Украинская мечта России

Украинская мечта России

2019 » Апрель » 24      Категория:  Общественно-политическая жизнь в России

Абсолютно неважно, почему победил Зеленский и что он теперь будет делать. Это не наша проблема. Украина выбрала президентом этого мужчину и пусть Украина теперь с ним живет и разбирается в его поступках. Важно совсем другое: как это у них получается?

Нам бессмысленно сравнивать себя с Америкой или какой-то нормальной страной, где традиции демократии, выборов и сменяемости власти существуют иногда столетиями. А вот с Украиной мы сравниваем себя поневоле. Ведь такие же люди, как и мы, выросшие в одной с нами стране, с похожими привычками, характером, достоинствами, комплексами. Говорящие в массе своей на том же русском языке – как и оба главных кандидата в президенты, для которых украинский язык явно запасной.

Но получается, что нет никакого чуда в том, чтобы действующий президент действовал всего один срок. Чтобы продолжительность этого срока не менялась в произвольном порядке. Чтобы сменил его не пародийный преемник, а реальный конкурент. Мы вообще не понимаем, как это может быть, чтобы президент проиграл! Чтобы вообще был какой-то второй тур даже! Чтобы мы сегодня обсуждали не карусели, вбросы, открепительные талоны и не рассматривали кадры с порнографией на избирательных участках, а говорили о том, что глава государства уходит после поражения на выборах. Что подавляющее большинство избирателей не просто недовольно властью, но и имеет возможность эту власть отправить на отдых, выбрав другую

Украинцы не задают вопрос, мол, как же это так, откуда взять другого кандидата, да за кого голосовать вообще, кроме нынешнего лидера? Они доказывают, что выбор есть и выбор есть всегда и что у человека, который правит страной, даже в последний момент может появиться достойный соперник. И можно сколько угодно тут изгаляться над КВН-овским прошлым Зеленского, над веселыми дебатами на стадионе и всячески делать вид, что украинские выборы – это несерьезно. Но эти выборы реально существуют, они настоящие и граждане имеют реальное избирательное право, которого давно уже нет в России.

Смешные выборы, говорите? А у нас – несмешные? У нас все по-взрослому? Вот с этими 96% на Кавказе и этими бабами из учительской, которые впихивают под камерами пачки бюллетеней в урну? Вот так-то оно ведь намного лучше, правда? У нас не будет дебатов на стадионе – у нас их просто не будет. И второго тура не будет. И неизвестно, доживем ли мы вообще до какого-то другого человека в Кремле, кроме нынешнего. И вот это действительно серьезно. И эта проблема должна волновать нас в первую очередь. А Украина разберется и решит сама. Окажется плохим Зеленский – выберут еще кого-нибудь. Для них это уже привычка, у них иначе уже, наверное, и не бывает. А для нас это – по-прежнему мечта и абсолютная фантазия.

Автор: Антон Орехъ

Источник: echo.msk.ru

Источник

Автор: Антон Орехъ

 Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции.

YESTERDAY...

              С президентом на брудершафт

Юний Чурвень прибыл в Киев утренним поездом, быстро отыскал гостиницу «Президент–Отель» — ее адрес был указан на бланке официального приглашения. Поднялся в двухместном номере, куда его поселили. Там молодой человек, по виду юноша, раскладывал свои вещи.

— Эмиль, Эмиль Черныш из Винницы, — представился он, улыбнувшись, и протянул руку.

— Юний, — сказал Червень, пожимая руку, и думая о том, что парня с таким открытым лицом и бесхитростной улыбкой можно не опасаться.

— Это шутка? — спросил винничанин.

— В смысле? — спросил в свою очередь он.

— В смысле имени.

— Мои родители историки, зациклились на античности. А я теперь отдуваюсь за их любовь к Древнему Риму, — пояснил Юний.

— А вот мои, видать, почитали Пугачева.

— Что, тоже историки?!

— Нет! Они просто назвали меня его именем — Емельян. А Эмиль — это я уже сам придумал.

Приведя себя в порядок, они спустились в гостиничный холл. Там десятка три журналистов, представлявших украинскую региональную прессу, обступили невысокую брюнетку в сером деловом костюме, белой блузке и черным кокетливым бантиком на шее вместо галстука, и в туфлях на высоком каблуке. «Еще одна жертва моды!» — подумал Червень, увидев, как девушка балансирует на «шпильках», пытаясь устоять на ногах.

— Вот таким только и доверяют, что сопровождать журналистов и раздавать им персональные «бейджики», — сказал он.

— Зато она «в свите» Президента! — поддержал его Эмиль.

К одиннадцати часом вся «журналистская рать» автобусами прибыла на Европейскую площадь. Высадившись у Крещатого парка, по подземному переходу перешли на другую сторону площади, поднялись бетонными ступенями к «Украинскому Дому», где должна была состояться пресс–конференция Президента.

После обычной в таких случаях процедуры: регистрации, проверки паспортных данных, досмотра диктофонов, фотоаппаратов, видеоаппаратуры, выворачивания наизнанку карманов перед придирчивой охраной, прохождения сквозь рамку металлоискателя, — все, наконец, оказались в фойе здания.

