпуса цехов металлургического производства судоремонтного завода, Армянский переулок и военная гавань, железнодорожный переезд, за которым угадывались очертания пассажирских лайнеров, стоявших у причалов морского вокзала, Потемкинская лестница, Таможенная площадь…

Наконец, взобравшись по Польскому спуску в верхнюю часть города, троллейбус сделал правый, затем левый повороты и выехал на Пушкинскую — бывшую Итальянскую — улицу. В тусклом свете электрических фонарей то появлялись, то исчезали голые торсы платанов. За многие годы деревья так разрослись, что над городской магистралью сформировался густой ветвяной полог. И казалось, что троллейбус несётся по какому-то фантастическому временному туннелю, унося Аллу и Сергея в светлое будущее…

 

 

 

 

 

Глава шестая

 

 

 

 

 

— Ох, Клим, Клим! Всегда он подбрасывает мне «неходовой товар». А у меня, знаете ли, режимное предприятие! — сказал Жила, когда Борис изложил ему цель их визита к нему. И Ленин–близнец того, который висел на стене в кабинете Климента, казалось, одобрительно посмотрел на твердого в своих убеждениях кадровика.

— Ну, так как все-таки, возьмете вы на работу этого юношу или нет? — спросил напрямую Борис, пропустив жалобу Жилы мимо ушей.

— Я же сказал вам, предприятие у нас режимное. В цех без специального допуска к государственным тайнам никого не пропускают. А ему — он бросил мимолетный пренебрежительный взгляд на Сергея, — как несовершеннолетнему допуск вообще не положен, молодой еще. Вот когда отслужит три года в армии, тогда милости просим, с большим удовольствием.

— Он же комсомолец, спортсмен, футболист! — выложил Борис перед Жилой последний аргумент.

— А я вам говорю: режимное предприятие! — повторил тот голосом, не терпящим возражений.

После чего кадровик снял с рычагов телефонную трубку и стал демонстративно вращать кружок циферблата, показывая тем самым, что разговор окончен…

— Знаешь, Салага, я вот сейчас подумал, что корешок мой, Климент, знал, как поведет себя этот Жила. Но все-таки направил нас к нему, отставник окаянный! — сказал Борис, когда они вышли на улицу.

— Почему окаянный? — спросил Сергей.

— Все они, отставники, одним дегтем мазаны: командовать людьми любят, а рисковать боятся! Вот и устраиваются, кто начальником отдела кадров, кто домоуправом, — пояснил Борис.

Они посетили еще несколько предприятий и везде получили отказ: заводам нужны были квалифицированные кадры, а не такой необученный юнец как Сергей. Да еще и без одесской прописки.

 Юноша затосковал — он не ожидал такой подножки от судьбы. И перед ним снова замаячила долговязая фигура ненавистного ему солдафона Павловского, — этого партийного пастуха вверенной ему отары преподавателей и школьников.

— А ты думал, что тебя везде ждут с распростертыми объятиями, да? — сказал Борис, угадав настроение юноши. — Нет, брат, в жизни так не бывает. Чтобы найти свое место под солнцем, тебе придется изрядно попотеть и пошевелить мозгами. Ты вот только ступил на путь потерь и разочарований, а у меня, знаешь, сколько их было?! Так что наберись терпения, держи хвост пистолетом, а нос по ветру. И не распускай слюни.

Они шли легендарной Молдаванкой. Старые одно и двухэтажные дома с облупившейся штукатуркой, давно некрашеными оконными рамами и немытыми стеклами, тошнотворный запах гниющих пищевых отходов и человеческих экскрементов, доносившийся из подворотен, не вдохновляли юношу. Вдоль улицы Дальницкой, со стороны Второй Заставы горячий степной ветер гнал впереди себя, как пастух стадо паршивых овец, клубы пыли, бумажные обрывки, мелкую щепу.

