Ладислав Китик
РАССКАЖИ! РАССКАЖИ, БРОДЯГА…
-Х-хеть,
журналер! И надо тебе в такую дырень – старшина шмыгнул носом и сдвинул свою
милицейскую фуражку на затылок. – Ну, поехали, - и он по-хозяйски обхватил
руль, ругнулся, выжимая педаль, и грузовик, сотрясаясь от толчков, стронулся с
места.
- Всех бомжей
растрясем. Их сзади в будке пять душ сидит, -гикнул он. - Писать про них
будешь?
- Буду, –
буркнул Вадим. Зябко поежился и замолк. В щели кабины задувал сырой ветер.
Моросило. На лобовом стекле тикали дворники. Впереди подпрыгивал на ухабах
мокрый капот. И хлюпала под колесами расквашенная осенью дорога.
- Почему
спецприемник так далеко? – повернулся, наконец, Вадим к водителю. Методика
беседы, изучаемая на лекциях по криминальной журналистике, вылетела у него из
головы.
- А что ж его в
центре города строить? – после паузы со вздохом рассудил старшина. - Да вот и
они, казенные хоромы,
* * *
Ржавые ворота
открывали въезд во двор, окольцованный бетонным забором. Из караулки серого
двухэтажного здания с зарешеченными окнами выглянул дежурный: «Чего,
постояльцев привез? Ну, выгружай!»
Щелкнул замок,
и из будки стали вываливаться задержанные после рейда по подвалам и чердакам
бродяги. Последним спрыгнул на асфальт
мужичок в черном потертом пальто и ботинках, больше на несколько размеров, как
у клоунов. Его серый подвижный глаз оживленно блестел. Другой был, очевидно,
выбит. И так лучился морщинами в
нескончаемом прищуре, что казалось, будто мужичок все время весело подмигивает.
Он с удовольствием потер руки и деловито спросил милиционеров, как домашний
врач давних знакомых: «А что у нас сегодня на обед?»
- Во –
экземпляр для очерка. В восемнадцатый раз сюда попадает. Ни паспорта нет, ни
дома, ни хрена. Сам лезет под облаву, чтобы здесь холода пересидеть, - показал
на него водитель. И обратился к дежурному: «Дай этому кадру с прессой
поговорить. Парню на факультете задание поставили бомжа на разговор
раскрутить».
* * *
В комнате
свиданий было две скамьи, наглухо привинченных к полу, и стол, за которым
восседал надзиратель.
- Лейтенантик,
– глянув на погоны, про себя отмечал детали Вадим.
Дверь
открылась, и конвоир с усмешкой втолкнул бойкого бродяжку: «Иди-иди, сейчас
прославишься»
- Владимир
Иванович. Бомж! - церемонно отвесил поклон мужичок. – Живу на земле напротив
неба. Все скажу, как на допросе, дайте только папиросу, - и он показал глазом
на Вадима, а потом выразительно перевел взгляд на пачку сигарет, которую крутил
в руках надзиратель.
- Да кури уже,
шлендра старая, - он положил на стол сигарету. Бросил коробок спичек. И, цокнув
языком, добавил, – до чего, зараза, хитрый. И в аду своего не упустит. Он нам
уже надоел. И ведь работал же, гад, жилье в России имел. Так взял и паспорт
потерял. А тут Союз развалился. Сюда-то
он приехал, а подтвердить, что в другой стране не имел гражданства, не смог. И
что находился на украинской территории не смог. Вроде как и нет его. На каком,
спрашивается, основании было ему выдавать ксиву? Вот и бродяжит.
- Но человек же
есть, вот он перед нами сидит, - указал Вадим на Владимира Ивановича, который с
видимым интересом слушал историю своей жизни.
- А вот такой
державный парадокс. И не признают его гражданином, и не отвергают.
- …Судьба на то
судьба и есть. Чего на нее жаловаться? - заерзал на скамейке Владимир Иванович.
– Похарчусь тут месяц и на улицу до следующей облавы.
Мужичок был
словоохотлив. Он поведал, что родился в Одессе возле вокзала. Мать повторно
вышла замуж, а его, чтобы не мешал семейному счастью, отправила в детдом. Как и
все покинутые мальчишки послевоенных лет, он поверил в придуманную от
одиночества легенду, что его отец полярный летчик, где-то дрейфующий на льдине.
И, закончив школу, отправился его искать. Товарный поезд увез его в будущее,
как в туман. Он ночевал в подвалах, на заброшенных дачах, в бойлерных, на
пунктах приема стеклотары. Летом уезжал в Крым и кормился у тарханкутских
рыбаков. Научился подрабатывать за харч в приморских кафешках. Запаковывать
теплую одежду на зиму в целлофан и прятать в тайниках на чердаке. Мыл вагоны на
товарной, месил бетон, сколачивал ящики в тарном цеху.
- Приворовывал,
конечно. Но так, по мелочам, - торопливо смягчил он свое признание, искоса
уловив недовольство лейтенанта. – И все же надо было скрыться. Я привычным
манером - на товарняк… Так и попал в Казахстан, в такие дали – теряются глаза.
И знаете, кем я стал?
- Ну и кем? –
шмыгнул носом лейтенант.
- Табунщиком!
Мы, бродяги, полны дикой свободы. И, наверное, поэтому лучше понимаем всякое
зверье. Я сутками не вылезал из седла, гонял по всем степям, как ветер. Там была одна …чернобровая… Ох,
красавица! - Владимир Иванович осекся, замолк, грустно опустил голову. И вдруг
стрельнул глазом на надзирателя и просительно улыбнулся.