Президент задерживался. Охрана нервничала. Проголодавшиеся «акулы пера» выстроились в очередь у буфетной стойки, намереваясь наскоро перекусить бутербродами, выпить чашку кофе или чаю. Воспользовавшись возникшей паузой, Червень спустился на нулевой этаж покурить. А когда вернулся, обстановка уже была другой, наэлектризованной что ли. Не хватало только искр, проскакивающих между собравшимися людьми.

— Как перед вторым пришествием! — сыронизировал Эмиль. И в ответ отозвалось как эхом: «Едет! Едет!..»

Журналистов попросили пройти в зрительный зал, занять места, приготовится. Несколько минут спустя, из–за голубых кулис на сцену вышли трое: женщина и двое мужчин. Один из них коренастый, выше среднего роста, в сером, как легированная сталь, костюме, сорочке цвета морской волны и неброском галстуке в тон костюму. В наступившей тишине что–то щелкнуло, и усиленный репродуктором мужской голос объявил: «Президент Петр Павлович Могила!» — И все, находившиеся в зале, встали, приветствия его.

Червень с Эмилем сидели во втором ряду под небольшим углом к центральной оси сцены. С этого места можно было хорошо рассмотреть гаранта: крупная голова, посаженная на короткую шею, широкие плечи атлета; редкие рыжеватые волосы, виртуозно причесаны так, чтобы скрыть лысину; загорелое морщинистое, словно пожеванное, лицо; под тяжелыми верхними веками небольшие глаза цвета медного купороса. Такого встретишь на Бессарабке и пройдешь мимо, не оборачиваясь. Однако первые впечатления — обманчивы, простота — кажущаяся.

Включив диктофон на запись, Червень вспоминал, когда и при каких обстоятельства, он встречался с Президентом, вернее, тогда еще претендентом на этот высший государственный пост, впервые. Это было осенью девяносто третьего. Экономический коллапс поставил на грань существования независимости страны и выстраданной веками украинской государственности. Первыми тогда начали бузить шахтеры Донбасса, объявив бессрочную забастовку, требуя немедленной выплаты заработной платы. Беспомощная Верховная Рада, не дожидаясь худшего, удовлетворила их требования и в спешном порядке приняла закон о проведении досрочных парламентских и президентских выборов.

Тогда–то и вышел из тени на большую политическую орбиту Петр Могила, к этому времени уже успевший побывать премьер–министром и народным депутатом. Его кандидатуру поддержал национальный клуб промышленников и предпринимателей, организовав ему деловые встречи с директорским корпусом в крупных индустриальных центрах страны. В Одессе такая встреча состоялась на НПО «Холодмаш», практически при закрытых дверях, кулуарно. И понятно, почему: область и город были в руках креатуры действующего главы государства.

 У Могилы не было ораторского таланта. Выражался он скупо, но доходчиво.

— Я точно знаю: страну мы просрали, — с ходу, не раскачиваясь, заявил он, приятно удивив присутствующих своей простой, без выкрутасов, речью. И продолжил: — Но я верю, что мы ее сможем возродить, если восстановим управляемость, производственный потенциал, товарно–денежные отношения и откажемся от захлестнувшего нас бартера…

Предвыборная программа кандидата была близка и понятна представителями местного директорского корпуса. Особенно грела их души та ее часть, в которой говорилось об увеличении объемов государственного финансирования научно–технической сферы, высокотехнологичных отраслей и стратегических предприятий, номинальными хозяевами которых они уже себя чувствовали. Кроме того, в претенденте их подкупало и то, что он, как и они, прошел испытание суровой советской партийно–административной системой, и ассоциировался в их сознании с образом крепкого хозяйственника былых времен. И что самое главное, каждый из них уже просчитывал свои выгоды от того, что у руля государства станет не какой–нибудь политикан, а человек их круга.

Взобравшись на вершину властной пирамиды, Могила неожиданно для многих обнаружил скрываемые до поры до времени, качества. Первое и главное что ему удалось, так это переигрывать в «судьбоносных» вопросах законодательное собрание. Используя межпартийные и внутрипартийные разногласия, он нередко добивался своего. Достаточно сказать, что именно с согласия депутатов он менял премьер–министров «как изношенные перчатки». При этом все провалы в экономике и в социальной сфере вменялись в вину им, принесенным в жертву.

Однако чтобы не говорили, с приходом Могилы к власти в стране наметилась определенная стабильность. В то же время в государственном строительстве, как полагал Червень, Могила и его команда долго не «мудрствовали лукаво», пошли в кильватере северного соседа. Проводимые реформы оказались половинчатыми и не принесли ожидаемых результатов. Внутренний спрос на товары широкого потребления удовлетворялся в основном за счет импорта. Малый и средний бизнес оказался зажатым в тисках государственного и бандитского «рэкета» и переломить ситуацию был не в состоянии. А зарождавшийся крупный отечественный капитал на глазах приобретал монопольно–олигархические черты. Все это вместе взятое, плюс повсеместные коррупция и мздоимство определили лицо и судьбу страны на многие годы вперед…

Отогнав от себя воспоминания, Червень прислушался, о чем говорит Президент со сцены «Украинского дома». А тот вещал о свободном рынке, предстоящей административной и политической реформах, перспективах европейской интеграции. Говоря невнятно, с запинками, Могила разводил руками, создавая воздушные пузыри, и широкими жестами отправлял их в зал, внимавшим ему журналистам. На самых важных моментах он акцентировал их внимание поднятым вверх указательным пальцем.