Вид городской окраины не вселял оптимизма, и Сергей сказал:

— Как ты думаешь, Боб, не эту ли местность видел пред собой Пушкин, когда писал: «Я жил тогда в Одессе пыльной…»

— «В Одессе пыльной я сказал. / Я б мог сказать: в Одессе грязной / И тут бы право не солгал…»  — ответил Боб стихами того же Александра Пушкина.

— Вот-вот! Человеку, прочитавшему «Евгения Онегина», будет представлять Одессу именно такой, какой изобразил ее Пушкин: «Пыльной» и грязной»,— сказал Сергей.

— Сразу видно, Салага, что в школе ты не отличался усердием, — ответил Боб.

— Почему это? — спросил, обидевшись, юноша.

— В противном случае ты бы знал, что в этом своем романе Пушкин писал: «Но уж дробит каменья молот / И скоро звонкой мостовой / Покроется спасенный город, / Как будто каменной броней…» Таким образом, он изобразил будущее Одессы в ее «революционном развитии». Как того требует метод социалистического реализма, — сказал Борис.

— Какого еще «социалистического реализма», Боб! Насколько я знаю, этот метод окончательно утвердятся в Советской России только в 1937 году, то есть сто лет спустя после гибели поэта, — высказал свое несогласие Сергей.

— В этом-то  и состоит величие и гениальность Пушкина. Уже тогда, в первой трети девятнадцатого века, он предвосхитил наше будущее. Не зря кто-то из русских писателей сказал о нем: «Пушкин — наше все!» Это значит, что без него не было бы не только «Мертвых душ» Гоголя. Но и «Одесских рассказов» Бабеля, «Тихого Дона» Шолохова, а, может быть, и всей русской и советской литературы в целом, — на полном серьезе объявил Боб.

— А как насчет романов «Три товарища» Эрих Мария Ремарка или «Прощай оружие» Эрнста Хемингуэя, которые мы с тобой читали прошлым летом? — спросил Салага.

— Ну, я этого не знаю, надо было бы их самих спросить, — ответил Боб.

… Так, за разговорами, друзья подошли к центру Молдаванки, к улице Степовой.  И как только они ступили на этот горячий асфальтовый мысок, Борис сказал:

 — А здесь, Салага, произошли события, которые упорно замалчивают советские историки и журналисты.

Сергей посмотрел по сторонам, и, не увидев ничего особенного, вопросительно посмотрел в лицо Борису, предположив, что тот его разыгрывает.

— Да, да, я тебе точно говорю, — продолжал Борис. — Это случилось именно здесь, в декабре шестидесятого года. А началось все с молодого солдатика из близлежащей воинской части, купившего в местном гастрономе чекушку «Московской» — захотелось, видать, рядовому праздника.

Заскочив в ближайшую подворотню, он сорвал с бутылки сургучовую пробку и жадно присосался к горлышку бутылки. Сделав глоток, он поперхнулся, его начло рвать — водка оказалась «паленой», вероятно, с добавлением метилового спирта. Возмущенный боец вернулся в магазин и потребовал у продавца заменить товар или вернуть ему деньги…

Но не тут-то было! Продавец тот, по кличке Юрка-Рыбак, был искушенный «волчара»! Он приторговывал фальсификатом внаглую, так как знал, кому дать «на лапу». Изобразив из себя оскорбленную невинность, он накинулся на служивого с руганью и стал выталкивать его из магазина.

В это время «на горизонте» нарисовался участковый Климов, регулярно заходивший к Рыбаку выпить «на халяву» сто пятьдесят граммов водки. Торгаш и мент быстро нашли общий язык. Нежданно-негаданно к ним присоединился помощник участкового Глеб Тырливый, тоже отчаянный «шаровик». Втроем они выпроводили слабо сопротивлявшегося бойца на улицу и, кряхтя, перекантовали его т в кузов дежурного грузовика, стоявшего поблизости.