- Да на тебе,
кури уже, - хлопнув по столу, надзиратель положил еще одну сигарету. - Вот лис.
Да давай больше про свою кралю. Чего ты тут про лошадей?
- Не в ней
дело, а в крови моей бродячей. И в неудержимой страсти, - задумчиво продолжал
исповедальник. И вспомнил весенние ночи, одурь травяных ароматов. Как с
чувством тянул за узду, разворачивая коня к юрте, где жила четырнадцатилетняя
дочь здешнего пастуха. И пока не рассвело, проворно вскакивал в седло и мчался
подальше от злых подозрений ее сурового отца. Но разве скроешься в степи? Разве
утаишь от чужих глаз преступную любовь?
- Ну и че тебя,
дед, застукали? – протокольно спросил надзиратель. Владимир Иванович долго
молчал, думая, рассказывать ли позор своего наказания. И только тихо произнес:
«Да так… не зарезали». А потом потянулись четырнадцать лет заключения серые и
бессолнечные, как бараки.
С отметкой об
освобождении в паспорте, как с татуировкой на груди, он вернулся в Одессу. Если
дом олицетворяет внутренний мир своего хозяина, что чувствует человек, не
имеющий пристанища? Не зная другой любви, он принял горькую щедрость,
протянутого ему винного стакана… Свернулся калачиком на лавке в парке, накрылся
пиджаком. А проснулся уже без паспорта и денег.
- А до
административного ареста, ну, до этого задержания… как вы жили? – спросил
Вадим, не сумев скрыть неловкость, будто коснулся недозволенного в чужой жизни.
- Знакомьтесь:
король двух кварталов! - прервал милиционер замешательство молодого
репортера. – Он жалобит, потому что
всего рассказывать не хочет. Этот лирик курирует на Черемушках контейнеры для
мусора. Его группа воюет с другой бомжевской братией за право рыться в этом
дерьме. Тут ему в рот палец не клади - руку откусит.
- Бомж в
«Алтфаттере» - символ нашей экономики, - с неожиданной гордостью произнес
Владимир Иванович явно заученную фразу. – О благосостоянии граждан я сужу по
тем объедкам, которые они выбрасывают. Знаете, кто я? Я ваш диагноз!
Он уже кричал с
вызовом, срываясь на фальцет. С ним была истерика. Милиционер распрямился, как
пружина, в его руке пропеллером повернулась резиновая дубинка. Вадим побледнел.
Но мгновенно, с той актерской реакцией, какая выработана у обитателей трущоб то
побоями, то попрошайничеством, Владимир Иванович растекся в безвинной улыбке. И
охотно встал, по-тюремному заложив руки за спину: «Пора что ли?»
- Так и
запишите: «Не оказывал сопротивления», - обратился он к Вадиму, по-прежнему
весело подмигивая потерянным глазом.
- Да не буду я
его бить, - с досадой бросил милиционер, посмотрев Вадиму в глаза. - А ничего,
что вы вот так человеку в душу лезете? Фактики выпытываете? Вы распишете его
приключения, а ему это что: думаете, поможет? Или он исправится? Передовиком
станет? Его место здесь! Встреча окончена, - сказал он Вадиму. И. обратившись к
притихшему Владимиру Ивановичу, тихо произнес: «Пошли. Хватит балагана».
И вдруг из
зрячего глаза этого проныры, завсегдатая спецприемника выкатилась и поползла по
щеке настоящая слеза. Искренняя. В волнении он сунул руку в карман, но вместо
носового платка достал старый синий носок. Грустно посмотрел на него и
тщательно вытер лицо.
* * *
Назад ехали
молча. Водитель понимающе кивнул головой: «Насмотрелся?»
- Вишь,
сигаретку дал. Человечность проявил! Моралист нашелся: в душу, говорит, не
лезь! А сам – за дубинку, – думал о
случившемся Вадим, иронично искривляя губы. – А, может, старик хотел просто
участия. Чтобы хоть кто-нибудь о нем слово замолвил. Кто любил его в жизни? Кто
помогал, сочувствовал? А чего он в самом деле хотел? Надо писать! Писать об
этом, не скрывая правды.
Мотор урчал.
Так же зашоривали обзор тикающие дворники. Водитель включил радио. «Расскажи,
расскажи, бродяга. Чей ты родом…» - затянула кочевой цыганский романс Ляля
Черная.
- Да выключите
вы его, - раздраженно крикнул Вадим.
* * *
Встреча с
мужичком постепенно забывалась. Но однажды, бодро шагая после зачета по площади
на первой станции Черноморки, Вадим увидел возле телеграфного столба знакомую
фигурку в черном пальто и ботинках больших, как у клоунов. Все с той же
гримасой, словно подмигивая, старичок держал засаленную шапку и просил
милостыню.
- Он! Конечно,
он! – сам не зная, чему обрадовался Вадим. - Владимир Иванович, здравствуйте.
Узнаете? Выпустили вас…
- Признал. А я
тут стою. Так сказать, новое место работы, - устало пошутил он.
На молодого
человека уставился одинокий глаз. И тут темное от грязи и загара лицо вечного
путника, изнеможденного бездомностью, вдруг приобрело резкие черты. С
бессильной злобой он сжал сухонькие кулачки и визгливо прокричал: «Зачем? Зачем
ты написал обо мне? Это прочли, меня опознали. Надо мной бомжи смеются. Меня от
«Альтфаттера» выгнали».
Он заплакал, согнулся
и зашагал прочь.
Больше на этом
месте его не видели.