«Интересно, верит ли сам Президент в то, о чем он сейчас говорит? — думал Червень, по журналистской привычке сомневаясь во всем, кто бы и о чем ему не говорил. — Скорее всего, не верит, решил он, но хочет, чтобы поверили ему мы и те, кто будет читать наши отчеты, опубликованные в газетах и на телевидении. Таким нехитрым, но действенным, способом он пытается внедрить в сознание широких масс украинцев мысль, что второй срок его президентства неизбежен, потому что это отвечает ожиданиям большинства!..»

— Смотри, коллеги пошли «в атаку», — сказал ему, сдерживая улыбку Эмиль.

Червень оглянулся: журналисты выстроились в очередь к микрофонам, установленным в зале, задавали вопросы — их заранее отпечатали на узких бумажных полосках и роздали им накануне,  — и Президент уверенно отвечал на них, многозначительно улыбаясь, мол, спрашивайте, я все равно не удовлетворю вашего любопытства…

— Ты заметил, Президент поменял риторику, — сказал Эмиль, когда после пресс–конференции они пришли в свой гостиничный номер.

— Ты имеешь в виду его заявления о свободном рынке и предстоящей административной и политической реформах? — переспросил Червень.

— А также о перспективах европейской интеграции, — уточнил коллега.

— Думаю, это его запоздалая реакция на все усилившиеся имперские тенденции северного соседа. В Москве до сих пор не могут смириться с тем, что Украина ушла в свободное плавание, минуя Красную площадь. Он, по всей видимости, осознал, наконец, какая опасность исходит оттуда и пытается заигрывать с западом.

— Ты не понимаешь, — сказал Эмиль. — Он намерен баллотироваться на второй срок.

— Ну и что? Он имеет на это полное право.

— Это рискованная, опасная затея.

— Для кого?

— Для него и для всех нас.

— Почему?

— Да потому, что «вождей» у нас терпят только один срок, а на втором — их предают. Притом, с потрохами.

— Ты что–то мутишь, Миля! Кто его собирается предавать?

— Да те же олигархи и предадут и продадут! Причем, с потрохами…

— А я думаю, что сегодня у него позиции сильнее, чем в первый раз. Он удачно выстроил президентскую властную вертикаль. А тот же «олигархат», как ты выразился, будет его поддерживать всеми имеющимися у него средствами.

— Почему?

— Да, потому что сегодня они нужны друг другу как никогда! — сказал Червень.

Эмиль задумался. А Юний спросил его:

— Не хочешь прошвырнуться по городу?

— Чего я там не видел? Лучше поваляюсь в кровати, газеты почитаю, — ответил коллега.

— А я схожу, разомнусь, — сказал Червень.

Проехав пару остановок троллейбусом до Бессарабского рынка, Червень вышел. Прошелся Крещатиком до Прорезной улицы, поднялся на один или на два квартала выше и зашел в первое попавшееся кафе. К нему сразу же подошла официантка. И он заказал коньяк и черный кофе.

«Неисповедимы пути журналиста! Только позавчера ты беседовал с фермером Ткаченко о перспективах животноводства, пробовал на упругость вымя телок красно–степной породы. А сегодня вот сидишь в столичном кафе, кайфуешь, пялишься на пробегающих мимо молодых киевлянок…» — размышлял Юний Червень. Захмелев, он представлял себе поочередно то скотный двор фермерского хозяйства над Тилигульским лиманом, то «Украинский дом» на высоком берегу Днепра, где состоялась сегодняшняя встреча с Президентом…

— Вставай, Червень, вставай, нас ждут великие дела! — говорил не без иронии Эмиль, тормоша его утром следующего дня.

— Иди ты к черту, — сказал Юний, отбрыкиваясь. — И вообще, ничего такого не было и не могло быть.

— Чего не было? — спросил удивленный коллега.

— Да вот приснилось, что я пью с Президентом на брудершафт, — сказал Юний, смущенно улыбаясь.

— Пить надо было меньше вчера, — сказал Эмиль. И продолжил: — А вставать действительно пора. На сегодня для нас запланировано несколько интересных встреч, в том числе с представителями Комитета рыбного хозяйств Украины.

— О, это дело! — встрепенулся Юний. — Ибо рыба, как и шлюхи, отплыла к турецким берегам…

К обеду официальная программа пребывания представителей региональных СМИ в столице была исчерпана. Журналисты уже настроились было провести остаток дня в свое удовольствие, когда девушка, сопровождавшая их к «Украинскому дому», объявила:

 — Коллеги! Через час в ресторане состоится прощальный банкет. На нем, возможно, будет сам Президент. Просьба не опаздывать!

Когда Юний с Эмилем пришли в ресторан, пир уже «шел горой» — к журналистам из провинций присоединились столичные коллеги. Причем их было раза в два больше, чем первых.