— Что вылупились как бараны на новые ворота! — кричал участковый по привычке на собравшихся поблизости зевак. — Не видите, что ли? Солдатик пьян, отвезем его в медвытрезвитель, чтобы не замерз еще, не дай бог, под забором…

— Ты же говорил, что здесь что-то началось, — сказал Сергей. Эпизод с пьяным солдатом, продавцом фальсификата и милиционерами не показался ему стоящим внимания.

— А дальше вот что произошло! — продолжил Борис. — Упоминание о медвытрезвителе, куда доставляли подвыпивших и буйных горожан, где менты их избивали и лишали последней наличности, вызвало у блатных и случайных чуваков, стоявших у гастронома, негативную реакцию. Кто-то из них в расчете на публику крикнул: «Менты издеваются над солдатиком, хотят запроторить его в медвытрезвитель!»

Весть эта молниеносно разнеслась по улице Степовой. Сердобольные обыватели, находившиеся поблизости, кинулись к месту происшествия. У многих из них был кто-нибудь из близких родственников — сын, брат или племянник, — отбывавший воинскую повинность. И каждый посчитал своим священным долгом защитить неизвестного солдата от произвола ментов.

Участковый Климов, увидев напиравших со всех сторон людей, выхватил из кобуры наган. Оружие у него попытались отнять, и в это время раздался выстрел. Пуля по касательной попала в какого-то парня, проходившего мимо. И взбешенный народ разошелся не на шутку. Менты, испугавшись, заскочили в кабину автомобиля «ГАЗ-51». Разъярённая толпа, раскачав грузовик, перевернула его вверх колесами, едва не раздавив находившегося в кузове солдатика.

На этом, казалось бы, все могло бы и закончиться, но в тот день в Илличевском районе проходили выборы народных судей. Исполнив свой гражданский долг, добропорядочные избиратели потянулись к гастроному запастись съестным. Однако вареной колбасы и сосисок — основной еды советского пролетариата — на всех не хватило. Перебои со снабжением продуктами питания случались и раньше, но чтобы их не завезли в такой день — в день волеизъявления народа это было слишком!

Рабочий класс, оскорбленный в своих лучших чувствах, выходя из магазина ни с чем, поминал недобрым словом местную власть и материл на чем свет стоит Никиту Хрущева, называя «первого строителя коммунизма» не иначе как «кукурузник» и «лысый хрущ».

В это время в кинотеатре «Серп и молот» закончился очередной сеанс фильма «Юность Максима». Воодушевленный революционным настроем картины зритель, выходя на улицу, вливался в наэлектризованную толпу. Ситуация накалялась, негативная энергия била через край, ища выхода. И в это время какой-то «припадочный» швырнул камень в витрину гастронома.

Этот бросок, как выстрел «Авроры», послужил сигналом к действию. В считанные секунды витрины гастронома превратились в амбразуры с торчащими в проемах осколками битого стекла. Перепуганные продавщицы высыпали на улицу, как серые мышки.

Воспользовавшись моментом, молдаванская шпана с криками «Хватай — подешевело!» вломилась в магазин. Остальные кинулись следом за ними, сметая с прилавков все, что попадало под руку, — от популярных в народе консервов «Килька в томате» до соли и спичек. В ликероводочном отделе мужики и бабы хватали бутылки с водкой, портвейном, вишневым ликером и пивом, засовывали их за пазухи и в карманы и пулей вылетали на улицу.

— Бунт, начавшийся как протест против дефицита продовольствия и милицейского произвола, вылился в массовую попойку, — констатировал Борис. — «Сорокаградусная» делала свое «черное дело». Одни, потерявшие голову молодцы порывались идти на улицу Госпитальную переворачивать троллейбусы, чтобы застопорить на районе движение; другие, настроенные более радикально, призывали сжечь, к чертям собачим, местное отделение милиции…

Но никто никого не слушал и не слышал. Подвыпившая публика, находясь во власти «великого бессознательного», опустошив гастроном, разгромила ближайшую галантерейную лавку; на Алексеевской площади кто-то побил стекла в окнах районного суда и юридической консультации. На большее фантазии у толпы не хватило. Участковый Климов, видя такое дело, попытался сбежать от греха подальше, юркнул в один из дворов на улице Степовой и запер ворота на щеколду. Его нашли, выволокли на мостовую и стали учить уму разуму.