— Вероятно, носом чуют, где можно «на халяву» выпить и закусить! — сказал Эмиль.

— У них есть надежная сеть информаторов, в том числе в Администрации Президента, — пошутил Червень.

Не найдя лучшего места, они сели за стол у самого выхода, где уже закусывали ребята из Донецка. На эстраде играл оркестр. Певица исполняла песню о киевских каштанах. В былые годы этот украинский шлягер часто звучал в исполнении Юлии Пашковской по центральному радио, и сейчас Червень слушал его со щемящим чувством ностальгии: «Каштаны падають на брук: Тук–тук, тук–тук, тук–тук, тук–тук…»

Внезапно музыка оборвалась — приехал Президент! Киевские коллеги по праву хозяев пригласили его за один из своих столов. Гарант, подняв рюмку, произнес тост. О чем он говорил, им не было слышно. Да и это было неважно. Снова заиграл оркестр, и Президент неожиданно для многих присутствующих закружил в вальсе одну из журналисток. Потом он танцевал еще и еще, выбирая самих симпатичных девушек.

— Вот это по–нашему! — сказал Юний. Ему понравилось, что Могила ведет себя так непринужденно, по–свойски.

— За Президента! — провозгласил тост один из донецких журналистов. И вчетвером они выпили «Старокиевской» водки, закусив «ножками Буша».

— Ну, я пошел, — сказал захмелевший Червень, и встал из–за стола.

— Куда это ты собрался? — насторожился Эмиль.

— Пойду…., выпью…. с Президентом…. на брудершафт.

— Никуда ты не пойдешь! — попытался остановить его коллега.

— Не дрейф, Пугачев! — сказал тот с серьезным видом. И с рюмкой в руке направился через весь зал к эстраде, где Могила в окружении телохранителей и журналисток, аккомпанируя себе на гитаре, исполнял хорошо поставленным голосом битловский хит «Yesterday»: «All my proublems seemed so far away Now it looks as though they're here to stay…»[1]

---

[1] «Вчера все мои проблемы казались такими далекими,

А сегодня я не представляю своей жизни без них…

Какая элита любит народ?

          Российская "элита" ненавидит народ...

Подсчитано, сколько средств осталось в государственных фондах разных стран, сформированных за счёт сверх доходов от нефти. Все цифры – в миллиардах долларов: ОАЭ – 1157, Норвегия – 1054, Саудовская Аравия – 804, Кувейт – 592, Катар – 320.

А вот наша страна – Россия - едва ли не на последнем месте с ее жалкими 59 миллиардами.

 Но деньги не пропали: на частных офшорных счетах лежат сейчас более $1000 млрд, выведенных из России.

То есть другие страны пошли по пути заботы о собственном населении, одна Россия позаботилась о немногих замечательных людях – олигархах и чиновниках. Ведь только их детям нужно качественное образование, только они достойны хорошо питаться и одеваться.

В результате в Норвегии средняя пенсия – 2,5 тысячи долларов, а у нас старикам предлагают жить на 200, причём и эти деньги стремятся дать как можно меньшему числу людей, отодвигая пенсионный возраст.

Русский народ щедр к тем, кого любит: к замечательным олигархам, к далеко продвинутым по лестнице благосостояния чиновникам, деятелям шоу-бизнеса и прочим лучшим сынам Отечества. Казалось бы, те должны проявлять в ответ не менее теплые чувства, а то и более – с учетом того, как сладко им сидится и живется на шее этого добрейшего на свете народа. Однако в жизни все наоборот.

Вот очередной выпад от бывшей балерины и любительницы шпагатов Анастасии Волочковой против русского народа: он де "курит на завалинке бычки" вместо того, чтобы работать. По сути ничего нового. Примерно в том же духе недавно высказывался волгоградский единоросс Набиев, назвавший лентяями людей с низкими пенсиями. Да и заявление премьера Медведева, некогда посоветовавшего учителям, недовольным низкими зарплатами, идти в бизнес – из той же серии.

Несложно догадаться, что за всем этим лежит общая убеждённость властных и богатых в том, что бедные и бесправные сами виноваты в своих проблемах. Тут впору удивиться: как же так – чиновники, деятели культуры, вовлеченные в жизнь своей страны, должны бы понимать, чем и как живёт народ. Что в где-то нет работы, где-то бедный регион, где-то, например в некоммерческой медицине, государство назначило персоналу невысокие зарплаты. Откуда же эта недалёкость элитариев, буквально переходящая в какую-то куриную слепоту?

А дело всё в том, что, обвиняя народ, власть имущие попросту оправдывают себя. Этот феномен описан давно как "виктимблейминг", по-русски – "обвинения жертвы". Примеры этого каждый без труда обнаружит вокруг себя. Сколько раз мы слышали: раз девушка подверглась насилию – сама виновата, слишком вольно одевалась; человека обманули жулики – не надо было доверяться…

Та, которая обвиняет изнасилованную подругу в вызывающей одежде, сама боится насилия – и таким образом выстраивает свой психологический щит. Мол я-то держусь скромно, и со мной ничего подобного не произойдёт. Тому, кто винит пострадавшего соседа в излишней доверчивости, комфортней думать, что ему-то нечего бояться аферистов – а те только этого и ждут…

В случае с нашей верхушкой причина виктимблейминга двойственна – это и признание собственного бессилия в борьбе со злом, и бесконечное презрение к обществу. За почти тридцать лет власть так и не смогла построить преуспевающее общество. Нет удивляющей мир науки, качественной медицины; хорошее образование доступно единицам; в провинции нет дорог, загибается деревня, лучшие умы бегут на Запад...

Но кто во всём этом виноват? Неужели чиновнику или олигарху укравшему у России миллиарды, винить себя в поголовной нищете народа? Но он же такой умный и прекрасный, так ловко в плаще от Гуччи ходит по Монмартру, стуча каблуками эксклюзивный туфель, так здорово умеет разобраться в сортах коньяка и выбрать дорогие часы на руку жене. Не может же он быть причиной всех бед нищей, им же ограбленной страны!

А кто же виноват тогда? Конечно, сам народ! Зачем он при всех барьерах и поборах (нужных, чтобы чиновнику было на что летать в бизнес-классе) не совершит личный прорыв? Почему фермер, у которого этот же чиновник через неправедный суд отжал гектары под свой коттедж, не распашет земли где-нибудь в Сибири и не разбогатеет? Почему нищий учитель с зарплатой в 20 тысяч не воспитает русских Илонов Масков и Джобсов? Почему деревенский парень в глухом краю предпочитает тихо спиваться без работы, а не поедет в Лондон и не станет владельцем модного ресторана на Пикадилли?

Понятно, что во всём виноваты сами эти нытики, которые бездельничают на своих ночных дежурствах в операционных или месят сельскую грязь, в то время как он, чиновник или депутат, надрывается, работая языком и напиваясь в клубе "Найт Флайт".

Конечно, при желании эти глухари понять простого человека могут – в своих делишках-то смекают будь здоров! И жизнь в конце концов, рано или поздно, их к этому принудит. Но тогда от них потребуют уже не сочувствия к обездоленным, а признательных показаний и описи имущества...

➡ Источник: https://publizist.ru/blogs/111086/30508/-

Автор: https://publizist.ru/blogs/111086/30508/

Источник: publizist.

Еще раз о бабочках...

                                  «Лолита» могла сгореть.

 «Лолита» – один из самых спорных и провокационных романов Набокова в истории литературы. До сих пор его называют и вершиной литературного мастерства Набокова, и отвратительной грязной книгой. Предлагаем вам взглянуть на шесть фактов, которые могут перевернуть ваше представление о романе и его авторе.

1. Роман был написан не на русском. После Октябрьской революции семья Набокова покинула Россию. Он жил то в Европе, то в США, и «Лолиту» написал не на русском, а на английском языке, и лишь потом сделал перевод. Первая публикация состоялась в 1955-м, через два года после того, как роман был окончен. А русский перевод вышел лишь в 1967-м. Исследователи отмечают, что в процессе перевода Набоков вел себя достаточно вольно.

2. На «Лолиту» повлияли реальные события Хотя Набоков отрицал, что у персонажей были реальные прототипы, против этого говорит текст «Лолиты». В нем Гумберт Гумберт упоминает неких Фрэнка Ласалля и Салли Хорнер, а это значит, что их история была знакома писателю и, по крайней мере, повлияла на роман. В 1948-м году пятидесятилетний механик Фрэнк Ласалль похитил одиннадцатилетнюю Салли. Никаких котят в качестве приманок и тряпок с хлороформом: Ласалль представился девочке агентом ФБР и почти два года морочил ей голову, уговаривая оставаться рядом. Все это время Салли подвергалась насилию – и психологическому, и физическому. Наконец ей удалось сообщить о своем местонахождении сестре. Их нашли, Ласалля приговорили к длительному заключению. К сожалению, через два года после освобождения Салли погибла в автокатастрофе. Это не единственная версия реальной Лолиты, но только у истории Ласалля уж слишком много параллелей с концом первой и второй частей романа.

 3. Набоков пытался сжечь роман Работа над «Лолитой» продвигалась долго и трудно. Набоков постоянно порывался бросить роман, а однажды даже почти сжег его. К счастью, его жене Вере удалось спасти рукопись – она вытащила ее из камина. Побуждаемый ею, Набоков все-таки закончил и опубликовал роман.

4. «Лолиту» напечатали в издательстве «для взрослых» Пустить «Лолиту» в печать было очень нелегко, и выбирать не приходилось. Поэтому впервые роман вышел в парижском издательстве «Олимпия Пресс», которое специализировалось на авангардистской и эротической литературе. Набоков был очень недоволен этим фактом, поскольку эротикой (или чем-то более) свой роман не считал.

 5. Сожжение все-таки состоялось Многими «Лолита» была воспринята в штыки – нет необходимости объяснять, почему. Ее запрещали во Франции, Великобритании и даже Австралии. В Швеции протесты зашли так далеко, что там сожгли уже отпечатанный тираж.