На Молдаванке традиционно не любили милиционеров, как в царские времена полицейских, видя в них цепных псов правящего режима. Участковый Климов знал об этом и безропотно отдался на милость толпы. Увиливая от ударов, сыпавшихся на него со всех сторон, «как град рыгающей грозы», он всхлипывал и повторял, шевеля разбитыми в кровь губами какие-то слова. Он хотел  сказать «Отпустите, я больше не буду», однако из его разбитого в кровь рта вырывалось что-то неразборчивое: «Отбсцыте, я польше не пуду…» 

Вдруг откуда-то появилась «писаная красавица», гражданская жена одного из местных «авторитетов». Она была вся в нетерпении, полы ее распахнутого пальто развивались, как крылья хищной птицы; ее кудрявые русые волосы выбились из-под оренбургского пухового платка и ниспадали прядями на искаженное злобой лицо.

— Дайте, дайте я ему врежу! — кричала она, расталкивая мужиков, лупивших участкового.

— Врежь ему, Маня! Это он твоего Ваню посадил, — сказал двухметрового роста верзила в кепочке-восьмиклинке с маленьким козырьком, такие кепи называют «хулиганками», и в фуфайке, подбитой рыбьим мехом, уступая место женщине.

Та, накинувшись на Климова с отборной руганью, и стала бить его, остервенело, ногами. Делала она это по-особенному, по-женски: правой ногой сверху вниз. Со стороны могло показаться, что она пытается острым каблуком своего сапога попасть участковому прямо в глаз.

А на противоположной стороне улицы взяли в оборот второго мента, помощника участкового. Молодые беспредельщики, одурманенные алкоголем и “наркотой”, пытались его повесить, перекинув через ветку старой акации веревку с петлей. Но мент уже был никакой. То есть без сознания. И они, перетащив его волоком по снегу на улицу Прохоровскую, бросили на трамвайные пути.

Вагоновожатая вовремя увидела распластанное на рельсах тело и успела затормозить. В истерике она выскочила из кабины, подбежала к поверженному менту, еще утром нагонявшему страху на местных, особенно на старушек, торговавших семечками у кинотеатра «Серп и Молот», и попробовала оттащить его к тротуару, но силенок у нее не хватило. И тело мента осталось лежать посреди улицы, пока его не подобрала скорая помощь.

…Бунт на Молдаванке до смерти напугал местные партийные и советские власти, рассказывал Борис. Такого в Одессе не было со времен Гражданской войны. Из обкома позвонили в Москву, в ЦК КПСС. Спрашивали: «Что делать?» Кто-то из дежурных функционеров — Никита Хрущев в тот воскресный день был на охоте, — посоветовал местным партийным бонзам разогнать бунтовщиков с помощью войск!

На улицу Степовую пригнали солдат с автоматами. Но, как утверждает молва, командующий Одесским военным округом, Герой Советского Союза Бабаджанян, наотрез отказался отдать приказ о применении оружия против гражданских лиц, хотя Москва категорически требовала: «Стрелять!»

— Произошедшее на Молдаванке, не было единичным случаем. Народные волнения прошли и в других городах Союза. Из них самое знаменитое состоялось в Новочеркасске, где пролилась кровь, — сказал Борис.

— В Одессе этим все и закончилось? - спросил Сергей.

— Нет, конечно! На следующий день с утра заработал репрессивный аппарат. Искали виновников беспорядков…

— Нашли? — не унимался юноша.