 6. Набоков сам написал сценарий к фильму «Лолиту» экранизировали дважды, и для первого фильма, вышедшего в 1962-м году, Набоков сам написал сценарий. Снимал его легендарный Стэнли Кубрик, который существенно переработал написанное Набоковым. Но, несмотря на разногласия с режиссером, Набокову фильм все-таки понравился, да и актеров, в частности, саму «Лолиту», четырнадцатилетнюю актрису Сью Лайон, он одобрил лично.

Источник - livelib.ru:

https://www.livelib.ru/articles/post/41394-lolita-mogla-sgoret-esli-by-ne-zhena-nabokova-6-neobychnyh-faktov-o-nashumevshem-romane?utm_source=browser&utm_medium=push&utm_campaign=post41394&up=551973237

Кто кого и что любит?

 «После Толстого трудно о ком-либо писать»,-- Павел Басинский...

Ежегодный «Тотальный диктант» пройдет по всему миру 13 апреля. В этом году автором текстов стал Павел Басинский. Егор Михайлов поговорил с ним о феминизме, сценарном искусстве и о том, почему литературе не нужен новый Толстой.

— Вы часто перечитываете книги?

— Знаете, в последнее время редко, я вообще уже давно не читаю книги просто для удовольствия, только в силу профессиональной необходимости — как критик, писатель. Но бывает другое: когда вдруг тебе нужно что‑то найти, давно тобой читанное, ты начинаешь читать и не можешь остановиться, и читаешь, и читаешь.

— На самом деле этот дурацкий вопрос был подводкой к другому дурацкому вопросу. Я хотел спросить у вас, сколько раз вы читали «Войну и мир», ну или «Анну Каренину»?

— «Войну и мир» целиком я читал один раз. А потом просто перечитывал какими‑то кусками, фрагментами, когда нужно было что‑то вспомнить. А так чтобы целиком взять и прочитать…

— А «Каренину»?

— У меня было такое хобби — перечитывал каждое лето «Каренину» и каждый раз удивлялся, что там с героями происходит что‑то новое, чего не было раньше. У меня даже возникла теория. Набоков же писал, что в «Анне Карениной» не чувствуется нажима авторского пера, что она будто написана сама собой.

А у меня возникла идея, что «Анна Каренина» и пишется бесконечно. Роман, который меняется. Читаешь в пятый или шестой раз — и вдруг обнаруживаешь, что у Вронского выросла борода, а раньше вроде ее не было.

Или на каком‑то этапе чтения вдруг понимаешь, что бедного Каренина на Анне женили, а он этого совсем не хотел. И тогда совсем по-другому понимаешь, почему он страдал от ее измены. Мало того, что человека женили, так она еще рога ему наставила с гвардейским офицером. Совсем нехорошо.

— Каренина — это, наверное, самый яркий в русской литературе пример женского персонажа, придуманного мужчиной. А вы в одном из интервью по поводу книги «Посмотрите на меня» говорите, что это сумасшествие — мужчине писать книгу о девушке, которая к тому же покончила с собой. Вы действительно считаете, что писателю-мужчине сложно убедительно писать о женщине?

— Мне всегда казалось — может, я не прав, — что женщины читают «Евгения Онегина» или «Анну Каренину» и смеются над авторами, потому что ничего писатели не понимают в психологии Татьяны Лариной, которая выходит замуж за генерала, и Анны Карениной, которая изменяет Каренину, а потом падает под поезд. Понятно, что есть большая дистанция, большое различие между мужской и женской психологией. Никуда от этого не денешься, это природа. И поэтому да, пытаться понять самосознание девушки, да еще конца XIX века, — ну да, это было немножко рискованно. Но интересно.

— Вы считаете, что есть какая‑то граница, к которой можно приблизиться, но нельзя ее преодолеть?

— Понимаете, сейчас уже есть достаточно много литературы, которая написана женщинами. Во времена Пушкина ее почти не существовало. Во времена Толстого была Жорж Санд как минимум — но она писала под мужским псевдонимом. Поэтому тут у нас уже больше опыта, есть на что ориентироваться. Но все равно вникнуть в психологию девушки, и такой сложной, как Лиза Дьяконова, в общем, не просто.

— Эта книга совершенно ненарочно вписалась в нарастающий поток работ, которые переоткрывают недостаточно известные имена женщин в истории культуры. Как вы считаете, в русской культуре до XX века есть женщины, которых широкий читатель практически не знает и которых было бы здорово открыть?

— В XIX веке, между прочим, выходили и женские журналы, существовала и женская романистика уже в России. Софья Ковалевская, между прочим, писала романы, довольно известную повесть «Нигилистка». Была писательница и переводчик Марко Вовчок, достаточно знаменитая в XIX веке. Если брать женские дневники, то был дневник Панаевой, был дневник Штакеншнейдер, держательницы петербуржского литературного салона, которая знала Герцена, Тургенева и многих других. Нет, женская литература существовала, и было много женских романов, просто нам не известных. Но я думаю, что каких‑то больших открытий таких не произойдет.

Отчасти моя книга — о том, как женщины добивались своих прав на высшее образование, на профессиональную карьеру. Ведь она была совершенно закрыта для женщины, поймите! До 1905 года, когда женщин стали принимать в университеты, девушка не могла получить высшее образование! Только Бестужевские курсы, которые давали какую перспективу: либо в гувернантки идти, либо стать учительницей в гимназии, и самое высшее — стать начальницей женской гимназии. Вот Ольга в «Трех сестрах» стала начальницей в женской гимназии — понятно, что она окончила высшие Бестужевские курсы, и она несчастна абсолютно. Она достигла карьерного потолка.