— А ты думал! Нашли. И всех судили по самой строгой статье уголовного кодекса СССР, — сказал с горечью в голосе Борис. Он явно симпатизировавший бунтовщикам. В 1937 году, когда Борису не было еще и 5 месяцев, в разгар «Большого террора», арестовали его отца, Пантелеймона, как «румынский шпион». И он погиб где-то в сталинском ГУЛАГе. У матери Бориса, Ольги, «жене врага народа» и колхознице по социальному статусу, пришлось одной расти четверых детей…

После этого похода «в люди», Сергей уже самостоятельно искал работу. Наконец, Пересыпи, в рабочем районе Одессы, он нашел тихую неприметную еврейскую контору — ремонтно-строительное управление №6, — где его, несовершеннолетнего, необученного, без одесской прописки юнца приняли на работу разнорабочим.

Начальник отдела кадров предприятия, Семен Семенович Ставницер, просмотрев паспорт юноши, произнес, то ли спрашивая, то ли утверждая:

 — Так вы, говорите, из Каменца? — и в стеклышках его очков в золотой оправе вспыхнула на мгновение и погасла радуга.

 — Я не из самого Каменца-Подольского района, а из района, — уточнил юноша, подумав, что его хотят «взять на арапа».

 — А о таком городе как Хотин вы слышали?

 — Ну, а как же! Хотин находится всего в пятнадцати километрах от нашего села, почти рядом! — сказал Сергей.

 — И вы там бывали? — продолжал Ставницер.

 — Бывал, и не раз, — ответил Сергей, не догадываясь, куда клонит начальник отдела кадров.

 — И вы, наверное, знаете Фиму, Фиму портного?

 — Ефима Лазаревича? — спросил он неуверенно.

 — Да, да, Ефима Лазаревича Бродского!

 — А кто же его не знает! Однако Фима в Хотине уже не живет, — откликнулся Сергей, удивляясь тому, как тесен еврейский мир: они все друг друга знают.

 — Как так? — вскинул голову Семен Семенович. И Сергей увидел сквозь стеклышки его очков, как нервно задергался у него правый глаз. — Неужели?!

 — Несколько лет назад Фима и его молодая подруга Галина переехали жить в наше село; и там они открыли швейную мастерскую, — уточнил Сергей.

 — А как же Роза, жена Фимы? — спросил упавшим голосом начальник отдела кадров.

 — Если верить слухам, Ефим Лазаревич оставил Розе все, что было нажито совместным трудом. В том числе прекрасный дом из красного кирпича. Не дом — загляденье! — уточнил Сергей.

 — Вот как! — вздохнул Ставницер.

Сергей хотел рассказать ему еще о том, какой великолепный однобортный пиджак черного сукна справил ему Фима Бродский и как отреагировал на этот костюм директор школы Павловский. Но передумал, решив, что это будет лишним. А тот, прервав молчание, сказал:

 — Ладно, покончим с этим, молодой человек. Мы возьмем вас на работу, предоставим место в общежитии. Думаю, вас это устроит. Или как?

 — Вполне, — встрепенулся Сергей, уже было потерявший надежду на трудоустройство и желание остаться в Одессе.

В тот же день на служебном автомобиле «ГАЗ-69» — гордости советского автопрома, который повидавшие виды шоферюги назвали просто «козлом», — мастер участка Гари Крамар доставил юношу на один из ремонтируемых объектов.

Стояла вторая половина августа. Газик мчал, подскакивая на ухабах улицей Московской. Нежаркое солнце освещало ничем не примечательные фасады жилых домов, серые унылые корпуса заводских цехов, проносившихся мимо с морской и с материковой сторон улицы. Вверху, над головами, закрепленные проволочными растяжками, проплывали красными птицами с белыми отметинами транспаранты с лозунгами: «Народ и партия — едины!», «Мы придем к победе коммунистического труда!». «Наша цель — коммунизм!»