— Стеклянного потолка, собственно?

— Да, и это, конечно, была колоссальная несправедливость. В просвещенной Франции женщина могла, конечно, учиться — Лиза Дьяконова и поехала в Сорбонну учиться, потому что там можно было девушке учиться на юридическом факультете. Но в том же 1900 году, когда она поступает в Сорбонну, француженка Жанна Шовен получила диплом юриста и право на занятие юридической практикой — и это была сенсация! На вручение этого сертификата пол-Парижа собралось вообще, посмотреть на это чудо — женщина-юрист, во Франции. А у нас это вообще было невозможно. И в силу этого женщины не могли реализоваться, в том числе и в литературной сфере. Художниц-женщин тоже не было, и во Франции они не могли учиться в академии, выставки свои не могли организовывать.

— В Италии была художница Артемизия Джентилески, которую приняли в академию, но при этом она не могла себе краски покупать, и за нее это делал ее муж.

— Да-да! И понимаете, дело же не в том, что не пускали. Но это еще веками воспитывалось. Было раздельное воспитание мальчиков и девочек: мальчиков обучали в том числе и наукам, а девушек — рукоделию, танцам, иностранным языкам, даже в дворянских семьях. А уж купеческие, а уж крестьянские! Их готовили к тому, чтобы они стали женой и матерью. Ну и, если ты аристократка, то должна по-французски разговаривать, уметь танцевать, музицировать, услаждать слух гостей. И это происходило веками. Поэтому даже сегодня, когда говорят: вот женщина не может достигнуть таких успехов, как мужчина, — нужно понимать, что только в XX веке они получили свободу образования и осознания себя как полноправного члена общества.

— Вы в первую очередь известны как биограф Толстого и Горького. Меня вот что интересует: вы и прозу писали, и занимались критикой, — у вас нет страха остаться в истории описателем Толстого и Горького?

— Ну не боязнь даже, но опасения есть, безусловно. Я четыре книги о Толстом написал — считаю, что это уже очень много, и пока от Толстого отошел. Хотя еще писал сценарий, где один из главных героев — Лев Толстой. От Толстого трудно отойти, после Толстого вообще очень трудно о ком-либо писать. Он до такой степени интересный, сложный, харизматичный человек — я уж не говорю писатель, просто человек, — что потом брать какого‑то писателя как‑то не очень интересно.

— Мелковаты?

— Да. Ну Горький в какой‑то степени, может быть, не гениальностью художественного таланта, но масштабом личности он отвечал Толстому. А так очень трудно кого‑то найти. Может быть, Чехов. Но о Чехове много есть хороших книг — и англичанина Дональда Рейфилда, и Алевтины Кузичевой, нашего главного чеховеда. О Достоевском — у нас два есть ведущих достоевсковеда, Людмила Сараскина и Игорь Волгин, куда уж еще третьего-то.

— Это все имена конца XIX — начала XX века. Для западного читателя снаружи понятно, что Россия — это Толстой, Достоевский, Чехов. Почему русская литература в мире для большинства примерно на Чехове заканчивается?

— Ну а у греков она заканчивается на Гомере и Эсхиле, которые вообще две тысячи лет назад писали, — и ничего, греки не переживают. А у итальянцев она такая великая-великая, что на Данте заканчивается. У французов, может быть, на Флобере. Поэтому три писателя — это немало.

Надо успокоиться, и хватит спрашивать, когда у нас появится новый Толстой и Достоевский. Никогда. И ничего!

— Музыканты шутят, что новые песни пишут те, у кого старые плохие. Зачем новый Толстой, когда старый еще не прочитан?

— Конечно! Было бы слишком много, если бы их было десять, двадцать. Ну куда? Это просто невозможно было бы объять разумом.

— А у современной русской литературы есть, на ваш взгляд, шанс на признание, интерес за пределами русскоязычного пространства?

— Ей очень сложно в этом плане пробиться. В Англии и Америке — практически невозможно. Во-первых, потому, что английский язык третий по употребляемости в мире. Англичанин или американец, если они известны, то они тут же читаются и в Индии, и в Канаде, и в Новой Зеландии, и в Австралии.

А еще проблема в том, что в любой развитой стране мира достаточно много своих хороших писателей. В Америке их очень много, мы даже не представляем, насколько мощна современная американская литература. Дальше — проблема перевода, потому что должны быть переводчики. Когда мы были СССР, то нами интересовались, потому что мы были большой страшной державой, и было достаточно много славистов — это с политической ситуацией всегда связано. Потом нами заинтересовались во время перестройки, СССР рухнул, и тогда современных писателей очень активно переводили, читали, это было интересно. А потом нет. И сейчас не так много переводчиков с русского, одна старая школа.