Сергей сидел на сидении позади водителя и мастера участка, смотрел по сторонам, ломая голову над одним важным для него вопросом: как он будет распределять свою заработную плату? «По пятнадцать рублей буду ежемесячно откладывать на сберкнижку, по двадцать — отсылать матери. А на остальные деньги заживу на широкую ногу: буду ходить в кино, развлекаться…», — наконец решил он, когда внедорожник, заскрежетав тормозами, остановился у дома номер 13 по улице 8 Марта. Дольше начинались Поля орошения — болотистая низина, кишащая комарами.

 — Выходим, — сказал Крамар. И, хлопнув дверцей газика, направился к одноэтажному строению с покатой кровлей и пустыми без рам и стекол проемами окон.

Из дома навстречу ему вышел мужчина лет сорока–сорока пяти. Был он весь каким-то рыжим: рыжие волосы на голове, рыжие, выгоревшие на солнце брови и ресницы; красное от загара лицо, усыпано такими же рыжими веснушками. Загогулинка его носа была испещрена темно-фиолетовыми, почти коричневыми, прожилками кровеносных сосудов.

 — Сергей Платонович Жук, твой бригадир, — представил его мастер. — И продолжил, обращаясь к Жуку: — Вот, Платоныч, принимай молодое пополнение рабочего класса…

 — Ну, тезка, пошли, посмотрим, на что ты годишься! — сказал бригадир. И направился к дому, который ремонтировала его бригада. Сергей покорно поплелся за ним, пытаясь угадать, что же будет дальше?

Внутри дома, была такая обстановка, какой она бывает там, где идет ремонт. Всюду валялись какие-то доски, в углу стояли мешки с цементом, рядом — два повидавших виды ведра с застывшим известковым раствором на дне.

Жук подвел Сергея к мусорной куче солидных размеров, протянул ему совковую лопату и сказал: 

— Вот тебе инструмент, перебрось для начала этот мусор через окно во двор, а там видно будет…

После получаса работы лопатой, у Сергея на ладонях появились с непривычки волдыри. А куча мусора не уменьшилась, словно к ней никто и не прикоснулся лопатой. «Об этом ли ты мечтал, Сережа, когда ехал в Одессу? Хотел стать моряком, а стал строителем, — рассуждал юноша, рассматривая свои искалеченные руки. Но, подумав, поправил себя: «Нет, братишка, ты стал не просто строителем, а строителем коммунизма!»

Так прошел его первый рабочий день. Встретившись с Борисом, Сергей радостно заявил:

— Наконец-то, Боб, я устроился на работу, получил место в общежитии, так что считай меня одесситом…

 — Ну, и какой тебе посулили заработок? — спросил Борис.

 — Семьдесят два рубля в месяц! — сказал торжествующе юноша.

 — Так это же всего двадцать американских долларов по курсу «Внешэкономбанка СССР», — сказал Борис.

 — А мне так в самый раз! — сказал Сергей, не уловив иронии в словах друга. — Я даже смогу ежемесячно откладывать по пятнадцать рублей на сберкнижку, а по двадцать рублей отсылать маме…

Услышав этот юношеский бред, Боб прыснул, согнулся в поясе. И, не удержавшись на ногах, свалился на пол, продолжая истерически хохотать.

 — Ты чего это? — удивился такой реакции друга Сергей.

 — Да ничего, просто ногу свело, — ответил тот, не желая обидеть юношу.

Получив первый в своей жизни аванс, — 25 рублей, — Сергей отрыл для себя быстротекущее свойство денег. Как он ни старался, как ни экономил, завтракая и обедая в дешевых рабочих столовых, деньги у него кончились быстрее, чем он предполагал. Пришлось обращаться за помощью к старшему другу…

 — Вот видишь, а ты еще хотел счет в банке открыть! — сказал, иронично улыбаясь, Борис, одалживая Сергею десятку, чтобы тот смог дотянуть до получки…