Еще мы живем своими проблемами, которые европейский и уж тем более американский читатель просто не понимает. Неинтересно, это для них какой‑то другой мир. Вот он воевал в Чечне и стал писать об этом (видимо, речь о романе Захара Прилепина «Патологии». — Прим. ред.). У них история совершенно другая. А попытки современных русских писателей писать, как бы европейскую, условно говоря, набоковскую прозу, будут искусственны.

Поэтому тут много есть всяких проблем. На самом деле переводят, книги всех известных писателей моего поколения — Прилепина, Пелевина, Быкова, Владимира Сорокина, Бориса Акунина, — они все переводятся там. Но, как правило, если это не Акунин, это очень небольшие тиражи, некрупные издательства, и эти книги не получают там широкого распространения.

— Но есть же опыт, например, скандинавских стран, которые на государственном уровне проводят такую политику культурной экспансии.

— Почему только скандинавских стран? В Германии Институт Гете этим занимается. Франция — это просто политика франкофонии, популяризации и даже насаждения французского языка. И в России это тоже делается, но, к сожалению, этим достаточно поздно занялись. У нас есть институт перевода, который спонсирует переводчиков и отчасти издателей. Вот у меня «Бегство из рая» переведено уже больше чем на 20 языков. Большинство этих переводов идет через институт перевода, издатели получают гранты, и оплачивается как минимум труд переводчика. Потому что это очень тяжелый труд, очень трудоемкий, и переводчику если не заплатить — ему просто жить не на что будет, если он еще захочет этого писателя перевести.

— Вы недавно попробовали себя в роли сценариста. Это же был какой‑то совсем другой, не вполне привычный вам опыт?

— У меня был опыт написания художественного сценария. Когда у меня вышел «Русский роман, или Жизнь и приключения Джона Половинкина», то ко мне обратились несколько компаний с идеей его экранизировать, хотели сделать сериал. Но там это как происходит: «Ну мы бы вроде бы хотели бы… А кто напишет сценарий…» Меня раз спросили, два спросили, потом я просто сел и в новогодние праздники сам написал сценарий на 12 серий. Но это был, конечно, такой любительский опыт. Я сейчас даже не перечитываю его. Понимаю, что все это нужно делать совсем по-другому.А здесь (речь о фильме «История одного назначения». — Прим. ред.) уже была конкретная работа, причем я был уверен, что Авдотья фильм выпустит. Она не тот человек, который что‑то будет делать и пропадет куда‑то. Мне очень интересно было, сценарист — это человек с другим сознанием, нежели писатель. Писатель может писать что угодно, в принципе. Он отвечает только за свой текст. Ну не издадут, допустим, книгу или издадут, а она не покупается — ну следующую напишет. А сценарий — нет, от твоей работы, от того, как ты ее сделаешь, зависит огромное количество людей — режиссер, операторы, актеры, шоферы, гримеры… Нужно на свое так называемое самовыражение наступить ногой и делать то, что надо.

Поэтому мы писали, Авдотья читала, отвергала, принимала. Потом приняла на каком‑то этапе сценарий, потом это прочитал Сельянов, продюсер, потом они еще переписывали сценарий уже без меня, но консультируясь со мной. Кино — это производство, даже если это малобюджетное кино, все равно это достаточно большие деньги. Там участвует много людей. Там сроки, там не попляшешь в плане самовыражения.

— А теперь у вас снова новая роль — автора диктанта. Это ведь тоже технически отличающаяся вещь. Расскажите, как вам это было — тяжело, легко?

— Здесь ты пишешь и понимаешь, что это не для того, чтобы кто‑то прочитал и поцокал языком, как это хорошо написано. Это диктант, который будут писать люди разные — от школьников до пенсионеров, разных культурных уровней, с разным знанием литературы. И поэтому уже выбирая сюжеты, я сразу задумался о том, чтобы они были известны большому количеству людей. Хотя организаторы мне говорили: вы не думайте об этом, пишите как хотите.

Мне легко в этом плане, не знаю почему, может быть я такой Протей что ли (в древнегреческой мифологии Протей был известен способностью принимать различные облики. — Прим. ред.). Мне легко адаптироваться под задание, было бы оно мне интересно. И я люблю сложные задания. У Авдотьи возникла идея из трех страниц текста в моей книге сделать полнометражный художественный фильм — это же невозможная идея, мне она интересна. То же самое «Тотальный диктант»: 270 слов в каждой части диктанта, а нужно, чтобы был какой‑то сюжет, какая‑то интрига. Мне это интереснее, чем сидеть и высасывать из пальца что‑то, упиваться собственным стилем.

Я вообще не могу читать писателей, которые упиваются собственным стилем. Даже Набоков в этом плане так уж вышивает свое, так уж ткет ковер своей прозы. Но все-таки он действительно очень большой писатель. А когда маленький писатель начинает упиваться, и я вижу, как он тащится от своих слов…

Плюс я в газете всю жизнь работаю, а газета вообще к смирению приучает. К краткости, к тому, что ты должен писать то, что будут читать. Или не будут. Ты должен думать, чтобы у тебя был интересный заголовок, чтобы первая фраза заставляла читать дальше. И хорошие читатели тоже это чувствуют, кстати говоря.

 На снимке: Вивьен Ли и Татьяна Самойлова, актрисы, исполнившие роль Анны Карениной

Перепост Интернет